– Черновик… его еще надо… того!
«Граф», нахмурясь, пробежал глазами листок. Лицо его приняло озабоченное выражение. Он молча положил стихи в боковой карман и заторопился:
– Сейчас поеду по цензурам… в нашей редакции скажу, что театральная цензура разрешила к чтению на вечере, а в театре – что принято к напечатанию в газете. Стихи появятся наутро после спектакля… – И, обернувшись уже с порога, сказал: – Стих сильный и – ко времени! Ты сам и выступишь с ним на нашем вечере! Экспромтом! Ничего, что ты не знаменит! Зато стихи хороши! Не сдрейфишь?
– Нет, не сдрейфлю!.. – простодушно обещал автор. – Только надо переписать набело!
– Я сам перепишу на машинке в редакции!
– Да прочитал бы сейчас вслух! – вступился Ильин.
– Некогда! Некогда! – «Граф» замахал руками. – После! через час вернусь, а вы тут программу составляйте! Фита приедет! Он всегда опаздывает!
И «граф» скрылся в чрезвычайно хлопотливом и озабоченном настроении.
– Фита, – удивился Ильин, – помню Фиту. На вечеринке тогда пел легким баском студенческие песни!..
– Фита! – иронически повторил Кирилл. – Не-ет, это теперь не Фита! Восходящая звезда – известный Жигулев!.. Публика валом валит в Москве на его выступления! Слышали?
– О Жигулеве, конечно, слышал и рецензии читал!.. портреты его в гриме видел! Как поет – не знаю, не слышал, но гримируется он по-новому!
– Да, новые образы! – Кирилл вздохнул, закурил папироску. – Он ведь был до вашего приезда на Мариинской сцене… Пытался давать там эти образы! Так куда! Не позволили… Каждый день у него скандалы были с дирекцией: «Не хочу петь Сусанина в бархатном кафтане с золотым галуном! Дайте мне простой мужицкий кафтан!» – «Нет у нас простых кафтанов! Сусанина в нашем театре всегда полагалось петь в бархатном! Подайте прошение в монтировочную часть!» и так далее… Принудил их послать за кафтаном в Александринку. Образ Сусанина дал новый, обаятельный, по-своему… Во время «Чуют правду» публика плакала! Все-таки перевелся в частный театр, и вот в Москве пошел наш Фита в гору!
– Да ведь у него прежде, насколько я помню, и голос-то был так себе?
– Все у него теперь хорошо! И голос и игра! Голоса, положим, есть и лучше! Рядом с вами, например, он показался бы пискуном, но, – Кирилл развел руками, – не в голосе тут дело: он, когда надо – сожмет свою физиономию вот так, а потом опять разожмет ее! – Кирилл сжал и разжал кулак. – Мефистофеля поет – высокий, как верста, сделается, а Иван Грозный у него в «Псковитянке» – маленький, седенький старикашка! И как он там рыдает над мертвой дочерью – захватывает! – Кирилл прошелся по комнате и закончил: – Сегодня приехал, будет выступать в Народном доме, а потом на нашем вечере.
– Посмотрим, послушаем! – с невольной ревностью в голосе вздохнул Ильин.
В прихожей затрещал звонок. В комнату вошли Ирина и преземистый человек с коротко остриженной круглой головой, с рыжеватой маленькой бородкой. Ильин без труда узнал брата Ирины.
– Медленно собирается наше заседание! – улыбаясь и пожимая руку Ильина и Бушуева, говорил он. – А мы из редакции раньше времени ушли… чтобы не опоздать.
– Ничего, совещание наше недолгое, все уже готово! Ждем еще только двоих: Жигулева и артиста из Александринки!
– Жигулев один стоит полного сбора! – сказала Ирина. – Билеты все проданы! Деньги мы уже получили – шестнадцать тысяч!..
– Вот это сбор!
– А вы что-нибудь читаете, Клим? – спросила Ирина.
– Как же! – ответил за него Кирилл. – Новые стихи на современную тему.
– На современную – это дело! – заметил брат Ирины.
– Да как вас теперь звать-то, между прочим, – улыбаясь, спросил Ильин, – которым из ваших псевдонимов?..
– Товарищ Владимир – и больше ничего, безо всяких псевдонимов!..
– Читаем ваши статьи! Вы опять все нутро публике вывернули, как и тогда, помните?
«Товарищ Владимир» залился неожиданно веселым, искренним смехом.
– Помню, помню! да ведь не я один в этом виноват! Я все-таки кое-что читал, что-то знаю! Стоит сделать правильные выводы, и само собой получается это выворачивание! Вот и теперь: что вчера еще было прогрессивно, сегодня – буржуазно! Небывалый подъем переживает наша страна! Многим кажется, что революция пройдет весело и бескровно, как в оперетке, а потом тотчас же начнется немедленное благополучие! А оно не так будет! Драка может затянуться, и неудачи могут быть! Но, – тут его голос зазвучал крепче, – конечный исход борьбы предрешен самой жизнью! Время работает на нас! Народ победит – это решенный вопрос! Но меня занимает теперь настоящий, предреволюционный момент: ведь это же первые прекрасные грезы, радужные сны политически юной страны! Она еще увидит и переживет большие потрясения героической эпохи, борьбу и страдания, но вот эти наивные, трогательные, чистые грезы снятся ей в первый раз и – никогда больше не повторятся, как никогда не повторяется юность!
– Это – тема моей мелодекламации! – раздался от порога бархатный голос.
– Ну вот, от Александринки уже есть один! – сказал Кирилл, вставая навстречу новому гостю – стройному человеку в сюртуке, с бритым красивым лицом.
– Намечено двадцать два человека одних только знаменитостей! – заявил пришедший, обходя всех и здороваясь. – Александринка, Мариинка, виртуозы всякие, а главное – писатели! Я – только с мелодекламацией! – И он с необычайной выразительностью и неуловимой ритмичностью продекламировал своим музыкальным, бархатистым голосом:
Сны мимолетные,
Сны беззаботные
Снятся лишь раз!..
– Вы будете иметь еще больший успех, чем всегда! – заметил товарищ Владимир. – Публика подогрета! В особенности молодежь! Заготовлен целый воз красных роз!
И он опять весело расхохотался.
– Извините, нечаянно в рифму сказал!..
Внезапно и быстро раскрылась дверь, и в ней в театральной позе, подобно Мефистофелю, замер Жигулев.
Все, как в театре, встретили его аплодисментами. Он низко и очень эластично кланялся, как на сцене.
Трудно было узнать в этом рослом, широкоплечем, ловком и гибком, безукоризненно одетом человеке прежнего юного, худого, протяженно сложенного Фиту. Широкое гладко выбритое лицо его было нарочито серьезным, и только широко раздувавшиеся ноздри его выдавали шутливо-озорные замашки старой богемы, впроголодь весело обитавшей в деревянном флигельке над Волгой.
Сердце Клима Бушуева затрепетало от воспоминаний, и он, невольно поднявшись из своего угла, встал темной худощавой тенью в своей черной рубахе с кожаным поясом, похожий на молодого монаха.
Увидев его, знаменитый артист изменил подвижное лицо свое: оно задрожало.
– Клим? – тихо сказал он. – Ты здесь?.. – И они обнялись. – Сколько лет прошло!.. Кто ты теперь?
– Как и прежде – поэт!
Ноздри артиста опять заиграли.
– Ну, тогда это хорошо, дружище! Время-то какое! А? Поржать, поржать надо! Поэт и бас – давай поржем, как прежде ржали, помнишь? Жизнь-то что творит! Деньги-то что делают? Шестнадцать тысяч на добрые дела! А? Засунем руки в карманы и посмеемся!
В огромном театре Народного дома в Петербурге шла «Русалка» с участием Жигулева в роли мельника. Театр был полон. Главное внимание публики приковал к себе Жигулев. У него был прекрасный бас-кантанто мягкого, бархатистого тембра, гибкий, свободный и мощный в верхнем регистре. Пел он легко, как бы играючи. Когда давал нарастающую ноту, то слушателю казалось, что она будет нарастать бесконечно, что певец еще не всю силу голоса показал, вот-вот сейчас он потрясет стены театра, – но как раз в этот момент наивысшего нарастания певец обрывал ноту или переходил в восхитительное пианиссимо, столь редкое у басов.
На самом деле артист отдавал публике все, что у него было, но производило это впечатление бесконечности и неисчерпаемости его сил. Это происходило не только от умения расходовать звук, но и от природной и редкой способности психологического внушения. Огромный темперамент как бы поднимался до настоящего творческого наития, откуда-то нисходившего и осенявшего вдохновенного певца.
Публика забывала самое себя, свое собственное бытие, забывала, что она сидит в театре, что на сцене всего только опера, слезы сочувствия человеческому страданию вызывал уже не актер Жигулев, а самый настоящий, живой человек, переживающий трагедию, которая на глазах у всех совершалась.
Клим Бушуев, сидевший в одном из первых рядов партера, в течение акта не раз принимался вместе со всей публикой проливать слезы, сам не зная о чем.
После антракта он не пошел в зрительный зал, боясь рассеять полученное впечатление. Остался в фойе и долго стоял перед портретами артиста в различных позах. Вот Мефистофель: истощенное, морщинистое лицо со скудной растительностью, с глазами, как пиявки, и сухой грудью без души. Чуть просвечивает лысина на макушке, почему-то наводящая на мысли об аморальности: дух исследования и скептицизма, изживший себя. Таким изображал его теперь современный артист.
Вот Демон, но не юный лермонтовский дух одинокого протеста, полный юношеских сил, а навеянный Врубелем падший дух в ярком, радужном оперении прошлого, с разбитыми крыльями надежд: каменное лицо и глаза – видевшие века страданий… Вот опять Мефистофель Бойто, бесконечный и вечный, цинично насмехающийся над добром.
Вот Сальери, который «музыку алгеброй проверил» и отравил Моцарта; Дон Базилио с длинными хищными пальцами иезуита, вкрадчивый представитель церкви, смешной и страшный; «Преступный царь» Борис, гуляка – удельный князь Галицкий, готовый пропить хоть всю Россию.
Клим не досмотрел до конца длинный ряд портретов, по-новому истолкованных новым артистом.
Но как случилось, что знаменитый артист получился не из Ильина, человека с высшим образованием, пять лет учившегося пению у лучших учителей в Италии, а из Фиты? Думал о себе, о своем сокровище – на гроши собранной им библиотеке – и о своем романе, на который втайне возлагал большие надежды.