Оферов поднял голову и уставился на гостя в недоумении: незнакомый молодой человек.
– Здравствуйте! – повторил гость. – Я уж третий раз подаю голос, а вы будто не слышите?
– Не слышу и есть: еще на свадьбе Неулыбова уши-то заложило, глуховат я с той поры. Говорите громче.
– Моя фамилия Бушуев, – повысил голос гость. – Только что с поезда. Письмо получили?
Лицо Алексея расплылось в улыбку.
– Письмо? Насчет вас? милости прошу!
Он встал и, пожав руку гостя, показал на стул. Оба сели.
– Вы, значит, тот самый писатель Бушуев, который в нашей губернской газете пишет? – Он близко подвинулся к гостю. – По каким делам в наши-то места? Надолго ли?
Оферов внимательно осмотрел невзрачную фигуру в суконной блузе, с длинными волосами, с длинным носом и маленькой бородкой.
– Очень просто! – придвигаясь к глухому, сказал писатель. – Теперь по всему государству аресты да высылки идут. Вот и меня выслали! Хе-хе! назначен я сюда на временное жительство. Квартиру мне надо!
Оферов заволновался.
– Вот оно какое дело-то! У меня-то негде, семья. У Челяка разве? Слыхали про него? Так у него две учительши живут, а вот к Федору Неулыбову – небось говорили вам про такого? В самый бы раз тебе!.. Воротился он из Сибири-то! Живут бедно, ему бы на руку было! Весь перед у него все время пустой стоял, да вот недавно доктор приехал, молодой, одинокий, у него и поселился. Уж не знаю, как и быть! Надо послать за Челяком, он запряжет лошадь и съездим: Неулыбов-то далеко, на том конце живет!
Они вышли в переднюю. Хозяин тотчас же послал работника за Челяком. Потом перешли в небольшую столовую, сели за стол.
– Как у вас тут тихо, на селе-то! – сказал приезжий. – Словно вымерли все.
– Тихо? – переспросил Оферов. – Это снаружи тихо, а ежели узнать да вникнуть, – он махнул рукой и покосился на окошко, – не больно тихо у нас.
– А что?
– Волнение пошло в народе… шатание ума! Почитай что в каждой избе дети с отцами на ножах – палачутся! На сходе стон стоит! Разбились на партии, и каждая, значит, свою линию гнет! Чуть не до драки! Зашевелился народ – обедняли все, озлились. Земский начальник разжигает: если шапку перед ним не снимут – человек по двадцать в арестанку сажает. Да у нас сроду никто не ломает шапки ни перед кем, окромя своих. Урядник парней да девок с улицы разгоняет – песни петь не велит! Вот оно и тихо. А внутри – кипит у каждого!
Ему не хотелось говорить громко, и он все ближе и дружелюбнее наклонялся к писателю.
– Какие же у вас на сходе партии? – улыбкой спросил Бушуев.
– Да оно не на сходе только, а везде и во всем. Само собой, особо вредная для всех партия – это земский начальник, старшина с писарем, урядник да попы: на них все восстают! Ну, не ладят с ними, конешно, учителя и учительницы министерских школ, а против этих учителей опять же преподаватели учительской семинарии духовного ведомства, которая церковно-приходские школы обслуживает: видал каменный дом с крестом над вывеской? Насильно за наш счет начальство выстроило. А мужики ото всей своей бедности строят свои школы, да и на тебе! С ума сошли! Больницу выстроили! В семинарии все учители – попы. Ну не любит их народ. Попы теперь то же, что полиция. Но самая главная партия – это мужики, куда и мы с Челяком примыкаем. Мужики тоже разделяются: есть еще «трезвенники», мужицкая молодежь, эти горячатся очень, а мы умеренные – ведем линию исподволь.
Он помолчал, окинул собеседника испытующим взглядом умных, но уже тусклых глаз, расчесал пальцами бороду и другим тоном сказал:
– Сразу-то все не расскажешь… вот поживешь у нас – все узнаешь!
Вышла жена Алексея – пожилая, но еще сохранившая следы красоты, высокая, худощавая, вся в черном, в старинной повязке углами. Поклонилась гостю глубоким поясным поклоном и певуче заговорила:
– Милости прошу к нашему шалашу! гость нежданный, да желанный… чайком побаловаться! Уж ты, гостюшка, на нас не обессудь: каково житье – таковы и еда да питье!.. Пей-ка, попей-ка, а на дне копейка! Имечко-то ваше как?
– Клим Иваныч!
Приветливо улыбаясь, она передала Климу стакан.
– У кого рубль плачет, а у нас и копейка скачет! – заметил Алексей и обернулся к жене. – Вот прислали к нам на житье хорошего человека – хоть пой, хоть плачь, хоть вплавь, хоть вскачь, а пришлось ехать.
– Да ведь, говорят – Москва бьет с носка, Москва слезам не потатчица! – нараспев продолжала она, разливая чай.
– Ничего, я сюда с удовольствием проехался! – возразил гость.
– Да ведь как говорится? Выпала поро́ша – дорожка хороша – садись, поезжай! – пела хозяйка.
– А по-моему, – вторил муж, – закрутило-замутило: где кого захватило – тот там и сиди!
– Это вернее! – подтвердил Клим.
Все засмеялись.
Бушуев невольно улыбался, слушая эту музыку староволжского языка, полузабытого им в городской жизни.
– Ну а как живет Челяк? Я ведь незнаком с ним, только слышал от товарищей, что это – деревенский революционер?
– В обрез живет! – Оферов покрутил головой. – На посевах прогорел. Мельницу продал, пивную держал, да из нее политический клуб получился – закрыли. Хе-хе!.. Теперь только садом живет, сад у него за рекой хорошо разросся. Сын в Париже – в дело вышел, помирились, кажись. Неулыбов мотался на постройке дороги, но, видимо, не больно много заработал. Бог-то бог – да и сам не будь плох! Страховым агентом теперь – двести рублей в год получает – разве это дело? Ну, отец поддерживает – корову привел. Старик-то у купца хутором заведует. Без жалованья – так оно выгоднее – натурой получает. Своя рука – владыка, повар с голоду не умирает, ну и сыну кое-что привезет иной раз. Все мы хуже стали жить.
Он вздохнул.
– Аренда кончилась – делать нам нечего здесь. Я вот пайщик мельницы на том берегу – тем и живы. Мы еще – туды-сюды, а вот мужикам – плоховато. Из года в год засуха, неурожаи, а земли – кот наплакал! Торговля пала. Волга мелеет. Иной год всей округой голодали! Диву, бывало, даешься: в голодные зимы по всей ночи в кулачном бою дрались до озверения. Урядник приезжал верхом на коне – унимать!.. Неулыбов этот, куда мы хотим тебя на квартиру определить, в старом обгорелом доме в задних комнатах с женой да мальчишкой жмутся. На второй он женился, на вдове – мальчишка у них. Вот и с руки было бы тебе: вместе с новым доктором, не скучно будет!
Глухой рассказывал бесстрастно, ровным голосом, медленно прихлебывая чай. Жена его, сжав тонкие красивые губы, молча слушала.
В коридоре стукнула дверь, послышались тяжелые быстрые шаги, и на пороге комнаты, на момент остановившись, появился Челяк – низенький, цилиндрический, в сером толстом пиджаке и тяжелых сапогах. Борода его, прежде каштановая, стала сероватой, да маленькие оловянные глаза выпучились с заметной напряженностью.
Оферов, познакомив их, в коротких словах рассказал все дело.
– Квартиру ему надо!
– Не в том сила, что кобыла сива! – оживленно возразил Челяк. – Нам самим это на руку, вот!
– Вам-то как? – удивился Бушуев.
– А как же? Да нам только тебя недоставало! В самый раз приехал! То есть до зарезу нужно нам писателя – во как! Ну, чтобы лютой был! А тебя-то мы знаем, получаем газету.
Все удовлетворенно засмеялись.
Офериха сочувственно улыбалась, наливая Челяку крепкого чаю.
Он уселся против писателя, налил блюдечко до краев, но прежде чем пить – разгладил широкую бороду, сгреб ее на одну сторону и, пытливо посмотрев на него, спросил:
– Будешь посылать отсюда статейки али фельетончики?
– Буду.
– Може, и в столичных газетах при случае тиснешь?
– Могу и в столичных.
– Здорово! – Он ткнул в бок сидевшего рядом Оферова.
– Слышал? Теперича мы «их» припугнем! Уж одно то, что он приехал, подействует!
– Подожмут хвост, – уверенно подтвердил Алексей, – ежели под хвост им перцу!
– И без перцу подошло к сердцу! – добавила Офериха.
Они оба бережно и хозяйственно осмотрели писателя, как новую, только что выписанную и необходимо нужную машину.
Потом озабоченно принялись толковать о том, согласится ли Неулыбов пустить ссыльного на квартиру.
– Пустит! – уверенно сказал Челяк.
– Наверно! – подтвердил глухой. – А ежели будет заминаться – уговорим!
Заговорили о сельском сходе, о сельских общественных делах, о земском начальнике, о новом враче, о попах.
– Врач у нас – он всем хорош, – говорил Челяк. – Действительно можно сказать – деятель, и народ полюбил его! Главное дело, сам он из крестьян здешнего же села, отца-то его все мы хорошо знаем! Ну только одно – идеалист, мягок характером, а мужику ину пору и крутое словечко загнуть не мешает!
– С попами деликатничает! – добавил Оферов. – Ну да – внове он здесь, обойдется!
Челяк вскочил и взволнованно забегал по комнате, громыхая сапогами.
– В прошлый раз, – начал он, остановясь, – встречается мне на площади поп Матюшинский – самый главный из них ябедник – и говорит: «Что это я тебя никогда в церкви не вижу? Что ты, молоканин али еще какой веры? И потом, говорит, дошло до меня, будто ты разные бредни мужикам болтаешь, умствуешь относительно священных таинств и прочее? Это как? Ты смотри у меня!» – «Я, говорю, батюшка, не молоканин, а только что в церковь хожу, когда есть к тому мое желание и опять же время, а загонять меня туда силой – что толку? Что же касаемо разговоров с мужиками – то, конечно, мы, мужики, обо всем промежду себя говорим, а понятия ни об чем по глупости нашей не имеем. Вы бы, говорю, как пастырь духовный, должны объяснить нам, наставлять нас! Я, мол, и то вот все собираюсь спросить вас: растолкуйте мне, как надо понимать таинства: что – все они равны между собой или нет?» Он подумал и – строго таково – говорит: «Конечно, все равны, а тебе – что до этого?» – «Да как же, говорю: коли все равны, расценка-то у вас им разная: за исповедь берете две копейки, а за свадьбу пятнадцать рублей! Коли все равны, то все бы их и пустить по две копейки!» Как он закричит на меня! Посохом застучал. «Подлец, говорит, ты, а не прихожанин! Как смеешь издеваться над таинствами?» – «Я, говорю, не издеваюсь, я с ваших же слов говорю!» – «Я, говорит, тебя…» – «Да куды, мол, вы, батюшка, меня из мужиков-то можете разжаловать? Ниже-то мужика куды можете поставить?»