– Скажу, что я и без того почти что не пил вина, а ежели намедни выпил, то в этом сам каюсь и этого стыжусь. От думы напала тоска на меня, я и попробовал вином ее разогнать. Однако ни радости, ни успокоения мыслей от этого не получил. Теперь дал зарок не пить больше. А что касаемо вступления в ваше общество, то я и без этого был один раз в Кандалах на вашем собрании и остался вами доволен. Но чтобы вступить в члены, для этого мне надо кое-что узнать от вас.
– А именно?
– Насчет трезвости – дело ясное: не пить, членский пай вносить. Но скажи ты мне чистую правду…
Лавр поднял на Солдатова свой сумрачный взгляд.
– Скажи мне: только одну трезвость вы проповедуете? В вине и без проповеди никто ничего хорошего не видит. Но что вы за люди? Про вас говорят, что вы хотите устроить бунт крестьян, уничтожить всякий порядок! Скажи мне сам за себя – ты-то чего хочешь? Давно собирался спросить… Знаю, не простой ты фершал! Ты – уче́ной, умно́й: остальные все идут за тобой…
Лавр тяжко, с подавленной ненавистью смотрел на маленькую, но крепкую фигуру Василия Солдатова.
– Сейчас скажу! – спокойно ответил Солдатов, погладив свои густые стриженые усы. – В настоящее время все видят, что крестьяне, несмотря на то, что их десятки миллионов, не смогут ничего поделать без городских рабочих; поэтому я против крестьянских бунтов и крестьянских беспорядков до тех пор, пока не начнут революцию рабочие в городах… Только тогда крестьяне должны поддержать рабочих. Если это случится – произойдет замена существующих порядков новыми порядками, вот и все!..
Лавр глубоко, облегченно вздохнул и сказал, вставая:
– Здесь разговору нашему помешают. Пойдем пройдемся, поговорим подробно! Коли так – нам есть о чем разговаривать. Айда!
Так произошло вступление Лавра не только в «трезвенники», но и в сельскохозяйственное общество, под которым подразумевалась организованная кучка сознательных. Это привело Лавра к появлению на губернском банкете в числе уполномоченных от крестьян восемнадцати волостей уезда.
На вечернем собрании в управе, в большом высоком зале заседаний крестьяне сидели на своих скамьях как в театре – чинно и серьезно взирая на длинный, ярко освещенный стол впереди, накрытый зеленым сукном. За столом заседало несколько хорошо одетых господ, и в центре их – предводитель дворянства – лысый человек во фраке, с черной бородкой, с туго накрахмаленной грудью. Он и был председателем собрания. Обращавшиеся к нему с вопросами называли его вашим сиятельством. Неподалеку от него сидел человек в щегольской суконной поддевке, молодецкой наружности с бриллиантом в перстне на указательном пальце. Бриллиант, горевший синеватым огоньком, занимал многих. После всех появился глубокий старик с хищным ястребиным лицом, одетый очень плохо, почти как нищий, но все встали при его появлении, а он, сгорбленно опираясь на палку, прошел на приготовленное для него место за столом.
– Кто это? – тихо спросил Лавр сидевшего с ним рядом депутата – крестьянина почтенного вида.
– Аржанов! – значительно ответил сосед и добавил: – Сорок миллионов!. У его крыльца мужики по нескольку дней сидят да плачут!
Председатель позвонил в колокольчик и сказал несколько невнятных слов, приглашая ораторов записываться в очередь.
Начались речи.
От имени крестьян чаще всех вставал и говорил человек с бриллиантом в золотом кольце. Он называл себя крестьянином и членом общества трезвости. По его словам выходило, что вся беда мужика в пьянстве: стоит искоренить народное пьянство – и тогда все пойдет хорошо.
Мужики сначала отнеслись к его речи сочувственно. Внимательно слушал и Лавр. Но оратор начал повторяться, к нему охладели.
Пожелали высказаться другие, настоящие крестьяне.
– Этот, в поддевке-то, тоже миллионщик! – шепнул Лавру сосед. – В городе имеет доходные дома.
Председатель дал слово нескольким мужикам.
Но они сразу же заговорили о земле. Напрасно «его сиятельство» резко обрывал их, строго внушая крестьянским ораторам, что это к делу не относится.
Мужики никак не могли обойти землю «вокруг да около».
Тогда устроители банкета прибегли к хитрости. В очередь ораторов крестьянские депутаты записывались беспрерывно, но почему-то никого из них не вызывали, а давали слово только помещикам и земским начальникам. Эти громили крестьян за их пристрастие к земле. Тяготение мужика к ней они изображали как нечто неизменное: Все земля и земля! заладили одно, помешались на чужой земле! Будто бы в ней одной и находится корень зла? Только и думают – как бы брюхо набить, и ничего им кроме брюха не надо! А спасет ли их земля? Что они без капитала будут с нею делать? Да и где напасешься земли для всех? Россия погибает от этого нашествия на ее землю. Надо понимать наших новых Мининых и Пожарских, спасающих русскую землю от раздробления.
И так далее в этом роде, почти насмешливо, но с патриотическим подъемом обличали мужиков помещики и земские начальники, неожиданно появившиеся на мужицком банкете.
Мужики хотели возражать и только тут заметили, что их обходят, не дают говорить, заставляют молча слушать разговоры их исконных врагов.
Миллионер-«крестьянин», говоривший от их имени, постепенно оказался на стороне помещиков, повторяя свою излюбленную тему о народном пьянстве как причине бедности крестьян.
По залу заседания пополз негодующий шепот, который, все возрастая, перешел наконец в общий гул и возгласы:
– Что же это такое? Не дают говорить!
– Записывались мы, а говорят «они».
– Не хотят нас слушать, да и не хотят, чтобы мы говорили!
– Зачем же нас согнали-то сюда!
– Заставили приехать из деревни, чтобы выслушать нас, а сами рот затыкают!
– Не соблюдают очередь!
– Непорядок!
– Незаконно!
И даже кто-то крикнул громче всех:
– Это – мошенство!
Никто не мог ожидать, чтобы сельскохозяйственное заседание обратилось в такой бунт; учредители собрания перетрусили – еще нагорит сверху за такое заседание!
Председатель пошептался с членами президиума, позвонил в колокольчик, но шум не прекращался.
«Его сиятельство» кричало срывающимся голосом:
– Объявляю заседание закрытым и прошу разойтись!
– Не желаем расходиться! – отвечали ему.
– В таком случае… – заикаясь и бледнея, кричал предводитель, – в таком случае, господа…
– Мы не господа! – прерывали его раздраженные участники банкета.
– В таком случае… это будет уже не законное заседание, а… частное совещание!
Но мужикам было наплевать на эти формальности: пусть будет вместо заседания – совещание, лишь бы дотолковаться!
Председатель и члены президиума повскакали из-за стола и хотели было попросту убежать из зала, но в дверях как раз огромной толпой стояли мужики: неловко стало пробираться сквозь толпу, да и страшно: пожалуй, еще и не пропустят, а если пустят – улюлюкать будут!
Воротились опять за стол.
Мужики снова заняли скамьи и началось «частное совещание».
Вот тут-то и поднялся Лаврентий.
В зале зазвучал его глубокий, ровный, хорошо слышный, спокойный голос:
– Вот, господа, – обратился он к зеленому столу, – здесь много говорили о том, что вся наша беда бывает оттого, что мужики вино пьют. Правда, в вине ничего хорошего нет, и пить его помногу не следует, а лучше и совсем не пить, но – я так думаю – не только от одного вина плохо нам! Говорили еще, что мы, мужики, ничего не хотим, кроме земли. Говорившие так сильно ошибаются: не только земли хочется нам! Нам – жить хочется! – Он посмотрел на удивленных этими словами господ своим глубоким, на этот раз печальным взглядом и продолжал с подкупающей искренностью: – Счастья хочется, жизни, света! Ведь и мы – люди тоже! А ведь мы не видим радости, не знаем счастья! Поймите же когда-нибудь, мы хотим жить человеческой жизнью!
Никто из собравшихся – в том числе и крестьяне – не ожидал, чтобы простой, обыкновенный, малограмотный мужик мог заговорить таким языком. Более господ удивились его земляки и знакомцы, никогда не слыхавшие, как говорит Лаврентий из Займища.
Все мужики обернулись к нему и удивленно смотрели на это – многим знакомое – большое умное лицо с крупными чертами и особенным глубоким, печальным взглядом.
Когда после него заговорили дворяне и стали отвлекать собрание в сторону и когда терялась в мелочах главная, основная мысль – опять вставал Лаврентий и возвращал к ней собрание. О председателе и членах президиума все забыли. Они, огорченно и растерянно, молча сидели, ненужные, за председательским столом. Было очевидно, что на самом-то деле председательствует Лаврентий.
Ему невольно подчинилось собрание, к нему адресовали свои речи дальнейшие ораторы, и за ним тотчас же пошли мужики.
Лаврентий говорил о земле.
Понятно, такой банкет и такое частное совещание ни к чему особенному не привели, но с них началась известность Лаврентия. Когда крестьянские депутаты возвратились домой, слава о нем пошла по всем восемнадцати волостям, откуда были собраны выборные.
На первом же волостном сходе в Кандалах по поводу поездки на банкет Лаврентий опять сказал большую речь, в результате которой сход постановил закрыть в Кандалах казенную винную лавку.
И тотчас же от акцизного чиновника последовал куда следует донос на крестьянина Лаврентия из Займища как на человека подозрительного и политически неблагонадежного.
Таковы были первые результаты мужицкого банкета, за которым последовали более крупные события.
Ссыльный писатель Клим Бушуев поселился вместе с Вуколом у Неулыбова. Дом этот был когда-то двухэтажным, но после давнишнего пожара остался только каменный низ, который кое-как покрыт был тесом, отчего принял жалкий, смешной и печальный вид.
Клим и Вукол, встретившиеся так неожиданно, занимали две комнаты, представлявшие парадную часть дома, обставленные старой мягкой мебелью – остатком былого богатства. Каменные стены, вместо обоев выкрашенные в темную краску, неумело выстроенные, выделяли мутную влагу, которая текла по ним тихими слезами: дом словно плакал о былом. Хозяева занимали комнату рядом со столовой.