– Уж вы нас извините! – добродушно бормотали они. – Становой строго приказал… как мы, значит, наблюдатели за ним!
– Клим Иваныч! – позвал Челяк.
Клим подошел к порогу.
– Ну, вот он – целехонек, жив, здоров – чего вам еще?
– Покорно благодарим! – гудели, переминаясь, посетители. – Рази мы сами? Служба! Становой приказал беречь тебя, Клим Иваныч! Ничего не поделашь! Чтобы никуда, значит, из нашего села не отлучался… Дома-то у вас никого не оказалось, мы, значит, сюда! Грехи! Уж ты нас извини! Нам ничего больше не надо, как, стало быть, ты наш ссыльный и чтобы жил у нас в свое удовольствие.
– Ну, идите, идите! – подталкивал их Амос. – Зря только людей беспокоите! Гости у меня нынче!
– Да видим, видим! Прощенья просим.
Наблюдатели ушли.
– Так что сани поданы! – заявил, появившись из кухни, совсем одетый Степан и подмигнул вслед ушедшим: – Наблюдатели? Эти наблюдут!
Каменное одноэтажное здание Народного дома в Кандалах, выстроенное под бесконтрольным заведованием земского начальника, стоило очень дорого, было построено плохо и походило на длинный низкий сарай: продолговатый зрительный зал со скамьями «для народа» и несколькими рядами венских стульев впереди для «чистой публики». В глубине зала была маленькая сцена для театральных представлений и общественных собраний.
Зал кишел народом в дубленых полушубках. Мужики сидели и стояли кучками, полушепотом, вполголоса разговаривали между собой. Тут же были Челяк, Оферов и Неулыбов. Вукол и Бушуев, взявшись под руку, расхаживали вдоль длинного зала, занятые оживленной беседой.
Около сцены собралась сельская интеллигенция, довольно многочисленная: два учителя министерской школы, две молоденькие учительницы, несколько учителей семинарии духовного ведомства и четыре священника, учительствовавших в той же семинарии, все светского типа: в очках, крахмальных воротничках и шелковых рясах – всех человек пятнадцать.
Дожидались появления земского начальника, старшины и писаря, чтобы начать заседание по учреждению нового сельскохозяйственного общества, давно намеченного, но не оформленного; всем было известно, что состоит оно из «трезвенников», организованных Челяком, ненавистных сельскому начальству и духовенству. Под скромным деловым названием таилась организованная крамола.
В зале стоял сдержанный гул толпы.
– Ну-с, так вот, – звучным баритоном говорил священник высокого роста, в щегольской рясе и воротничке, – я утверждаю, что не всякого писателя можно давать мужику. Мужик – это дитя, которое еще нужно воспитывать. Какое, например, влияние может оказать на него, скажем, Достоевский? Этот больной дух. Самое разлагающее. К чему все это мужику? Разве он разберется в его болезненной психологии? Помилуйте! Любя и оберегая народ, мы не дадим ему Достоевского. Но и наши антиподы – революционеры – тоже против Достоевского: это единственное, в чем мы с ними сходимся! Далее – Лев Толстой: гениальный художник, но можно ли дать мужику его «Евангелие»? Конечно, нет! И так далее. Каждая книга пишется с какой-нибудь целью! Мы направляем в народ ту литературу, которая соответствует нашим целям: против чего же тут возмущаться, когда и наши антиподы делают то же самое? О современной нам литературе и говорить не стоит! Ну, скажите, пожалуйста, что это за писатель прислан к нам? – И, понизив голос, продолжал: – Это молодой человек, который…
Между тем Челяк с посеревшим, хмурым лицом говорил Елизару:
– Ревизия прошла, а отчетность у земского оказалась в порядке: не иначе как смикитил и успел на это время пополнить перерасходы, неприятные документы уничтожить и вообще – спрятать концы в воду… Пропустили мы момент… Теперь он на выборах опять старого старшину выставит. – Елизар молча крутил пальцами пряди своей бороды.
– Смотри, мужики-то как на тебя глядят! – сказал Клим Вуколу.
Мужики действительно давно следили за ним глазами и, сбившись в кучки, оживленно толковали о чем-то. Говор их становился все яснее, гуще и громче. Слышалось имя доктора.
– Об тебе у них речь.
– Возможно! Я ведь еще ни на одном большом собрании не был.
– Вукол! – крикнул кто-то, и мужики разом окружили его.
– Али не узнаешь нас? – раздавались кругом голоса. – Чай, вместе в школу-то бегали, играли вместе!
Вукол видел кругом себя бородатые, большею частью еще молодые лица. Было в этих лицах что-то истомленное, выстраданное и вместе с тем более одухотворенное, чем в лицах прежних кандалинцев. Не было прежнего благополучия, сытости и мужицкого богатства, не было и здоровья отцов, но лица были живее, нервнее, осмысленнее. Общее выражение их было такое, словно они устали страдать, устали покоряться судьбе…
По одному подходили, жали руку и говорили:
– Филата помнишь? Это я!
– А я Золин!
– А Микишку-то неужто не узнал?
Некоторых Вукол вспомнил и узнал, многих не мог узнать, но со всеми должен был расцеловаться и каждому рассказать о себе.
Все они были его сверстники, товарищи. Возвращаясь в родное село и боясь отчужденности и вражды мужиков, он, казалось, упустил из виду одно простое обстоятельство, что взрослые мужики, которых он знал в детстве, – суеверные, грубые, косные, относившиеся недоверчиво к таким, как он, горожанам, – давно состарились или умерли. Вместо них живут и действуют его сверстники, понятия которых заметно изменились.
Многие из них называли себя «трезвенниками», давая понять ему свою принадлежность или сочувствие к новым людям деревни. Спрашивали о Климе Бушуеве – писателе, присланном к ним в ссылку, сочинения его они читали в газете; спрашивали – действительно ли они старые дружки, коли живут здесь вместе? Приветствовали то, что оба, пойдя по науке, принесли свет в родные места; намеками выражали надежду, что теперь уже недолго, слухом земля полнится…
Вукол знакомил некоторых с писателем. Во время их разговора с «трезвенниками» приехало начальство – земский, старшина и писарь.
Отставной майор – высокий прямой старик с желтоватыми от курева седыми усами и красным носом – сбросил николаевскую шинель и дворянскую фуражку с красным околышем на руки сотского и, вытирая усы платком, походкой военного направился на сцену, где уже был приготовлен длинный стол, накрытый зеленым сукном. За майором шел старшина – плотный, в суконной застегнутой поддевке, с коротко подстриженной седой бородой, с медной цепью на шее. Он имел вид степенного благоразумного мужичка, преданного начальству. Шествие заключал волостной писарь в пиджаке и косоворотке, с большой книгой под мышкой и выражением административности на полном рябоватом лице.
Мужики молча встали. Говор затих. В этой неестественной, напряженной тишине сельские власти гуськом прошли сквозь толпу и разместились за зеленым столом.
Сельская интеллигенция – учительницы и учителя – тоже потянулись занимать места в первых рядах венских стульев. Проходя по коридору туда же, Вукол посторонился, давая дорогу учительницам. Одна из них, светлая блондинка, оглянулась, смотря на него сияющими глазами. Это была Сашенька – Александра Михайловна, как-то вся расправившаяся, превратившаяся из полуребенка в цветущую пышным цветом взрослую девушку.
– Сашенька, – тихо, с неожиданной для него самого радостью и дрожью в голосе сказал он. – Я никак не ожидал встретиться с вами! Вы учительствуете здесь?
Сашенька слегка побледнела.
– Да, – чуть слышно пролепетала Сашенька, – здесь учительствую. У Челяка живу с подругой.
Грудь ее вздымалась от глубокого дыхания.
Взгляды их встретились, как когда-то давно, в театре. Вукол не слышал того, что происходило кругом. Он не помнил, сколько прошло времени, пока, наконец, как бы очнулся: в зале стоял гвалт. Все повторяли имя доктора Буслаева, требуя его на эстраду… Председателем правления общества единогласно был избран Вукол.
Майор звонил в колокольчик. Он сам желал быть избранным на такую почетную должность, кусал концы своих желтых усов и, наклонясь к старшине, говорил ему что-то в чрезвычайном раздражении.
Старшина подставлял ухо и кивал головой.
Вукол вышел на сцену и, смущенно кланяясь собранию, просил сделать новую баллотировку, избрать другого.
– Не могу!.. Да не могу же я! – повторял он, прижимая руки к груди. – Я очень занят больницей!.. У меня не будет времени!
Но толпа восторженно ревела.
Отказываясь, Вукол толково и увлекательно изложил суть учреждаемого общества и всю серьезность обязанностей председателя, но этим еще больше расположил к себе слушателей.
– Просим! Просим! – кричал кандалинский народ, настойчиво аплодируя. Впереди всех стоял во весь свой великанский рост Степан Романев в дубленом полушубке и орал зычным голосом, покрывая все остальные…
– Не надо нам другого! Коли будет другой, то и в общество не пойдем! Мы тебе верим! – И вдруг гаркнул изо всей силы: – Облокотились мы на тебя!
Все засмеялись меткому словечку.
Земский, старшина и писарь поднялись и направились к выходу.
Из Народного дома вся толпа двинулась на сельский сход, но там висело объявление, что, по случаю чрезвычайных событий в Петербурге, переизбрание старшины отложено на неопределенное время.
Толпа долго галдела у ворот въезжей избы Романевых, где всегда происходили сельские сходы.
Мужики вернулись обратно в Народный дом, чтобы чествовать Вукола на спектакле «Бедность не порок», но там было темно и вход оказался запертым на замок: по распоряжению земского спектакль отменили.
Казалось, побеждена была в Кандалах партия «трезвенников», боровшаяся с властями под руководством Челяка, сторонника дипломатических приемов.
Теперь эта глухая борьба сама собой переходила в открытую.
Кровавые события 9 января всколыхнули всю Россию вплоть до самых глухих деревень: не петербургские рабочие были расстреляны царскими войсками – была убита фантастическая вера народа в царя.
Как протест против «кровавого воскресенья» – всюду начались забастовки, митинги, демонстрации.