Осыпаемый с двух сторон жестокими ударами, Вукол на несколько шагов отлетел к бричке и упал бы, если бы не стукнулся спиной о бричку и не уцепился за нее обеими руками.
У него закружилась голова. Оглушенный ударами, тяжело дыша и держась раскинутыми руками за бричку, он понимал, что никакой силач не мог бы расшвырять толпу в триста человек. Но не то потрясло его: он смотрел на народ изумленными глазами. В этих глазах по-прежнему не было страха, а было только недоумение и горе.
Наступил внезапный момент страшной тишины. Толпа стояла, медленно сжимая полукольцо вокруг Вукола, и сама боялась: задние нажимали, передние упирались. Минутное колебание явилось у всех.
По лицу кандалинского доктора текла кровь. Он почти висел на вытянутых руках, мертвенно-бледный, с удивлением в голубых глазах – таких хороших и чистых. Этот человек, которого многие из толпы знали еще ребенком, «свой» и любимый ими до этого несчастного дня, – казался им теперь предателем, переметнувшимся от них к заклятым врагам.
– Нечего жалеть таких!.. Нужно скорее покончить с ним. – Третий новобранец молча схватил Вукола за горло и занес над ним страшный удар.
– Што делаете! – с надрывом закричал срывающийся, неестественный, задыхающийся голос: – Пошто убиваете?
Ужас кричал этим голосом.
Расталкивая толпу, из задних рядов выбежал земский ямщик Степан Романев, огромный, неуклюжий, с бледным лицом. С необыкновенной силой отшвырнул он новобранца и закрыл собою доктора.
– Што делаете? – повторил Степан. – Може, человек-то и неповинен? Забыли, какой он был? Што делал для нас всех?
От волнения мужик трясся всем телом.
Вся накипевшая злоба, гнев и ярость толпы внезапно опрокинулись на него. Началась драка.
– Бей Степку, барского прихвостня! Он – за них!
– Он тоже говорил – не надо царя! Бей, ребята!
– Смуту делают! Поножовщины хотят!
– А царь, може, землю у них отберет – для нас!
– Вукол давно сам барином стал! За них и стоит, дарма, что сам из мужиков! В бусурманской одеже пришел – бусурман и есть!
– Вздуть Степку!
Но вздуть великана было нелегко: он отбрасывал всех, как затравленный медведь. Наконец, его свалили, уволокли в сторонку и долго били лежачего.
Первый порыв гнева, случайно излившись, несколько облегчил толпу. Вукол пришел в себя.
– За что бьете? – с горечью спросил он. Губы его дергались.
Толпа подняла неистовый крик, оглушая самое себя. Сначала в общем шуме ничего нельзя было разобрать, но потом Вукол уловил отдельные обвинения:
– Зачем манифест подложный читал?
– Зачем попа обманул?
– Зачем с Челяком якшался?
– Против бога и царя идете?
– Какая-такая свобода и почему для вас одних?
– Бить вас всех надо!
Новобранцы снова двинулись к Вуколу.
Их остановили криком:
– Погодите, ребята! Пущай оправдается! Ведь здешний он, тутошний, нашего села крестьянин!.. ученым сделался, дохтором нашим стал! Ничего худого за ним не было, любили его!
– Знамо, любили, а он…
– Хорошим был, за хорошего считали, как и отца его!..
– Ну, до отца-то далеко ему, отец-то страдал за нас, а этот коли до дела дошло – переметнулся!
– Оправдайся, Вукол! Ведь все мы знам тебя с робячьих лет!
Вукол начал «оправдываться».
Задыхаясь от пережитого потрясения, избитый, окровавленный, он говорил отрывистыми фразами, громким неровным голосом. Говорил о царе и манифесте, о свободе. Доказывал, что они обмануты презренным, продажным человеком, подосланным погромщиками-черносотенцами под руководством полиции…
Его речь не возымела никакого действия. То, что он утверждал, – не проникало в мозг упорной, недоверчивой толпы. Она не вслушивалась в его доказательства, почти не понимала слов, заранее решив, что доктор из крестьян их села, а также и все остальные «скубенты» и интеллигенты изменили ей: в «изменниках» заговорил «свой» барский интерес городских людей, служащих тем, кто им больше заплатит. Но Вукола, односельца своего, она все же считала лучшим из них, до этих пор хорошим и честным человеком. Мужики допускали, что именно таким он был и хотел быть, но, когда дело дошло до настоящей мужичьей свободы, коснулось земли – не устоял и он, изменил народу, потому что от большого ученья перестал быть мужиком – в господа вышел, под господскую дудку и пляшет…
– И зачем ты уходил к ним? – смягчаясь, упрекнул его голос из толпы. – Не наш ты теперь! А мы-то тебе верили, мы-то надеялись, совсем было облокотились на тебя!
– Эх, ты-ы!
Его словам не придавали больше никакой цены. Ему не верили. Но все-таки вспомнили его крестьянское происхождение, заслуги отца и его собственные заслуги: ведь за что же нибудь «облокотились» было на него. Но не понял и не оценил он ни любви, ни доверия народного… Переметнулся! Все это, выслушав его, как бы взвесил народ, осудил изменника, но оказал снисхождение: оставил в живых – за прошлое!
– Бог тебе судья!
– Иди от нас куды хошь, на все четыре стороны – не хотим греха на душу брать!
– Брось его, ребята! чего еще разговаривать? – презрительно и легкомысленно крикнул молодой голос. – Идем семинаров бить! Всех удушим!
Это последнее легкомысленно-свирепое восклицание, кинутое так просто, ужаснуло Вукола. Он затрепетал.
– Братцы! – звенящим голосом крикнул он, бросаясь к толпе. – Всеми вашими святыми заклинаю вас, одумайтесь, не делайте такого безумия, не проливайте напрасно крови. Несчастные вы, темные вы люди, остановитесь!
И он дрожащими руками хватался то за одного, то за другого и молил их не проливать крови ни в чем не повинных, юных людей, почти что детей. И опять говорил о манифесте, и уверял, и клялся, что манифест настоящий царский, что никто его не подменивал.
Но одно уже напоминание о подлоге снова стало раздражать толпу.
– Да! как же, толкуй! – прерывали его. – Не подмените вы! Вас только на это и взять! Знаем мы!
– Слобода! Хороша слобода! Для вас одних!
– А что его слушать? – крикнул кузнец Алексей. – Вот я его обыщу сейчас: коли найду ошурки – тут ему и конец!
«Ошурками» в Кандалах называли брошюрки прокламаций. Он грубо обшарил карманы доктора.
Ошурков не оказалось.
– Уезжай скорее, Вукол Елизарыч! – кричали ему. – Жалеем мы тебя, чего уж тут, а не то бы…
– Кабы не жалели, мы бы тебя сейчас же убили на этом самом месте!
– И по косточкам бы растрясли!
– А Челяка убьем! – крикнул опять беспечный, почти веселый голос. – От него у нас весь разврат пошел!
Толпа торопилась поскорее развязаться с уже надоевшим «скубентом». Почти насильно подсадили его в бричку. Кто-то из доброжелателей Вукола, хозяин брички, сел на козлы.
– Уезжай, уезжай скорее!
Повозка тронулась шагом.
Вукол сидел в бричке молча и мрачно. Мужик на козлах вздрогнул, встретившись с тяжелым взглядом исподлобья, каким доктор прежде никогда ни на кого не смотрел. В этом новом взгляде человека, потерпевшего крушение, было что-то внезапно напомнившее глубокий взгляд Лаврентия.
– А все-таки глазами-то похожи! – пробормотал возница, ни к кому не обращаясь.
– Кто похож?
– Да вы с Лавром! Родня вы, кажись?
Вукол не ответил. С горечью в душе думал о происшедшем. До этих пор он был уверен в силе своего влияния на кандалинцев, в их любви к нему и доверии к его слову. И вот в решительный момент они поверили не ему, а удельному сторожу, какому-то Стрельцову и кузнецу Алексею – двум отъявленным негодяям. Вот эти-то два заведомо дрянных и ничтожных человека, какими считало их все село, все-таки повели за собой народ на погром.
Они оказались ближе к народу, чем Вукол. Они «свои», безземельные крестьяне, а он с детства «не хрестьянин»! При первой случайности, при первом же невероятном и нелепом подозрении народ пошел избивать свою же, трудовую интеллигенцию, думая, что избивает бар, пришедших к нему из ненавистного города. А ведь эта сельская, народная интеллигенция: доктор, фельдшер, учителя, учительницы и учащаяся зеленая молодежь – плоть от плоти его, – столько лет, сменяя друг друга, работала здесь, не покладая рук, просвещая деревню. Где же ее влияние на деревенскую массу? Где результаты ее напряженной, многолетней работы? Народ все еще слеп, он и не подозревает о существовании его собственной, крестьянской интеллигенции, полагающей за него душу свою. Необыкновенная любовь – с одной стороны и враждебное отчуждение – с другой: когда это кончится? И он вспомнил, что свирепая, враждебная толпа вся состояла из его знакомцев, друзей и пациентов, которых он всех знал по имени, что новобранец бил его той самой рукой, которую он, доктор, недавно вылечил ему от тяжелой болезни, а семья другого – всегда считала его своим близким другом, спасителем в беде и советником в делах. И вот теперь они его били и, боясь убить, умоляли поскорее уехать, не вводить их в грех. «Мы-то любили тебя! Мы-то надеялись, а ты что сделал? против бога и царя идешь!»
– Любили – и побили! – вслух вымолвил он, криво усмехаясь.
– А кабы не любили – кишки бы выпустили! – добровольный ямщик обернулся к нему. – На Лаврентия ты похож немного, родня ему, вот и пожалели тебя! Лаврентий – твердый, верный мужик, Лаврентий – это да!..
Мужик не договаривал, что, хотя они и похожи, но все-таки Вукол не то, что Лаврентий: Лаврентия, известного теперь деятеля, имя которого гремит в восемнадцати приволжских волостях, он ставил недосягаемо выше Вукола.
Избили, как собаку! чуть не убили! Будь на его месте Лавр – не посмели бы сомневаться и подозревать черт знает в чем! Они не только слова – взгляда его слушаются. Но было же в детстве, верховодил Вукол сверстниками своими, «атаманом» был, а Лавр только на ухо шептал: «Не надо зажигать!» А потом со слезами бежал за ним и плакал: «Воротись! воротись!» Такие люди не сразу решаются, зато, решившись, подчиняют толпу. Он – герой. С горьким недовольством собой судил теперь Вукол самого себя, вспоминал, как он «оправдывался». Когда говорил – волновался, нервничал, просил, умолял – вообще вызвал не подчинение, а презрение и еще хуже – жалость!