В комнате все было прибрано, все в порядке: кровать, письменный стол, книги, поблескивающие сквозь стеклянные дверцы золотым тиснением переплетов. Клим любил свое одиночество: в поздние часы, когда все в доме и городе спало, когда с улицы не доносилось ни единого звука и только в ночную тишину падали протяжные вздохи церковного колокола, отбивавшего часы, Клим вынимал из шкафа любимых поэтов и философов. Комната наполнялась милыми призраками. В их обществе он чувствовал себя свободным и смелым. Стоило припасть к роднику их творчества, к обилию и богатству их чувств и мыслей, как в нем закипали его собственные мысли и чувства, вставали яркие образы. Из-под пера этого замкнутого, несловоохотливого человека, на людях такого незначительного и робкого, лились смелые, гордые мысли, рождались пламенные, сильные слова. Он перечитывал Гейне, Байрона, Лермонтова, Гоголя, Достоевского и других великих страдальцев пера, рукой которых, несомненно, водил дух гордости и великого гнева. Климу казалось, что и он спутник этого вечно бунтующего духа.
Вспомнился литературно-вокальный вечер в Петербурге, успех стихов, овации исступленной многотысячной толпы, перешедшие в скандал и закончившиеся полицейским протоколом. Стихи были брошены тогда в толпу, как искры в порох, даже в судьях возбудив тайное сочувствие: в результате суда Кирилл и «граф» отсидели всего только две недели под арестом, а об исчезнувшем авторе стихов словно позабыли. Впрочем, отчасти в связи с этим он был отправлен в Кандалы по секретной телеграмме из Петербурга.
Вспоминалась многолетняя работа над романом, оставшимся у Ильина и через долгое время возвращенным по адресу Кирилла, когда Клим оказался в деревне. Ильин хвалил роман: «Вы знаете, – писал он, – что «Мертвые души» Гоголя были навеяны «Пиквикским клубом» Диккенса? Эти два великие произведения дополняли друг друга. Ваше дополняет «Мертвые души»: уступая им по силе изображения, оно, возможно, по своему значению будет поставлено в одном ряду с ними. Вашу рукопись читали и обсуждали на закрытом собрании писателей и журналистов. Все признали, что вы пишете виртуозно… Я человек увлекающийся, могу что-нибудь преувеличить, но когда мне говорят о виртуозности, – тут уж и для меня не остается сомнений!»
Ильин просил роман для своего журнала: певец не напрасно оставил сцену для литературы. Повезло обоим неудачникам: журнал привлек небывалую подписку, а первое большое произведение Бушуева было принято к напечатанию в новом журнале. Ильин возвратил рукопись для окончательной отделки по его указаниям, сделанным на полях ее. Клим с жаром отдался этой сладкой работе. Он вынул объемистую рукопись. Перо его долго бегало по бумаге, пока на колокольне не пробило четыре.
В это время в прихожей задребезжал звонок, длительный и громкий. Клим вздрогнул и машинально сунул рукопись за спущенную гардину на подоконник.
– Телеграмма…
Клим вышел в прихожую: там уже входили люди в полицейской и жандармской форме:
– Обыск!
– Вы? опять? – тихо, но с внутренней силой спросил он.
– Да, мы! – любезно ответил жандармский подполковник, делая ему под козырек. – И не опять, а в первый раз к вам в этом городе. Извините за беспокойство, но – служба…
Клим распахнул двери, пропуская «гостей».
Вслед за начальником вошли и стали у порога двое: простой жандарм с большой рыжей бородой и человек в штатском с наголо остриженной головой, с торчащими врозь ушами. В прихожей остались двое полицейских.
– Хорошая комната! – сказал, озираясь, подполковник. – Вы, кажется, не спали?
– Да, работал.
– Знаю! Имел удовольствие читать вас и даже списывал кое-что для себя, на память! Вы не думайте, ведь и мы понимаем, ценим таланты!.. Жаль, конечно, что вы примыкаете к революционерам: откровенно говоря, на что вы все рассчитываете? Неужели можно верить в победу над этой силищей, на которую опирается самодержавие? Да ведь вас раздавят! Вы меня извините, такой частный разговор не входит в мои полномочия, но вы популярны здесь, интересно поговорить с писателем! Имейте в виду, что не всегда же я был жандармом!.. Я говорю сейчас просто как офицер русской армии!.. Служил в кирасирах, вел широкий образ жизни, но – проигрался в карты… И пришлось перейти в жандармерию на удвоенный оклад, чтобы погасить долг чести… а так – верьте честному слову офицера – к политическим мы относимся очень корректно, мы понимаем… борьба – так она борьба и есть… Всякий по-своему прав!..
Клим внимательно рассматривал бывшего кирасира: он был среднего роста и возраста, хорошо сложен, недурен собой, носил небольшие усы. Когда говорил – казался безразлично-добродушным, благовоспитанным человеком, но что-то сквозило в этом лице неприятное, чего Клим никак не мог определить: на какого-то мелкого зверька похож! И вдруг вспомнил – на крысу! Эту противную породу днем никто не видит, она появляется только ночью. «Он, конечно, как человек – дрянцо, – подумал Клим, – а к своему ремеслу равнодушен!»
– Вы как будто обнюхиваете меня! – полушутя возразил Клим. – Ну так я вам прямо скажу: революцией как профессией – не занимаюсь, моя профессия другая, я – писатель!..
– Да, но знаете ли… дух… – И офицер, смеясь, покрутил пальцами в воздухе. – Не буду вас утомлять отвлеченными разговорами, пора приступить к делу.
Он опять обвел глазами комнату, человек с оттопыренными ушами рассматривал заглавия сквозь стеклянные дверцы книжного шкафа.
– Однако сколько у вас книг! Нам, главным образом, нужно просмотреть ваши рукописи и переписку. Впрочем, позвольте предъявить вам ордер! – Подполковник пощупал боковой карман своей голубой тужурки, ловко облегавшей его мускулистое тело. – Черт возьми, оставил в шинели! А папиросы забыл в карете… я сейчас! – Он повернулся и направился в прихожую, но, остановясь, сказал человеку в штатском: – Мандрыгин! Спустись вниз, там в каретном кармане остался портсигар!
И они оба вышли.
– Оченно хорошо говорят господин Битепаж! – заметил длиннобородый жандарм. – Они обходительные, барин хороший, одначе – не каждому слову верьте!
– Ну, конечно! – усмехнулся писатель.
– Да, ведь какие времена-то, господин Бушуев? Вот, к примеру, и я в жандармах состою, простой, бедный человек, а промежду прочим – дочка у меня на курсах учится в Петербурге и, слышно, на демонстрации арестованная – в тюрьме сидит, а я жандарм! Хорошо, что не мне пришлось ее в тюрьму сопровождать, а то и эдак бывает! Время такое! Знаете, что я вам, господин писатель, – хотите верьте, хотите нет, – один на один скажу? Все нынче сочувствуют вам, революционерам!.. Да иначе и быть не может, когда оно так перепуталось! Вот хотя бы их благородие – господин Битепаж – им все равно, с кого жалованье получать!.. Будете вы у власти – они и к вам пойдут!.. Пристрастия к этому самому самодержавию у них тоже нет никакого! Знаем мы! Этот еще из порядочных, а то есть такие – не дай бог! На все готовы!
Ловкой, гибкой походкой вошел Битепаж и вслед за ним Мандрыгин – передал портсигар.
– Курить разрешите?
– Пожалуйста.
Гость закурил и галантно протянул портсигар хозяину.
– Не курю!..
– Хорошо делаете! Итак, будьте любезны, вы уже сами нам все предъявите, больше для формы, уверен, что за вами ничего особенного не окажется.
Обыск был произведен весьма поверхностно и быстро. Мандрыгин и жандарм действовали.
– Скажите – если можно, – по какому поводу ваш визит? – спросил Клим.
Битепаж помолчал.
– Собственно – на общем основании, время такое, оружие ищем! У вас, надеюсь, ничего огнестрельного нет?
– Ничего, кроме вот этого! – Клим указал на перо и чернильницу.
– О, это, если хотите, самое страшное оружие, но отнять его – не в наших силах, это значило бы остановить мысль человеческую, а такого предписания мы не имеем!
Битепаж с легким поклоном щелкнул шпорами.
– Еще раз извиняемся! Рад был случаю познакомиться с популярным писателем нашего города!
С облегченным сердцем закрыл за ним дверь Клим Бушуев: позабыли заглянуть за портьеру – иначе взяли бы рукопись! Поди тогда – выручай ее из жандармских лап!
Оружие им надо! Поэт вынул рукопись и, прижав ее к груди, погладил с нежностью, как живое существо.
Вдруг скрипнула дверь, он вздрогнул и обернулся.
В дверях стоял Битепаж.
– Опять забыл портсигар… – начал было он и замолчал: лицо его «окрысилось».
В одну секунду офицер бросился к писателю и, как железными клещами, схватил его за обе руки. Рукопись упала на пол и раскрылась.
Бушуев побледнел.
– Ах! – сказал Битепаж, отдернув руки, с прежней любезностью нагибаясь к упавшей тетради и поднимая ее, – извините, пожалуйста, нам теперь везде это самое оружие чудится! Бумаги какие-то?
– Беллетристика! – мрачно проговорил Клим. – Рукопись, приготовленная для печати; интереса для вас не представляет!
– Беллетристика? Отчего же? Нет! Наоборот, очень интересно! Я большой поклонник беллетристики! И как она не попалась нам? Где-нибудь спрятана была, ах вы-ы! Скрытный какой! – Жандарм укоризненно покачал головой.
– Нигде не была спрятана, на подоконнике лежала.
– Что вы говорите? Эт-то з-за-м-мечательно! Бывает и на старуху проруха! Уж этот мне Мандрыгин! Нет, вы мне позвольте захватить с собой такую интересную вещь! Только вы не беспокойтесь! Что бы тут ни было написано – все в целости будет возвращено! О-об-бязательно! Как же! Рукопись талантливого писателя! За честь почтем, но мы обязаны просмотреть ее!.. Пронумеруем, приложим нашу печать и возвратим!
– Вы понимаете ли, – обессиленным голосом, почти шепотом, задыхаясь, говорил Клим, – рукопись нужна мне… ее немедленно надо отсылать… да вы и не можете препятствовать ее напечатанию в легальном журнале… Вы только отнимете у меня время!.. Кроме того, у меня это единственный экземпляр… Черновиков не сохранилось… Что будет, если в вашем учреждении она затеряется? Поймите, что это труд всей моей жизни!
– Понимаю, понимаю! – уже с некоторым нетерпением возразил Битепаж. – Сейчас я выдам вам расписку в получении рукописи и, право же, головой отвечаю за нее!