Пал Палыч тесал, Филипп Иванович смотрел, как ловко он орудует топором. Не сразу пришла мысль: была война — Пал Палыч возил к тракторам воду днем и ночью; прошла война — он делал то же самое, только воду возил; давали по кило на трудодень — Пал Палыч ежедневно работал; давали по триста граммов — он делал то же самое. И так каждый день. Ежедневно, начиная с ранней зари и до поздней ночи. А на натруженных руках выступили хрящеватые мозоли. Замызганные брюки лоснились на нем от солнца, а картуз неопределенного цвета, пропитанный всеми составами земли, воды и керосина, тоже блестел, закрывая глаза владельца. Почему-то пришло в голову Филиппу Ивановичу: «Поделиться с ним своим несчастьем. Рассказать. Вряд ли люди, руководящие колхозом, доносили до Пал Палыча свою душу. И главное: что он скажет? Как примет?» Подумав так, он сказал:
— Не слышал, Пал Палыч, новость?
— Ай опять мериканец ватомную бомбу разорвал где? — Пал Палыч закончил свою рогульку, воткнул ее в землю, закурил и подал кисет Филиппу Ивановичу со словами: — На-ка, закури. — Видимо, он приготовился слушать новость международного масштаба.
— Нет, не бомба. А тут дело такое: из партии меня исключили.
— Как это так — исключили?
— Ну как? Исключили, и все.
— Непонятно. Насчет водки — ты не замечен. Насчет баб — никогда не слыхать. В поле — порядок, вот-вот, глядишь, и на трудодень дадут, как у людей. Кормов у нас сроду, спокон веков столько не было. Непонятно, за что же это?
— Наклеветали на меня, Пал Палыч.
— А разве ж можно из партии выгонять по навету?
— Нельзя.
— Ну, значит, все и обойдется. А ты знаешь как? Собери общее собрание колхоза и расскажи все по душам. Да позови секретаря райкома на собрание-то. А мы там и скажем, можно иль не можно.
— Этого я сделать не могу. Нельзя.
— Это как так — нельзя? Надо бы спросить и у нас. Как, мол, товарищи колхозники, заслуживает такой товарищ или не заслуживает? Отчего не так, мы в этом деле поможем им разобраться.
— Нельзя, повторил Филипп Иванович.
— А чего же можно? Ну тогда надо жаловаться. Пиши. В центр пиши. Нельзя, дескать, выгонять, кого народ уважает…
— Как, как? — спросил Филипп Иванович.
Но Пал Палыч пояснять не стал, видимо полагая, что он сказал достаточно ясно. Но добавил:
— И можно бы написать еще: нам, мол, говорят: «Работай!», а спрашиваться у нас — ни капельки! А ведь твой Каблучков не высидит пшеницы этим самым местом. — Пал Палыч показал ладонью, каким местом не высиживают пшеницу, и утвердил окончательно: — Так и напиши. Понял? Не об одном себе пиши. Обо всем пиши. Вот и поймут — не о себе болеешь. И опять примут обратно.
Такая разговорчивость была для Пал Палыча необычной. Что-то прорвалось у него внутри, о чем-то он и раньше думал, а теперь вот говорит и говорит, хотя высказывается так же не спеша, как и всегда.
— Не о себе пиши. Обо всем пиши, — в раздумье повторил Филипп Иванович.
— Потому о себе только — довольно совестно, — уточнил Пал Палыч.
На крыльцо вышла его жена, низенькая, полная и боевая старушка.
— Лукерья! — окликнул ее хозяин. — Принимай работу. Замеряй и клеймо ставь. — С этими словами он взял рогульку и потряс ею в воздухе. Потом попробовал встать, но не мог разогнуть спины. Он охнул, схватился за поясницу и проговорил тихо: — Чертов грып! Взял все-таки. Не осилил я его.
Филипп Иванович поздоровался с хозяйкой и стал «помогать» Пал Палычу:
— Лукерья Васильевна! Напрасно вы возражаете против домашнего лекарства. Говорят, помогает.
Она подошла, осмотрела рогульку и сказала:
— По медицине надо следовать. У нас сын фельдшер, на Дальнем Востоке.
— Ну, слухай, Лукерья! Если уж точно по медицине, то так: штуки две-три клюцексу и стакан водки с перцем.
— А мне-то что? Да пусть себе пьет. Там — в сундуке, — сказала она так, будто отвечала одному Филиппу Ивановичу.
— А что ж: моя баба сто сот стоит. Мы с ней — душа в душу. — Пал Палыч, видно, признавал над собой власть жены и в общем-то не очень тяготился этим.
…Обратно Филипп Иванович шел быстро, хотелось поскорее увидеть Николая Петровича. Шел и думал: «О себе только — совестно. А я-то вчера только и думал о себе». Шел, а из головы не выходило: «Обо всем пиши. Вот и поймут».
Николая Петровича он встретил, улыбаясь. Тот даже удивился, ожидая угрюмости и, может быть, отчаяния.
— Ну как? — спросил Николай Петрович.
— Во! — ответил Филипп Иванович и показал большой палец. — Я еще не последний солдат из полка. Полк цел. Будем драться.
— Оно так-то лучше. Ну, пойдем в кабинет.
И они вошли в правление.
— Главное дело, — продолжал Филипп Иванович, — написать обо всем! Писать о нарушении демократии, о положении колхозов, об агротехнике и шаблоне. Писать все: поймут.
— Что ж, это верно. Но знаешь что тебе скажу? Получается у нас с тобой по русской пословице: «Гром не грянет— мужик не перекрестится». Пока тебя не ударили, мы тоже охали, ахали, молчали, шептались, а не писали, не протестовали.
— Значит, надо нам исправить нашу линию! Драться по-партийному!
— Ну, давай, выкладывай, что надумал.
— Ты видишь, что в сельском хозяйстве неблагополучно, что в районной партийной организации неблагополучно? Видишь. И я вижу. И другие члены партии видят. Значит, партия видит. Понимаешь? Надо писать прямо в Москву.
— Пожалуй.
— Если даже меня и восстановят в партии, то все равно надо писать… О каблучковых, карлюках, чернохаровых, о земле, о колхозниках. Теперь я уже не могу. Злоба у меня.
— Правильно. Писать. Но не очертя голову, а с разумом. Не лбом пробивать, а мозгом.
— Ну, советуй! Николай Петрович, советуй! — сказал Филипп Иванович.
— Дай подумать. Подожди чуть… Не возражаю, готовь письмо постепенно, все давай взвесим… И дай подумать. И сам подумай. Дело-то большое. Надо сказать слово члена партии, а не обиженного. И действуй по уставу: подавай жалобу в обком на неправильное исключение. Сам поеду туда, повезу твою жалобу… Да и со старыми друзьями надо повидаться. Там есть люди поумнее нас с тобой.
И Филипп Иванович согласился с доводами Николая Петровича.
Прошел месяц. Николай Петрович вернулся из области угрюмым, молчаливым. Он не пошел к Филиппу Ивановичу, а дождался его у себя дома. Закрыл окна и ходил по комнате в полусумраке.
— Плохо дело? — спросил Филипп Иванович.
— Плохо.
— Утвердили решение бюро?
— Утвердили.
— Что еще нового?
— Секретаря обкома переводят в другую область.
— И что же?
— Каблучков остается на неопределенное время.
— Да-а… Вот это да-а… — протянул Филипп Иванович. — А что говорят умные люди?
Николай Петрович перестал ходить. Он остановился перед Филиппом Ивановичем, засунул руки в карманы пиджака и сказал:
— Езжай в Москву. Надо попасть в ЦК. Во что бы то ни стало попасть. Живи там неделю, две, три! Но попади и отдай письмо. Надо донести мнение рядовых членов партии о положении в сельском хозяйстве… Вечером приходи. Принеси письмо — еще раз подумаем.
Глава тринадцатаяНАСТУПИЛА ОСЕНЬ
На другой день Филипп Иванович получил приказ Карлюка. В приказе говорилось: «Егорова Филиппа Ивановича освободить от работы по причинам, сформулированным решением бюро при исключении из партии».
Филипп Иванович пошел в правление, положил перед Николаем Петровичем приказ и сказал:
— Из партии исключен, с работы снят, что и требовалось доказать. Я свободен — можно ехать в Москву.
Николай Петрович прошелся по кабинету, постучал пальцем по барометру, потом подошел к окну и посмотрел в небо. Густые кучевые облака лезли с юго-запада всклокоченной ватной стеной.
— Видишь? — спросил он у Филиппа Ивановича. — Будет дождь.
Филипп Иванович тоже стал у окна и посмотрел в небо. Они стояли рядом, плечом к плечу. И молчали. Потом Николай Петрович сказал:
— Уборка только началась. Осень, по всем приметам, ожидается дождливая, Что я буду делать без агронома?
— Пришлют, — коротко ответил Филипп Иванович.
— Кого? Девочку со школьной скамьи? Ей еще надо годика два-три, чтобы понатореть — понять, узнать людей, почву, поля. Практика, брат ты мой, великое дело.
— Но я-то тоже был молодым, — возразил Филипп Иванович.
— А что ж, думаешь, не ломал дрова в поле?
— Ломал, конечно. Ошибался до смешного. Но это ничуть не значит, что от молодого агронома надо открещиваться.
— И это правда… Видишь ли, к чему я это все говорю, — обожди-ка ты… недельки две с поездкой в Москву. Может, хоть зерновые кончишь. А? Что ты на это скажешь?
— А это? — спросил Филипп Иванович, указав пальцем на приказ об освобождении от работы.
— А что тебе «это»? Лишен зарплаты — больше ничего. Это тебе не завод и не фабрика.
— Не понимаю, — недоумевал Филипп Иванович. — Есть-то мне и семье что-то надо?
— Обязательно.
— А к чему тут завод или фабрика?
— Очень просто. На заводе приказ об освобождении от работы есть запрещение работать на данном заводе, а не только лишение зарплаты. А в колхозе запретить работать никто не имеет права, кроме общего собрания. Ты колхозник. Зарплаты тебя лишили…
— Значит?
— Значит, надо переходить на трудодни.
— Прицепщиком разве? — серьезно спросил Филипп Иванович.
— Зачем прицепщиком?.. Полеводом. Обыкновенным полеводом, на полтора трудодня за день. Решим на общем собрании, и — закон.
Филипп Иванович улыбнулся.
— Так-таки и не хочешь отпускать?
— Пожалуйста, уходи в другой район, агрономствуй, — развел руками Николай Петрович, зная, что Филипп Иванович никуда не уйдет. — Письма будешь мне писать, а я буду отвечать с запозданием. Одному мне будет не до писем.
— А я буду телеграммы слать с оплаченным ответом.
— А я тебе на оплаченные телеграммы — плачевные ответы.
Филипп Иванович вспомнил разговор с Пал Палычем и тряхнул головой.