— Значит, вы здесь.
— Здесь, — как-то не особенно уверенно подтвердил Карлюк.
— Интересно. Еще не доктор?
— Пока кандидат.
— Итак, я ваш подчиненный.
— Не будем об этом. Мы школьные товарищи. А старое мы забыли. Понимаете, забыли.
— Возможно, — неопределенно ответил Егоров, так что Карпа Степаныча покоробило.
Но он продолжал тем же тоном, с большой выдержкой:
— А завтра вы направитесь к профессору Чернохарову, получите от него две темы для производственного изучения.
— Старый учитель, — сказал Филипп Иванович, задумавшись.
— Наш с вами общий учитель. — Карп Степаныч постучал по столу пальцами и вдруг спросил: — Где же вы пропадали? Не слышно было.
— Воевал, — нехотя ответил Егоров. — Брал Берлин… Потом в колхозе все время.
— Так, так, — оживился Карлюк. — Ну и как там, в Германии-то?
— В каком смысле?
— Дороги там, говорят, хорошие?
— Отличные. Нам бы неплохо позаимствовать.
— Во-от как? Нам — у Германии?
— Ну да. Чего вы так удивляетесь?
— Да нет, нет. Я просто так.
— До свидания! — сказал Егоров.
— Желаю удачи! — совсем уже весело напутствовал Карп Степаныч.
— Будьте здоровы! — сказал уныло и Ираклий Кирьянович.
Егоров ушел. А Карп Степаныч медленно и грозно подошел к столу Подсушки. Как он подошел! Он надел роговые очки, которые снял было после ухода посетителя и которые обязательно надевал при волнении, засунул руки в карманы, сдвинул брови и густым басом произнес, прислонясь животом к столу:
— По-ли-ти-ческая бли-зо-ру-кость! Усы! Почему не сказали мне про усы? Я спрашиваю: почему? Я бы узнал. Он всегда носил усики, еще с института. Почему, я спрашиваю?
— К-к-карп Степаныч!.. — взмолился Подсушка. — Я, я…
— Что «Карп Степаныч»? Зачем «Карп Степаныч»? Я спрашиваю по существу: по-че-му?
— Не было графы в анкете. Графы нет по поводу усов и с какого года. Я согласно анкете…
И Карп Степаныч неожиданно сбавил гнев. Отошел от Подсушки и несколько мягче, но довольно еще грозно сказал:
— Сколько мы теряем! Сколько теряем от неполноценности анкет!
— Действительно! — ободрился Подсушка. — Усы, глаза, приметы — где это все? Как начальник может определить человека? Невозможно. Упущение колоссальное. Ведь даже у лошади в паспорте пишется: «Во лбу звезда с проточиной» или «Задние бабки в чулках». А тут — человек! Че-ло-век!
— А мы говорим: «Почему? Как враги проникают?» Вот они как проникают.
— Истинная правда, — подтвердил Подсушка. — Так они проникают.
Остаток дня они просидели молча. Работали напряженно. А часам к четырем Ираклий Кирьянович спросил:
— А этот, Егоров, кто он?
Карп Степаныч махнул рукой, поморщился и сказал в ответ:
— Потом, потом. Сейчас некогда. Потом.
Затем Ираклий Кирьянович надраил, как обычно, чернильную крышку и… запустил. Здорово запустил! Думал он так: «Сейчас развею тягость дня». И сказал:
— Начнем, Карп Степаныч?
Тот посмотрел на Подсушку, потом на часы, неожиданно встал, надел пальто и ушел раньше времени (начальнику можно). Он куда-то очень спешил.
Жалобно зазвенела несчастная чернильная крышечка, прекратив южание. Ираклий Кирьянович со злостью шлепнул ее ладонью, заграбастал в горсть и со стуком надел на чернильницу: знай, дескать, свое место. Потом подпер ладонями подбородок и так просидел до конца дня, поглядывая на часы, молча, с тоской. Он думал об одном и том же: «И за каким чертом бог создал понедельники!»
Глава четвертаяВРАГ НА ГОРИЗОНТЕ
На другой день Филипп Иванович Егоров пришел к профессору Чернохарову. Профессор только вчера прибыл из Одессы, где участвовал в качестве оппонента в защите докторской диссертации доцентом Масловским. Как показалось Егорову, Чернохаров был несколько взволнован — он ходил по кабинету.
— Разрешите? — спросил Филипп Иванович, приоткрыв дверь.
— Гм… Конечно. — Он с некоторым недоумением посмотрел на вошедшего, остановившись в дальнем углу комнаты.
— Здравствуйте, Ефим Тарасович!
— Приветствую вас, дорогой! Приветствую вас!
Такое же приветствие произносил и Карп Степаныч Карлюк. И это не случайно. Он просто-напросто подражал Чернохарову.
Заметьте, Ефим Тарасович слово «дорогой» употреблял, приветствуя и знакомых и незнакомых, а Карлюк прибавлял это слово только при обращении к знакомым, так как считал, что называть незнакомого «дорогой» позволительно будет не раньше, как после защиты докторской диссертации.
— Позвольте… С кем имею честь?.. Гм… (Короткое, отрывистое мычание часто завершало мысли профессора.)
— Егоров. Помните? Ваш ученик.
— Егоров? Ученик? Ах, да! Его-оров!.. Егоров?.. Не помню.
— Тысяча девятьсот тридцать восьмой год. Вместе с Карлюком кончали.
— Постойте, постойте! Это не у вас теленок… изжевал тетрадь по учету урожая? Гм…
— Нет, не у меня. Мне только подсунули. Карлюк подсунул изжеванную.
— Э, вы все продолжаете отказываться. Помню, помню. Э! Молодость, молодость… — Ефим Тарасович рассмеялся. Весь угловатый, костистый, но с животом, висящим ниже пояса, он потряс этим самым животом, стянул губы в одну сторону и совсем закрыл маленькие глазки на широком лице. Это и означало, что Ефим Тарасович рассмеялся. — Ну, не будем вспоминать. Не будем. Садитесь, дорогой, садитесь! — пригласил он Егорова.
Филипп Иванович сел около массивного письменного стола, а Ефим Тарасович погрузился в кресло за столом. Теперь его видно было только по грудь.
— А изменились, изменились вы, Егоров… Четырнадцать лет утекло… Да. Ну и как у вас дела? Где вы?
— В колхозе.
— В науку, значит, не удалось… проникнуть?
— Как это, простите, «проникнуть»?
— Ну, может быть, неточно выразился… Гм… Все достигают. Стараются достигать вершин науки. Диссертации, обобщения… опыты.
— Вот и я буду ставить опыты. Теперь мой начальник — Карлюк. К вам прислал.
— Вот как?.. Но… вы же тогда с Карлюком как-то… Помните?
— Помню.
— А с системой земледелия? Все на стороне Масловского?
— Я на стороне колхозов, — уклончиво ответил Филипп Иванович.
— Похвально, похвально, дорогой. Самостоятельное, значит, мышление. И… все прочее… Гм… Не считаете ли вы это опасным?
— Самостоятельное мышление?
— Нет, нет. Я в смысле авторитетов. Отсутствие авторитетов у молодого научного работника приводит к бесплодности… К безуспешности… Гм…
— Думаю, главный успех должен заключаться в том, чтобы в колхозах было больше зерна, мяса, молока.
— А теория? Теоретическая наука? К забвению?
— Мне кажется, нельзя так ставить вопрос. Давно известно — теория и практика неотделимы.
— Гм…
— Не так ли?
— Гм…
— Мне кажется…
— Гм…
Филипп Иванович знал еще со времени учебы, что «гмыканьем» всегда заканчивался только-только начавшийся спор. Он осекся и перестал возражать.
А Чернохаров, видимо, считал этот спор ниже своего положения (хотя злые языки говорили, будто он стоит на высоте не своего положения). Но он все-таки сказал:
— Вы все такой же… ершистый. Трудно так… вам. Гм…
Филипп Иванович промолчал. Тогда только и возобновил разговор профессор.
— Итак, приступим к делу. Мы попробуем. Вы сами убедитесь в том, что в науке надо держаться… какой-то линии. Я дам вам тему. Поставьте ее в колхозе… на большой площади.
— Каково же содержание темы?
Вот слушайте. — Ефим Тарасович медленно вытер платком лысину. Его безбровое лицо изменилось: он стал строг, во всех чертах выразилась непреклонность и прямолинейность, — Слушайте. Некоторые «ученые» — поняли: «ученые»? — на задворках науки — поняли: на задворках науки? — скулят о том, что на юге области не растет люцерна, Это подрыв системы… Единственной… Вильямса… Надо доказать — понимаете? — доказать надо, что… люцерна там растет. Гм…
— Но если она действительно не растет? — спросил Филипп Иванович. — Тогда как?
— Если вы захотите — она будет расти. Структур-ра! — воскликнул Чернохаров. — Структура… А где ее взять без люцерны?
— Но если она не растет, то какая же структура?
— Если вы захотите — она будет расти, — повторил с нарочитой подчеркнутостью Чернохаров, — И корм… Гм…
— Не понимаю: как это «захотите»? — пробовал возражать Егоров.
— Вы, дорогой, погрязли в колхозе и ничего еще не смыслите.
— Еще бы! — вставил Филипп Иванович.
Чернохаров, не обращая внимания, продолжал:
— Вы должны захотеть, чтобы люцерна росла. Если вы не захотите, то вы не сможете работать. Надо покончить с идолопоклонством перед буржуазной наукой, люцерна должна расти везде. Всюду! — воскликнул он и закончил: — Гм…
Из необычно длинной для Чернохарова речи Филипп Иванович понял все. Он сказал:
— Захочу, Но… захочет ли люцерна? — И пожал плечами.
Чернохаров встал. Голова его, расширенная книзу из-за малости лба и вообще черепной коробки, стала красной. Он обозлился, чуть-чуть попыхтел, пожевал губами, нижняя губа вздрогнула, отвисла, глаза открылись во всю ширину. Он сказал;
— Вам этой темы я поручить не могу. Гм… — И сел.
— Простите! Но ваша тема не в программе. Вот программа, которую дал мне Карлюк.
— Да, Она идет сверх плана, но по линии… По линии, руководимой Карпом Степанычем Карлюком, достойным моим учеником. И все же не могу вам поручить. Не рискую. Гм…
Встал и Филипп Иванович. Надо было уходить.
— До свидания! — сказал он.
— Будьте здоровы, дорогой! — сказал и Чернохаров, глядя уже в окно и не оборачиваясь.
Филипп Иванович направился к двери. Но вдруг Чернохаров обратился к нему, все так же не отрывая взгляда от окна:
— Вопрос. Неужели ученик Чернохарова ничего не вынес из института? Все, что вам дано, покоится на травопольной системе. Неужели ничего не осталось в голове?
— Осталось.
— Что?
— Путаница и… пустота.
— Что-о?
— Пустота, — со сдержанной злобой повторил Филипп Иванович. — Ваши студенты, выходя из стен института, практически не знали сельского хозяйства, а теоретические знания оказывались путаными. Впрочем… — Филипп Иванович безнадежно махнул рукой и вышел.