– Мне бы тоже хотелось выступить! – ухватилась она. – Я хотела вызваться и сегодня утром, но ты меня опередила…
«Ну еще бы, кто бы сомневался! – язвила я про себя. – Ты, как и все остальные, сгорала от желания сдувать пыль с папок двадцатилетней давности!»
– Джи Хе даже тему предложила, – врала я с милой улыбкой на лице, – только я об этом совсем ничего не знаю…
– Что за тема? – заинтригованная Да Вун придвинулась ближе.
– «Бансутанг» – так, кажется, – ответила я и задержала взгляд на ее лице, ловя малейшее изменение его выражения.
Ни один ее мускул не дрогнул.
– Пожалуй, я смогу рассказать о нем, – протянула Да Вун. – Я не раз слышала от мамы об этом чудесном открытии. Спасибо!
Она улыбалась искренне, и это означало, что уже завтра я узнаю, что такое этот «бансутанг». Я хотела выяснить это, потому что это могло иметь отношение к Ю Джону. Если он действительно ненавидит меня, мне нужны были козыри для борьбы с ним. Попробую «бансутанг».
Я искренне надеялась, что погода позволит отменить сектантские пляски, но Ан Джун и Тэк Бом справились – костер разгорелся, и, хотя дымил сильнее обычного, да еще и шипел, стреляя искрами, нас ждала вечерняя вакханалия. Катя еще не вернулась, но и Юнг Иля с Кен Хо не было тоже, а значит, они ушли за ней. Ю Джон сидел почти прямо напротив меня, но я не смотрела на него. Точнее, изо всех сил старалась не смотреть. Взгляд бегал за ним, как привязанный, а я досадовала на саму себя: «Ну почему так сложно просто забыть о нем!» По крайней мере не похоже, чтобы он рассказал кому-то о том, что случилось между нами на складе. Выдох.
Слушая страшилки, я, кажется, даже задремала: потрескивание веток в костре и тепло, касавшееся лица всякий раз, когда ночной ветер дул в мою сторону, усыпили меня. Я проснулась от звуков корейской попсы. Все остальные уже танцевали. Даже Катя была среди них. Рядом с ней – меня передернуло – крутился Ю Джон, подбираясь ближе и ближе. Танец-заигрывание. А ведь на меня он за весь вечер даже не взглянул.
«Какой же ты гад!» – произнесла я про себя, кусая губы. А потом услышала вкрадчивый шепот прямо над ухом:
– Когда костер догорит, станет холодно. Не стоит рассиживаться…
От неожиданности я дернулась и едва не ударила лбом нависшего надо мной Ан Джуна. «Ты-то мне и нужен!» Я подскочила с места и двинулась к «танцполу». Ан Джун, похоже, не ожидал от меня такой прыти и не сразу последовал за мной, но, оказавшись среди танцующих, я поманила его рукой, нацепив на лицо самую призывную из улыбок, на которую только была способна. «Мне плевать на тебя, Ю Джон!» – орало все мое существо.
Я заставила себя повернуться к нему спиной, подпустила Ан Джуна ближе – даже слишком близко – и терпела его «нечаянные» прикосновения и сбившееся от танцев дыхание на своем лице. Ему нравилась не я, а кто-то, на кого я была похожа, но мне было плевать на это. В своих мыслях я кричала Ю Джону: «Смотри, смотри на меня – я с другим!»
Мне не нужно было поворачиваться и искать его глазами, чтобы знать – он не смотрит на меня. Не замечает вообще. Он рядом с моей сестрой. Почти так же близко, как был ко мне всего несколько часов назад.
Меня же напрягала близость Ан Джуна, и я успела пожалеть, что решила использовать его, но пришлось терпеть до того, как танцы сменились дикими плясками. Тогда он наконец отстранился и принялся размахивать руками так, что, даже если бы я сама вдруг решила подойти ближе, погибла бы под лопастями этой ветряной мельницы.
Я потихоньку дрыгалась в сторонке, не сдерживая смеха при виде чужих кривляний. Чан Мин, усевшись на корточки, задрал штанины и царапал собственные ноги. Тэк Бом тряс головой, как китайский болванчик, переминаясь с ноги на ногу. Девочки – Да Вун и Мин Ю – обнимались и рыдали на плече друг у друга. Ю Джон наконец отлип от Кати и, расчесывая собственную грудь, надрывно хохотал, как будто его щекотали сотни пальцев. Катя кружилась, припадая то на одну ногу, то на другую, – пару раз мне даже казалось, что она вот-вот упадет. Но она держалась. Теперь она питается отдельно от нас и, может, не ест больше этой отравы?
Я была уже на последнем издыхании, когда наконец прозвучал гонг. Добраться до ханока, упасть на матрас и закрыть глаза. Нет. Еще кое-что. Я хотела есть. Так что рот переполнялся слюной от одной мысли о пакете с раменом, спрятанном в комнате.
Но мне не повезло. Оказавшись у себя, я продолжала пускать слюни – Ха Енг никак не засыпала. В лагере стихли уже все шорохи, и с улицы не доносилось ни звука, но моя соседка продолжала лежать на своем матрасе без сна. Лежа на боку, она неотступно следила за мной. «Господи, она даже не моргает!» – удивлялась я про себя, вглядываясь в застывшие зрачки, как будто нарисованные поверх закрытых век черным маркером.
Голод, сводивший живот, гнал сон прочь. Я ворочалась с боку на бок, надеясь, что Ха Енг все-таки уснет, но, поворачиваясь к ней лицом, видела одно и то же: остекленевший взгляд распахнутых глаз.
Я мечтала укрыться одеялом с головой и рассасывать твердые завитки рамена, но вместо этого терпела спазмы в животе. Наверное, от голода у меня помутился разум, но настал момент, когда, несмотря на неотступный взгляд Ха Енг, я твердо решила поесть. «Если спросит, скажу, что иду в туалет», – решила я и начала осторожно подниматься.
Странно, но мое движение не привлекло ее внимания. Оставаясь в той же позе, она продолжала пялиться на место, где я только что лежала. Даже когда я встала и, на цыпочках подкравшись к чемодану, зашуршала пакетами с лапшой, Ха Енг не шелохнулась. Схватив две пачки рамена и банку консервов, я выскочила из дома.
На улице было зябко и промозгло. Ни единого звука, даже Сальджу молчал: похоже, Чан Мин все-таки послушался Джи Хе и добавил в его ужин снотворное. Темнота вокруг, а ближе к лесу – непроглядная мгла. От мысли о том, чтобы пойти туда, у меня тряслись поджилки, но добраться до прачечной духу хватило. Дверь предательски скрипнула, впуская меня: я вернулась туда, где провела прошлую ночь. Вчера это место было моей тюрьмой, а теперь стало укрытием.
Мои руки тряслись от вожделения, когда я вскрывала пакет с лапшой, а следом и второй. Обе порции исчезли так быстро, что я едва почувствовала вкус. Остались консервы. В темноте я не различала надпись на банке, но содержимое пахло странновато. Да и выглядело, мягко говоря, непривычно. Это были небольшие кусочки мяса, плававшие в жидком соусе. По виду они напоминали креветки, и вкус оказался схожим. Я съела все до одной, а потом до капли выпила соус. Я давно не брезговала водой из-под крана – выпила и теперь, набрав пригоршню, как в детстве из дачного колодца.
Банку из-под консервов я решила выбросить – приносить ее в ханок было небезопасно: даже пустая, она источала островатый аромат соуса. Но, прежде чем скрыть ее под кучей другого мусора в контейнере, в свете луны я взглянула на этикетку. «Маринованные личинки шелкопрядов». Тошнота подступила к горлу всего на миг. Они сытные. Хорошо, что в запасе есть еще банка.
Вернувшись в ханок, я застала свою соседку в той же позе. Теперь, способная думать о чем-то еще, кроме еды, глядя на нее, я даже испугалась. Мутный застывший взгляд, недвижимые черты – да жива ли она вообще?
В груди что-то сжалось, когда я потянулась рукой к ее плечу. Но в этот момент Ха Енг вдруг со свистом выдохнула и перевернулась на другой бок. Она спала. Я обошла ее, чтобы снова заглянуть ей в лицо и убедиться – она спала с открытыми глазами.
Еще неделю назад, увидев что-то подобное, я, наверное, испугалась бы. Возможно, разбудила бы соседку и принялась выяснять, нормально ли она себя чувствует. Но теперь я, осторожно ступая, прошла к чемодану и вытащила еще одну пачку рамена. А потом, укрывшись одеялом с головой, медленно, стараясь не чавкать, рассасывала завиток за завитком.
Мне было плевать, больна Ха Енг или здорова. Главное – она спала и не слышала меня. А я могла наконец вдоволь наесться. Приятное чувство сытости теплом разрасталось внутри, и, засыпая, я чувствовала себя прекрасно.
День шестой
Меня разбудил леденящий кровь вопль. Голос Кати. Я подскочила и, как была замотанная в плед, бросилась на звук. Преодолев двор в несколько прыжков, я оказалась у ее ханока и распахнула дверь.
Сестра была одна. Она сидела на матрасе и дрожала всем телом. Ее волосы растрепались, а дыхание было частым и тяжелым, как после бега. Я бросилась к ней:
– Что с тобой?
Она молчала, всматриваясь в мое лицо выпученными от ужаса глазами, и, казалось, не узнавала меня.
– Продержись еще немного, – зашептала я. – Я сообщила маме, она скоро приедет. Она поможет нам!
От этих слов Катя словно очнулась.
– Мама уже здесь, – произнесла сестра быстро. – Она и… наш отец.
Она говорила по-русски, но я не поверила своим ушам – бредит, не иначе.
– Кать, что ты говоришь? – Я схватила сестру за руку, пытаясь достучаться до ее сознания. – Как может мама…
Я осеклась, нащупав ткань на сгибе ее локтя. Плотная белая повязка – бинт. Такой, какие накладывают, перевязывая поврежденные сосуды.
– Что это? – Я кивнула на повязку. – Что они тебе сделали?
Катя высвободила руку и быстро замотала головой.
– Это мама! – бросила она, спрятав лицо в ладонях.
«Точно, бредит, – решила я. – Она не ест с нами, но, похоже, питается той же отравой в этой „клинике“. А может, и чем похуже… Но что они делают там с ней?»
Эти мысли уводили меня все дальше от ее слов, которые казались бессмысленными. Я предположила, что сестра бредит, потому что знала, как сектантская пища влияет на сознание. Мне было трудно даже предположить, что ее слова могли быть правдой. Для меня присутствие здесь родителей, которые не пытались бы помочь нам, казалось невозможным. А ведь сестра дала мне подсказку. Стоило только по-настоящему услышать сказанное ею.
Нелюбимая мамина дочь, она была очень привязана к папе. И он не чаял души в ней, да так, что я порой ревновала: до того мне тоже хотелось быть «папиной дочкой». Сестра никогда не называла папу отцом. Папа, папулечка. Но никогда напрочь лишенное дочерней нежности – «отец». Я, всю жизнь понимавшая сестру с полувзгляда, на этот раз не заметила очевидного.