Потом я побежала в административный корпус. Папки, которые давала мне Джи Хе, все еще лежали на столе. На полках стояло несколько десятков других. Схватив первые попавшиеся, я уселась за стол. При свете фонарика на мобильном я листала их, пытаясь найти объяснение тому, что только что видела на поляне. Я была уверена: этот ритуал – ключ к тому, что днем происходит в «клинике».
Когда сестра порезала руку, я с ужасом ждала, что случится дальше, – она ведь не переносит даже вида крови, но она не дрогнула. И это было самое страшное: неизвестно, чем ее накачали… А бешеные кружения вокруг костра? У любого нормального человека голова закружится через полминуты, она же, возможно, вертится до сих пор.
И чем больше я думала об этом, тем сильнее меня пугало, что сектанты поклоняются моей сестре, но заставляют ее проливать собственную кровь. С идолами так не поступают. Я знала, что в некоторых религиях, особенно языческих, существуют обряды поклонения жертвам. Если смысл обряда, который я видела, действительно в этом, то мы пропали.
Я шерстила одну папку за другой, но находила то финансовые документы, то бесконечные стенограммы проповедей и заседаний, то списки членов общины с информацией об их пожертвованиях и много чего еще абсолютно бесполезного. Они вернутся, возможно, с минуты на минуту, а я листала папку за папкой абсолютно безрезультатно. Как вдруг…
Я заметила фотоальбом, который уже видела раньше. Он лежал на краю стола – там же, где я его оставила. Рука сама потянулась к нему.
Да, вот оно – фото матери Ю Джона, с которого началась эта история про «бансутанг». Следом несколько фотографий Пастора с другими членами общины, в основном женщинами, среди которых была и совсем еще юная девушка с необыкновенно длинной шеей. Тонкая и грациозная, словно Одетта из «Лебединого озера», она, казалось, не стояла рядом с ним, а парила над землей. Я не могла не узнать мать Су А: она и сейчас выглядит как невесомая, но от грации не осталось и следа.
На следующем фото было, наверное, человек тридцать. Все женщины, за исключением Пастора, а некоторые еще и с детьми. Вот одна, совсем молоденькая, с косой толщиной с кулак и родинкой на щеке, а на руках у нее пухлощекий младенец в комбинезончике с ушками. Ю Джон был таким миленьким в детстве! Вот и та самая – хрупкая и тонкая, с лебединой шеей. Малышка Су А спит у нее в объятиях в розовых пеленках, как в коконе. Кроме них, на снимке было еще восемь детей. И самый крупный малыш – похоже, мальчик – выглядел немногим старше Ю Джона. Меня вдруг как громом поразило. Чан Мин, Тэк Бом, Юнг Иль, Кен Хо, Ан Джун, Ха Енг, Мин Ю и Да Вун. Их восемь. Возможно ли, что и все остальные… его дети?
Я пялилась на фото, пытаясь осмыслить то, что пришло мне в голову. Женщины окружали Пастора, восседавшего в массивном кресле по центру. И все стояли, кроме одной. Она сидела рядом с ним, на таком же кресле-троне. Только теперь я заметила, что он был одет в красный свадебный ханбок, а женщина укрыта с головой шкурой медведя, так что его морда, очертания которой ясно проступали над ее лицом, закрывала его почти до подбородка. Похоже, это и есть «Обряд омоним» – ритуальной жены. Я была не в силах оторвать глаз от фото. Что-то в полускрытом лице женщины показалось мне знакомым. Дрожащими руками перевернула я страницу, надеясь найти другую фотографию, чтобы получше рассмотреть женщину.
И фотография нашлась. Это был портрет «молодоженов»: Пастора и женщины в медвежьей шкуре. На этот раз она стояла, выпрямившись, и смотрела прямо в кадр. Приглядываться не пришлось – меня затрясло в ту же секунду, когда я увидела ее лицо. Женщина смотрела на меня глубоким и тяжелым взглядом, который я знала с детства. На фото рядом с Пастором стояла моя мама.
Сердце забилось так яростно, что отстукивало в ушах, заглушая мысли. Я листала страницу за страницей и снова возвращалась к той фотографии. С каждым новым взглядом я надеялась увидеть на ней кого-то другого. Но… С фотографии смотрела моя мать. Она была такой двадцать лет назад. На наших первых с Катей фотографиях она точно такая же: с худым вытянутым лицом и зачесанными назад гладкими волосами.
Я вынула фото из альбома, чтобы прочесть подпись на обороте. Там стояла дата: август тысяча девятьсот девяносто девятого года. Мы с Катей родились в мае двухтысячного. Через девять месяцев после этой церемонии.
Мне казалось, я брежу. В висках стучало, а в горле пересохло. Этого не может быть! Мама уехала в Корею сразу после свадьбы с папой, значит, она не могла выйти замуж за Пастора! Никак не могла!
Но этот взгляд я никогда бы не спутала с другим. А это значит, что моя мать согласилась стать «ритуальной женой» другого мужчины. Не моего отца. Или – от ужаса, который я испытала, осознав это, кровь застыла в жилах – как раз моего отца?
Я пялилась в одну точку, как безумная, повторяя одно и то же: «Это неправда! Это неправда! Это неправда!»
«Это правда, – отвечал внутренний голос, – твоя мать была женой Пастора. Она вернулась в Россию уже беременной. Все, что ты знала о своей семье, – ложь».
Я перевернула страницу альбома назад и еще раз пересчитала детей. Так и есть: десять, включая Ю Джона и Су А. Еще две дочери родились в России следующей весной.
Я вышла на улицу, пошатываясь, и чуть не упала с крыльца – ноги подкосились. Ножницы для мяса так и остались валяться где-то среди бумаг Джи Хе. Поверить в то, что я сейчас узнала, было слишком трудно. Может, мне все привиделось оттого, что в организме скопился попадавший туда вместе с едой яд? Несмотря на все мои старания, он, конечно, все равно понемногу усваивался…
В тишине пустого лагеря я услышала собственный безумный смех. Да-да, это все – глюки! И то, что мы попали сюда, и то, что они сделали с сестрой…
«Твоя сестра – лекарство. И ты тоже», – я вновь повторила про себя слова Ю Джона. Так что же он имел в виду?
Лежа в ханоке без сна, я придумывала план. Ждать дольше нельзя – днем я доберусь до «клиники». То, что я сегодня узнала, перечеркнуло всю мою жизнь. Я – дочь основателя религиозной секты, насчитывающей миллионы адептов. У меня одиннадцать братьев и сестер, о десяти из которых я узнала только теперь. И в одного из братьев я влюблена.
Боже, он ведь целовал меня, зная, что я его сестра! Теперь понятно, почему после этого Ю Джон выглядел так, будто его укусила змея. Как он вообще решился на такое? Но… Если бы сейчас мне предложили изменить прошлое, сделав, чтобы этого поцелуя не было, я бы отказалась. Пусть между нами останется хотя бы воспоминание о том мгновении. Ведь до сих пор мысли о нем вызывали у меня мурашки. Я должна убраться отсюда как можно скорее, чтобы больше никогда не видеть Ю Джона!
Кто бы ни был моим отцом, в моих жилах течет кровь прадеда по материнской линии – партизана, воевавшего против японцев. Годами он ползал по этим лесам, питаясь подножным кормом и ночуя в землянках. Он избежал плена, даже когда японцы бросили на его поиски целую роту. Он спасся и спас свою семью. Он боролся и победил потому, что хорошо знал своих врагов, а я… Я понимала теперь, что совершила огромную ошибку, замечая Пастора лишь по утрам на «церемонии». Он смотрел на меня с портрета и подмечал каждое мое движение, каждый шаг. Он был пауком в той паутине, в которой я оказалась добычей. Я не видела его, а он видел все.
Он – ключ к тому, что здесь творится. Я вдруг почувствовала это нутром. Чтобы спасти сестру и сбежать отсюда, мне придется бросить вызов не всем в лагере, а только ему одному. Смогу ли я? Пока все козыри у него в руках. Интересно, что бы сделал мой прадед, окажись он на моем месте?
«Он был партизаном, – шепнул внутренний голос. – Они действуют тихо, но решительно. Но, прежде чем начать, отвлекают внимание противника обманным маневром».
До рассвета часа два, все должны вот-вот вернуться. Сегодняшний день решит все. И я начну его… С диверсии. Я выдернула из чемодана черную футболку и разорвала ее по швам. Затем порвала каждую из половин еще на две части. Связав все четыре лоскута с одного из концов, я оформила их в некое подобие черного банта на длинных завязках. Теперь осталось дождаться, когда портрет вернут на прежнее место.
Вдруг мой взгляд упал на собственные руки – они все еще были выпачканы красной краской. За всем случившимся я напрочь забыла об этом. Сейчас идти в прачечную было опасно: как бы меня там не застукали. Я решила пойти после того, как все уснут.
Голова, несмотря на очередную бессонную ночь, работала на удивление ясно. Даже слишком ясно. Так, будто меня настигло какое-то неведомое доселе просветление. Тело казалось легким, почти невесомым. Сегодня я доберусь до «клиники», и никто не сможет помешать мне.
Вскоре вернулась Ха Енг. Притворяясь спящей, я слышала, как скрипели ступени и хлопали двери других ханоков. Все они здесь.
Мне повезло: рухнув на матрас, моя соседка немедленно забылась. И хотя глаза ее по-прежнему были открыты, она так сопела, что было ясно – сектантский обряд, растянувшийся на полночи, отнял у нее все силы.
До гонга оставалось не больше часа, медлить было нельзя. На цыпочках я вышла из ханока и остановилась на крыльце. Портрет висел на прежнем месте. Приблизившись, я повязала на него скроенную из обрывков черной футболки траурную рамку. В Корее они обычно надеваются сверху фотографии умершего, крепясь за два верхних угла. Венчает рамку небольшое украшение-плюмаж.
У меня рамка получилась так себе: вместо плюмажа странное узловатое нечто, но выглядело правдоподобно. Я усмехнулась про себя: «Посмотрим на их реакцию!»
Затем, стараясь двигаться как можно тише, я поспешила в прачечную. «И как я сразу не подумала о хлорке?» Мучилась в душевой, терла руки жесткими щетками, когда средство было под рукой. Я полила кисти едким раствором, и не прошло и минуты, как краска начала потихоньку слезать. Бедные мои ручки: кожа горела огнем! Хорошо, что в аптечке, которую Катя забыла, переезжая в другой ханок, была мазь от ожогов. Я намазала кисти толстым слоем, и боль мало-помалу стихла. Мне даже удалось вздремнуть, перед тем как послышался гонг. Точнее, я провалилась в сон в тот самый момент, когда моя голова коснулась подушки.