— Так ведь и с людьми всякое в жизни бывает. Как сказка-то начинается? «Жил-был король…» Что ж, королей никогда не было? Ха-ха-ха! Сколько ещё было-то! Иную сказку так начинают: «В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель…» Могло так быть? Непременно так и было. Где-нибудь должно быть тридевятое или тридесятое и какое угодно государство. И в каждом из них события разные происходят, а пока до нас из такой дали новости дойдут, нам всё удивительным может показаться. Не так разве?
Я хмыкнул.
Дядюшка Томашович рассердился:
— Послушай! Раз ты к моим словам относишься несерьёзно, в другой раз ничего тебе не скажу.
— А что я плохого сказал?
— Чего же ты всё хмыкаешь?
— Если хмыкнул я, так плохого ничего сказать не хотел.
— И я тебе ничего плохого не сказал.
— Гм… И много тогда браконьеров этих самых было? — вернулся я к сказкам.
— Много. Когда есть людям нечего, браконьеров, преступников и всяких негодяев много по свету шатается… Ой-ой-ой! Но того негодяем считать надо, кто без нужды негодяем стал. У него и крыша над головой есть, и еда, а он развлекается и думает: какую бы ещё гадость людям сделать? Вот это негодяй настоящий! А приходится человеку по свету шататься, и он даже воровать вынужден, чтобы себя и семью прокормить. Так разве он негодяй?
— Нет.
— Вот и я так думаю. В сказках-то говорится о тех и о других, о добрых и злых людях. Добрыми и злыми их называют по заслугам. Расскажешь обо мне людям — вот тебе и сказка на свет появилась. Я расскажу о тебе — будет две сказки… Смотри-ка! Корова-то у нас за колючую изгородь забралась! Ну-ка, гони её оттуда!
Я побежал за коровой.
ПОЧЕМУ КУКУЮТ КУКУШКИ
На Гре́фтах есть такая бревенчатая избушка, а в ней только железная кровать, деревянная скамейка маленький дубовый стол. За избушкой бежит ручеёк, который делит деревенские луга на две равные части, и мы пасём стадо то на одном, то на другом берегу.
Летом ручеёк похож на овражек: русло у него глубокое, а воды в нём совсем мало. Чуть отойдёшь в сторону — и журчанья совсем не слышно.
А весной и осенью ручеёк вздувается, вода начинает шуметь громче, отрывает от берегов землю, и тогда он похож на настоящую речку.
Я всегда сердился, что никто для этого ручейка никакого названия не придумал. И по этой причине его ни на какой географической карте не обозначили, как и Грушковца на обыкновенной карте вы тоже не найдёте.
— Дядя Рафаэль! — окликнул я дядюшку Томашовича.
— Ну?
— А как вы назвали бы эту речку? — спросил я.
— Речку? А для чего эту речонку называть?
— Попробуйте дать ей название!
— Грушковец.
— Грушковец — это деревня.
— Тогда Гру́шковица.
— Грушковица?
— Да.
— Почему так?
— Где деревня Грушковец, пусть речка будет Грушковица.
Это мне понравилось. С этих пор я так и буду называть эту речку. Я взял камушек и кинул его на другой берег.
Дядюшка Рафаэль, чистивший свой корнет, поглядел на меня.
— Как по-твоему, который час? — спросил он.
— Шесть.
— Шесть часов? А по-моему, уже больше.
— А мне кажется, что шесть.
— Сбегай-ка в избушку!
Я мчусь вдоль ручейка, срываю по пути лиловый цветок чертополоха и бросаю его в воду.
Грушковица уносит цветок.
Будь в речке воды побольше, понесла бы она и меня. Да плавать-то я не умею!
Если бы Грушковица была настоящей рекой!
Быстро возвращаюсь к дядюшке Рафаэлю.
— Так который же час? — спрашивает он.
— Половина седьмого.
— В самом деле? Вот видишь, я был прав.
Я сажусь подальше, чтобы послушать кукушку, которая кукует не умолкая…
Если бы была Грушковица рекой!
Да о чём я всё время думаю?
Дядюшка Рафаэль продолжает чистить свой корнет.
— Дядя Рафаэль!
— Ну?
— Почему кукушки кукуют?
— Что-о?
— Почему кукушки кукуют?
— Кукуют, потому что сейчас лето.
— Но почему всё-таки они кукуют?
Он ничего не ответил. Положил корнет на траву, поискал сигареты в карманах.
— Дело в том, — сказал он, помолчав, — что всё, кажется, ясно, а как подумаешь — непонятно. Ты знаешь, почему растёт трава?
— Нет, не знаю.
— И я не знаю. Скорее всего потому, что не может она в земле выдержать. Солнышко её слегка приголубит — и покоя у травки как не бывало. Так, должно быть, и с кукушками получается. Кукуют, потому что сил нет удержаться.
Снова тихо!
Дядюшка Рафаэль курит, я бросаю камушки через ручеёк.
— А вам не хочется кукушкой стать? — спрашиваю я.
— Нет, не хочется.
— А почему вы не хотите стать кукушкой? — допытываюсь я.
— Не хочу, вот и весь сказ.
— А почему всё-таки?
— Тогда куковать бы пришлось!
— И удержаться вы не смогли бы?
— Зачем же мне куковать, когда я трубить могу? — сказал дядюшка Рафаэль и громко рассмеялся.
Мы встали и принялись загонять коров за деревянную изгородь.
Быстро наступил вечер. Мы поели хлеба с салом, напились воды из ручейка.
— Хорошая вода! — похвалили мы.
Если бы была Грушковица рекой!
Мы улеглись, когда уже совсем стемнело. Дядюшка Рафаэль лёг на кровать, я растянулся на скамейке и накрылся толстым одеялом, ещё раз обдумывая все наши разговоры.
Кукушка не может вытерпеть и кукует…
Дядюшка Рафаэль не может вытерпеть и играет на корнете…
НАШИ РАЗГОВОРЫ
— Что ты сделаешь с деньгами? — спросил меня дядюшка Рафаэль на другой день.
— С какими деньгами?
— С теми, что ты здесь заработаешь.
— Куплю себе транзистор.
— Ну вот ещё!
— Что?
— Скучное дело!
— Почему?
— Гм… Почему? Человек слушает, слушает, а потом сам уже ничего не выдумает. Когда-то люди думали больше. Когда-то и пели больше и один-два спектакля ставили за зиму. А теперь ничего люди не делают.
— А людям ничего и делать не надо.
— В том-то и дело. Только они меры в своём безделье не знают.
— А что же им надо делать?
— Так ведь я сказал. Прежде здесь, в Грушковце, люди сами спектакли ставили. Хор был. Пел на четыре голоса. Времени-то было у людей меньше, а его на всё хватало. Теперь и настоящего голоса человеческого не послушаешь. Идёшь здесь по лесам, бежишь по тропинке, дивишься: кто это, мол, так красиво поёт? А подойдёшь поближе и видишь, что не человек это, а транзистор. И в поезде и в автобусе у всякого нахала транзистор хрипит, людям и поговорить нельзя. Во всём мера должна быть…
Устанем мы от разговоров, и тогда дядюшка Рафаэль уходит куда-нибудь под дерево, в холодок, и спит.
В это время за коровами присматриваю я один. Выспится он, проснётся, в избушке свой корнет берёт и проигрывает гамму. Это мне намёк. Я оглядываю коров, не забралась ли какая куда не надо, и бегу к дядюшке Рафаэлю.
— Сыграем? — спрашиваю я его.
— Сыграем.
— Что же мы сыграем?
— Скажи ты!
— «Возле Орешан…» — предлагаю я.
— Нет, что-нибудь другое.
И дядюшка Томашович, немного подумав, начинает.
Я подхватываю аккомпанемент.
— Понимаешь, — объясняет он мне, когда мы проигрываем пьесу до конца, — с игрой на трубе так же дело обстоит, как с ездой на велосипеде. Перестанешь год-другой на велосипеде ездить — глядь, сидишь уже на нём неуверенно. Как перестанешь трубить — «мундштук теряешь». А без этого что сделаешь? Ничего! Так ведь?
Я соглашаюсь.
— Когда я ещё в армии был, — рассказывает он дальше, — служил со мной некий Бле́ха. Так капельмейстер запирал Блеху в комнату, совал ему в руки трубу и приказывал: «Труби!» И этот Блеха трубил там добрых четыре часа. И замолчи он хоть на одну минуту, капельмейстер, бывало, тут как тут.
Неподалёку каменщики работали, так от этой трубы чуть с ума не сошли. Сначала они только покрикивали, а потом и кирпичи бросать начали в нашего Блеху. А он всё трубил и трубил, пока не приходил капельмейстер и не говорил: «Хватит!» Ну как? Сыграем ещё? — спросил после этого дядюшка Томашович.
— Сыграем.
Мы сыграли ещё четыре песенки. Отложив инструменты, снова говорим о духовом оркестре и вообще о музыке. Музыка действует на человека, от неё он становится лучше. Дядюшка Томашович сказал об этом так:
— Посмотри, как на вечёрке бывает. Приходит на вечёрку человек, и может быть, он не знаю уж какой скупердяй. А как заслышит музыку, давай музыкантам деньги совать! Но лучше всего это видно на самих музыкантах. Приглядись-ка к ним получше! Дядюшка Загрушка, к примеру сказать, хороший человек!
— Да.
— А дядюшка Тауберт?
— Тоже.
— Вот видишь. И он хороший, хоть и барабанщик всего-навсего. Или дядюшка Алексин.
— Он тоже хороший.
— Вот как здорово! — воскликнул дядюшка Рафаэль и почесал за ухом. — Кто же плох?
— Никто.
— Ну-у?..
— В Грушковце все хорошие.
— Ты так думаешь?
— Да.
— А почему все они хорошие?
— У них есть духовой оркестр.
— Ты сам до этого додумался?
— Сам.
— Я вижу, ты понимать кое-что начал.
Мы обходим деревянную изгородь и снова возвращаемся к бревенчатой избушке. Теперь мы беседуем о другом. Дядюшка Томашович уверяет, что нынче вина будет много. Виноградарям в этом году бочек не хватит. Это хорошо, что вина вдоволь будет.
— Сыграем? — спрашиваю я дядюшку Рафаэля.
— Сыграем, — отвечает он.
От этих разговоров, не знаю уж как, мы перешли к Югославии, Италии и всем другим странам, где выделывают вино.
— Мир велик! — вздохнул дядюшка Рафаэль, когда мы перебрали уже по крайней мере с дюжину стран.
— Вы свет повидали?
— Да, повидал много кое-чего. Кто в армии побывал, тому и свет повидать довелось.
— Вы повсюду были?
— Да, был.
— И как там?
— Так же, как и у нас здесь. Солнце повсюду одинаково кругом земли ходит.
— Солнце кругом земли не ходит.