Дед возвратился к столу. Я отлепился от дверного косяка и сел напротив.
— Ты все слышал, — сказал он.
Я кивнул.
— Я не смогу отвезти тебя в город, — сказал дед. — Как ты понимаешь, я под подпиской о невыезде.
Я промолчал.
— Ты уедешь сам? Могу подбросить до станции.
Я никогда не думал, что у меня могут выступить слезы на глазах. Но они появились. Одна или две даже скатились на стол.
— Почему так? — спросил я. — Почему… все так происходит?
Дед с шумом отодвинул деревянный стул. Обошел стол. Встал сзади и положил обе руки мне на плечи.
— Здесь становится слишком опасно, — сказал он.
— Но я не боюсь, — сказал я, неубедительно всхлипнув.
— Тебе было мало вот этого? — он прикоснулся пальцами к зажившей ране на моей шее. — Тебе мало сегодняшней истории? Ведь это был сигнал. Сигнал и тебе, и мне. Они перешли в наступление, Сергей.
— Они, — повторил я сквозь зубы. — Да кто — они, дед? Кто такие мы? И кто я?
Дед растрепал мои волосы. И на пару секунд положил руку мне на затылок.
— У тебя две макушки, — сказал он. — Как у твоего отца. Раньше это считалось хорошей приметой. Только мало кому принесло удачу. В том числе и твоему отцу.
— Я ничего про него не знаю. Ты вообще никогда мне ни о чем не рассказывал.
— Ты был не готов. Ты и сейчас не готов. Но откладывать наш разговор уже поздно. Очень скоро могу оказаться не готов уже я. Сегодня я понял, что это может случиться когда угодно.
— Ты боишься?
Дед не ответил, только усмехнулся. Вернулся на свое место. Я смотрел ему в глаза, сжимал зубы и больше всего боялся снова расплакаться. Я только сейчас заметил, как он постарел. И я только сейчас понял, что если его не станет, то у меня вообще никого не останется в этом мире.
Разве что Вик. Но он… тоже пропал.
— Расскажи, кто мы такие? — повторил я упрямо. — Почему эти чудеса происходят именно с нами? Что с нами не так? И еще… — Тут я не все-таки удержался и шмыгнул носом. — Ты ведь не прогонишь меня в город?
— Только не надо скулить, зубастик, — сказал дед. — Будешь ныть — точно отвезу на станцию. А пока сиди и слушай. Я расскажу то, что знаю. Но знаю я не так много.
Он повернулся и взял в руки свой военный планшет в прорезиненном корпусе. Включил. Некоторое время что-то выбирал, трогая пальцем экран. Повернулся ко мне.
— Из меня хреновый рассказчик, и я не готовился к этому разговору, — сказал он. — Наверно, зря. Но кое-что я все же смогу тебе показать.
Он повернул планшет ко мне. На экране я увидел его черно-белую фотку. На ней он был совсем молодой, лет двадцати, в советской военной форме старого образца. Дело было зимой: шинель на нем выглядела задубевшей и к тому же покрылась инеем. На пряжке ремня красовалась звезда, на черных погончиках блестели две буквы: ВВ. Ушанка была заломлена на затылок, в зубах торчала толстая сигарета. Герман беззаботно улыбался.
— Это я перед дембелем, — сказал он. — Полтора года зону охранял.
— Зону? — удивился я. — Зону контакта?
— Какого еще контакта? — теперь уже не понял он. — С инопланетянами? Брось. Зона, друг мой, это зона. Чего тут объяснять. Все по закону: одни сидят, другие их охраняют. Видел, у нас на заборе проволока натянута, под электричеством? Это я оттуда идею позаимствовал…
Он повернул планшет, поглядел на себя, усмехнулся.
— Там-то я и встретил старину Гройля, — сказал он. — Только тогда он звался иначе. Заключенный Федор Сморкович. Это для охраны. Для блатных — Фюрер. А мужики его и вовсе упырем звали… Простых людей не обманешь.
— Блатные? — переспросил я. — Мужики?
— А, неважно, — махнул он рукой. — Народные термины. Не бери в голову. Короче, я молодой был, солдат-срочник во внутренних войсках. Служил в охране, а Федя Сморкович срок за контрабанду доматывал. Иногда пересекались. Вот они, зэки, допустим, на работу идут, мы их конвоируем. Или стоят они во дворе на перекличке, а мы по периметру, на вышках с автоматами… Я его запомнил: длинный он был, тощий, да и взгляд у него уже тогда был… пронзительный… да и он меня тоже приметил. Так уж вышло, что скоро пришлось нам столкнуться уже нос к носу. И вот ту встречу я на всю жизнь запомнил.
Он посмотрел на меня со значением.
— Дальше слушай. Вот я уже свои два года оттрубил, по весне на дембель целился, как вдруг случилась в лагере заварушка. Бунт. Подробности не скажу, не помню, да тебе и знать не надо. Просто одним прекрасным утром заключенные в отказ пошли. Работать отказались, в бараке заперлись, ну и все такое прочее. Стали мы их прессовать, да не слишком удачно, — тут он криво усмехнулся. — И начался тут ад и светопреставление. Хозблок горит, люди туда-сюда бегают, уже не поймешь где кто, зэки голые по пояс, все в татуировках, как эти… как викинги… Охрана с вышек куда попало стреляет…
— А ты где был? — спросил я.
— А я, стыдно сказать, в лазарете с вечера припухал. Животом мучился, вот как ты вчера… Короче, слышу, дело худо. Выхожу из санчасти, стою на пороге, за косяк держусь, понять ничего не могу… бой в Крыму, все в дыму… и тут этот Федя мне навстречу как выскочит… я его даже без телогрейки сразу узнал… он хоть и фраер, по-ихнему говоря, а глаза у него всегда были, как у мокрушника. Ну, как у убийцы. Причем у такого, который убил десятерых, но не попался ни разу. Понимаешь?
Он помотал головой, будто и сейчас видел эту картину.
— Ну и вот. Выходит он из этого дыма прямо на меня, с железным прутом в руках… не поверишь, я даже не испугался. В двадцать лет даже помирать не страшно. Только подумал: здравствуй, жопа, новый год…
Я хмыкнул. Звучало это совсем как заклинание.
— И только я так подумал, — продолжал дед, — как вдруг все поменялось. Ты теперь понимаешь, о чем я? Думаю, понимаешь. Произошло… ну, это самое. Весь мир остановился. Я как оглох. Ни выстрелов, ни криков не слышу, да и по сторонам не смотрю, только вижу его морду напротив. В волчьем виде я его тоже сразу узнал. Стоит, лапы расставил, вот-вот бросится. Но не спешит.
«Ну что же, здравствуй», — говорит.
«Заключенный Сморкович?» — это я по привычке спрашиваю. А он только скалится. Смеется.
«Зови меня проще, — говорит. — Гройль. Я с некоторых пор себе такое имя взял. Из старых страшных сказок. А тебя я знаю, ты Гера Волков».
«Ефрейтор Волков, — говорю. — Обращайтесь по форме».
«Забудь, — говорит он. — Забудь хоть на минуту свой жаргон советский. Самого-то не тошнит?»
А меня, Серега, накануне ох как тошнило. Ох, как тошнило. И первое, что я подумал — что это у меня от таблеток наступили глюки. Ну, то есть галлюцинации.
«На это и не надейся», — это он мне отвечает. Будто слышит.
«Разберемся», — говорю я, да стараюсь погрубее. Все же в охране два года служил, да и ефрейтор — это вам не новобранец.
«Ой, дурак, — это он как будто усмехается. — Ой, дуралей. Хотя по первому разу со всеми бывает. Ты же сейчас в первый раз перекинулся, так ведь?».
«Ты о чем», — спрашиваю.
«О чем, о чем! О превращении, конечно».
«Хватит умничать, — говорю. — Я и слов таких не знаю. И вообще, мне все это кажется. Я проснусь, и все пройдет».
«Проснешься?»
И тут происходит одна вещь, Серега, про которую я даже не знаю, как тебе и рассказать. Он передо мной стоит, а глазом косит в сторону, — ну, ты уже знаешь, как волки это умеют. А вокруг вроде бы ничего не происходит. Где-то далеко что-то грохочет, скрипит, ухает, и черный дым висит в воздухе, одним словом — как в замедленном фильме. И только из этого черного дыма выползает одна такая мелкая деталь. Медленно, медленно. Летит по воздуху и еще поблескивает на солнце, зараза. Как ты думаешь, Сережка, что это было?
— Что это было? — повторил я, как эхо.
— Пуля. Я ж говорил, солдаты на вышках сдуру во все стороны палили. И вот эта пуля потихонечку ползет и ползет прямо к моей груди, а я стою и смотрю на нее как зачарованный.
«Проснешься ты, — это уже Сморкович повторяет. — Один такой уже проснулся. Еще до тебя. Его потом к папе с мамой отправили… в цинковом гробу».
А сам не спеша берет пулю в зубы. Прямо из воздуха. И сплевывает брезгливо на снег. И вот она в снегу лежит и потихоньку туда проваливается. И пар еще оттуда поднимается, такой ме-едленный, гнусный.
«Отойди в сторонку, — говорит он. — Твои друзья-цирики обычно очередями стреляют. Патроны не берегут».
Я отошел, как сказали. И следующая пуля уже в дверь воткнулась. Я ее только глазами проводил.
«С днем рожденья», — это Гройль говорит.
Ну, тут я все же порадовался. Как тут не порадоваться, когда живой остался. И не то слово — живой! Живее всех живых, как Ленин… это у нас в те годы так говорили… ну и вот вдруг — ты, не поверишь, Сережка, — так мне весело стало, что я нос по ветру поднял и песню запел. Старую песню, как говорится, о главном… и такая это песня была знатная, что самому страсть как понравилась, хотя сейчас спроси — о чем она была, уже и не вспомнить. Ну да ты, Серый, лучше меня знаешь, как это бывает…
Тут дед посмотрел на меня очень-очень насмешливо. Господи, подумал я. Неужели он тоже слышал мой дебют на сцене, а не только Майя?
— Вот и этот Федор, он же Гройль, только посмеялся, — продолжал он. — Потом, правда, смеяться перестал.
«Мог бы и не выть, всего о себе не выбалтывать, — это он говорит. — Хотя по первости все воют. А я-то тебя и так давно приметил. Ты ведь тоже из наших».
«Это как», — говорю.
«Долго рассказывать. По глазам вижу, и все тут».
«Нет, ты докажи».
«Вот ты скучный какой. Хорошо. Вот у тебя, дурака, в военном билете что написано? Герман Иванович Волков. А ведь твоего отца совсем иначе звали».
Я даже не нашелся, что ответить.
«Я отца никогда и не видел», — говорю.
«Зато его дар унаследовал», — это он отвечает.
«Дар?»
Тут он мне и рассказал очень коротко то, что сам знал. И я, Серега, тебе постараюсь тоже коротко объяснить.
В нашем мире зло сильнее добра. Темный это мир, изуродованный, неправильный. Может, где-то и есть другой, добрый да счастливый, только нам в нем родиться не довелось.