Инга переглянулась с Максом: решать в любом случае предстояло ему.
– Хорошо, – согласился он, помедлив, – я бы не отказался. Инга, ты как?
– Отличная идея. Тогда выдвинемся прямо с утра, да? Если там в середине дня гулять, будет очень жарко.
– Да, – просветлела Елена, – конечно.
После обеда все разбрелись кто куда. Инга с удовольствием возвратилась бы в отель и поспала пару часов, однако в Максе проснулась жажда деятельности. Не будучи привязанным к человеческому стаду, он сразу подобрел и выказал желание просто побродить по улицам, посмотреть по сторонам. Инга не смогла устоять. Его эгоизм был чертовски заразителен.
Она понимала, что действует не совсем законно, что пользуется особым положением при государе своем и переступает внутреннюю черту, но ничего не могла с собой поделать. Долгие годы она видела Макса в основном в формальной обстановке: офис, переговоры, встречи, выезд на объекты – все это было работой, даже когда приходилось выбираться к черту на кулички, чтобы осмотреть очередной особняк.
Это была неизменная, трудоемкая и неубиваемая привычка Макса, достойная высочайшего уважения: всю недвижимость, на которую заключались сделки, он осматривал сам. Всегда. Исключений не бывало. Новостройка или коттедж в Московской области – для Макса это значения не имело, он садился в машину и ехал, и часто Инга ездила вместе с ним. Иногда автомобиль превращался в передвижной офис, особенно если Макс не садился сам за руль, а вызывал водителя; тогда на просторном заднем сиденье разворачивался полевой штаб с компьютерами, принтером и даже переносным факсом.
Макс любил здания так, как никогда не любил людей. Как никогда себе не позволял относиться к людям. Всю свою нерастраченную любовь (а она в нем была, Инга точно знала!) он направлял не на девушек, иногда возникавших в его жизни и довольно быстро исчезавших с горизонта, не на родителей, с которыми виделся раз в три месяца, и даже не на подчиненных. Он отдал ее кирпичу, бетону, стеклу, арматуре и всему, что из этого можно было построить. Он держал при риелторской фирме непривычный для нее проектный отдел, где несколько опытных человек могли помочь, если здание еще находилось в процессе строительства и с процессом этим возникали трудности, или дать консультацию по отделке.
Сначала Инга удивлялась: почему шеф не открыл проектировочное бюро, почему не брал заказы на планирование и постройку? Однако скоро поняла, что от этого Макс получал гораздо меньше удовольствия, чем от соединения зданий с людьми. Он не мог строить, когда уже существовало столько построенных домов, ищущих хозяев. Он просто не мог оставаться в стороне.
Инга им восхищалась. Так хитро замаскировать настоящие чувства под холодный деловой расчет – это надо было суметь.
Сначала она Макса не понимала. Совсем. Она мгновенно увидела в нем блестящего профессионала и сделала все, чтобы учиться у него и работать с ним. Ей льстило, что он разглядел ее потенциал, ее желание работать – под образом девушки без опыта, которая штурмовала крупную успешную компанию и получила свой шанс. Шанс был использован на двести процентов, мечта сбылась. Но своего начальника Инга очень долго не могла раскусить, влюбившись в него скорее предчувствием, чем разумом. Понимание пришло случайно.
Во всем был виноват котенок.
Стоял мерзкий, промозглый март, Москва по уши утопала в грязи, уборочная техника, как обычно, куда-то исчезла. Постоянно шел дождь. Инга приехала на работу на такси, а Макса внезапно не было. Она сидела в его кабинете, ждала его, работала потихоньку.
Потом Макс появился, неся двумя пальцами за шкирку несчастное существо, не похожее ни на что, кроме маленького комка грязи со стереозвуком. Котенок истошно вопил, Макс не менее истошно чихал. Уронив подобранца прямо на стол перед опешившей секретаршей Оленькой, Амлинский трубно высморкался и потребовал дезинфекции и справедливости. Котенка этого, заорал Макс, он чуть не задавил на парковке, и какого хрена котенок таких размеров делает здесь, на огороженной трехметровым забором территории компании, неизвестно!
– Отмойте его, – брезгливо сказал Макс, глядя на несчастное дрожащее существо с маниакальным презрением и судорожно оттирая руки платком от грязи. – Пристройте куда-нибудь. Чтоб я не видел больше эту пакость. И вызовите дезинсекторов, может, у него блохи, а блох нам в ковролине не нужно.
Потом он полчаса мыл руки в ванной, ругался, называл пиджак «окончательно испорченным» и пил антигистаминные.
Судьбой котенка Макс не интересовался. Ольга быстро отмыла животное, оказавшееся после этого вполне себе рыжим, и унесла домой (с тех пор, кстати, найденыш превратился в наглый тюфяк весом восемь кило, мурлычущего домашнего террориста). Инга вскользь упомянула о спасении несколько дней спустя. Макс буркнул: «Мне-то какое дело? Проект по Новомалеевке где?» – и на том история вроде бы завершилась. Но тогда-то Инга поняла Амлинского.
Тогда – и после одной его фразы, брошенной вскользь, на корпоративе, за пару дней до котенка. Макс выпил немного коньяка, подобрел, улыбался даже. Инга сидела рядом с ним, болтала с Ирой Веденеевой – прекрасным риелтором, – и что-то они говорили такое, то ли о свадьбах, то ли о детях… словом, умилительное донельзя. Ира вещала, Инга кивала. Она была для Макса снежной королевой и не стремилась разрушать образ.
Когда Ира ушла, Макс, развалившийся в кресле, протянул:
– Сентиментальность! Глупо.
– Прости, что? – Они уже давно перешли на «ты», и Инга знала, когда можно его спросить, а когда лучше промолчать.
– Сентиментальность, – повторил он. – Это не для нас. Мой отец говорит, что сентиментальность могут позволить себе только те, у кого нет настоящего дела. Настоящее дело – то, на что уходит вся жизнь, и негоже размениваться на досужие чувства. Все эти сопли – для бездельников.
Он был нетрезв и выражался более неформально, чем обычно.
– То есть дети и котята – это не к тебе? – уточнила Инга.
– Благоглупости не ко мне. Я не вижу в этом ни потенциала, ни энергии, ни выгодных вложений. Так было с детства, я так воспитан и считаю это правильным. Все это мешает, все это… неподобающе для таких, как мы, Инга. – Он взглянул на нее пристально, будто проверял. – Ты ведь сама это знаешь. У нас нет на подобное времени.
– Любовь – для слабаков? – усмехнулась она.
– Именно.
Макс, кажется, обрадовался, что она на его стороне. Инга не стала его разочаровывать.
«Отец сказал, что это для слабых».
Потом случился котенок, и в голове у Инги будто перещелкнуло что-то.
Она сложила все кусочки мозаики, и у нее получилась такая красивая разноцветная картинка – хоть на пол в Пантеоне выкладывай, не стыдно! Она собрала вместе все Максовы оговорки, его случайно оброненные фразы, его поступки, его стиль жизни, полностью построенный на работе и личном участии, и получила ответ.
У отмороженного Эдуарда Амлинского, сталелитейного королька, и его жены, похожей на ледяную статую, почему-то родился ребенок с чувствительным сердцем. Но чувства – для слабаков, для низшей касты, с которой Макс не пересекался никогда. Его мир был чист, сияющ, выхолощен до предела, и юный Амлинский искренне полагал, что так и надо.
По оброненным фразам, по вырвавшимся словам, по реакции на различные вещи и действия Инга выстраивала свое понимание Макса, становившееся все объемнее и страшнее. Она знала и раньше, что жизнь «наверху» требует определенных жертв. Знала, что люди, родившиеся в очень обеспеченных семьях, смотрят на мир иначе, чем те, кто соотносит слово «хрущевка» с реальностью. Но не подозревала, что между этими двумя мирами можно проложить такую пропасть. Гранд-Каньон, честное слово.
Макс жил и воспитывался в особняке за городом и в квартире на Патриарших, откуда его выпускали гулять только с няней. Максу не подходило обучение в средней школе, и его обучали на дому. Максу не подходили контакты ни с кем, кроме людей его круга. Дворник, садовник, шофер – все эти люди выносились за рамки существования, они лишь обеспечивали жизнь, и в результате Макс автоматически не замечал ни обслуживающего персонала, ни людей, которые по ряду признаков не подходили к его окружению. Их не было.
Максим Амлинский и его золотая клетка.
К тому времени, как его отправили за границу, где Макс мог бы почерпнуть познания о радостях жизни в студенческом братстве, он уже настолько закостенел, что ему не помогла отлучка из дома. Какой же прессинг он должен был выдерживать, если его воспитали так?
Его научили, что настоящий мужчина должен добиться чего-то сам. Макс начал с небольшого стартового капитала и поднял на нем фирму, считающуюся одной из лучших в России. Но он должен был куда-то прикладывать свою любовь к людям, которая в нем еще оставалась, свою сентиментальность, которую его приучили ненавидеть и считать неподобающей, свои, в конце концов, чувства, объявленные во всеуслышание постыдной слабостью. Макс ездил смотреть дома, гладил их по стенам, как животных, лично заключал сделки, хотя оставался выдержан и холоден, словно английский лорд, и превосходно держал эту маску почти всегда, и всех, всех обманул… кроме Инги и, может быть, себя.
Она осмысливала это долгое время, а осмыслив, ужаснулась. Макс не заслуживал жалости, Амлинский заслуживал помощи, только Инга понятия не имела, как ее оказать так, чтобы он принял.
И вдруг – эта идея о расширении деятельности и закономерный тупик, и она придумала самый дикий план за всю свою жизнь. Инга надеялась, что ей хоть немного удастся расшевелить Макса, который в последние два года горел на работе, забивая ею что-то, ведомое только ему.
Она надеялась, что прорыв произойдет, так как в последние годы Макс все реже общался с родителями, их и своим привычным окружением, сбегал в работу. Намечался прорыв, начавшийся со случайности.
Месяца три назад Макс подвозил Ингу к подруге. Обычно такими вещами он не занимался, однако подруга жила в той же стороне, что и Амлинский, и Инга попросила об услуге. Видимо, Макс согласился потому, что по дороге они продолжали обсуждать рабочие вопросы, но когда подъехали к нужному кварталу, тема сменилась.