На той неделе у перенесшего свой первый инфаркт отца был день рождения. Мы со Славой копили на подарок, в ту зиму я писала диплом и бегала по урокам, Слава мужественно сносил одинокие ночи в кладбищенской сторожке, получал гонорары за публикации. Помимо прочего, мы накупили в дом родителям продуктов, у нас было целых два картонных лотка с сырыми яйцами. Мы гордо и степенно направлялись домой на Пушкинскую, Таганов нес этот хрупкий груз, и настроение у него было приподнятое – его распирала радость, он предвкушал, как будет вручать подарки. Такие моменты он называл «праздником ожидания праздника». Распирала и гордость – в такие моменты он всегда был уверен, что любое море ему, если не по колено, то максимум по пояс, учитывая его гениальность и его рост.
И вот мы шли по скользким тротуарам, покрытым подтаявшим снегом, и чувствовали приближение весны, хотя еще было темно и световой день длился всего пару часов, как это обычно бывает в Петербурге в феврале. Было холодно, и приходилось дышать через шарф, и Невский, после того как убрали новогодние украшения, казался особенно осиротевшим и грязным. В Таврическом саду был залит каток.
Таганов вздумал немедленно кататься, и я особенно не возражала – все было хорошо здесь и сейчас, нынче это простое состояние модно именуют состоянием осознанности.
Я настаивала только на том, что сумку с яйцами обязательно нужно сдать на хранение или хотя бы положить на скамью. Но Слава был уверен, что в такой вечер ничего плохого случиться не может. Конечно, при первом же падении он расколотил яйца так, что картонные ячейки выгнулись наизнанку. Но Таганов был настолько ошарашен, что отрицал очевидный факт.
Полина! Когда ты встретишь человека, которого полюбишь, никогда не пытайся его переделать. Для того я и пишу тебе это письмо. Если тот, с кем ты захочешь провести свою жизнь или просто отрезок своей жизни, будет спорить и падать, разбивать яйца, не ссорься, постарайся посмеяться и над ним, и над собой за то, что ты выбрала такого человека. И тогда счастливых моментов в твоей жизни будет больше, чем грустных или просто обычных. Я так уверена в этом, что даже обещаю это тебе.
Мы несли яичную жижу в целлофановом мешке, который выдал нам сторож, и решали, что делать дальше.
Можно было бы прямо сейчас поехать к родителям, чтобы срочно что-то из пострадавших яиц приготовить, но по какой-то причине мы отмели этот вариант. То ли отца еще не выписали из «Покровки», то ли что-то еще.
Два десятка свежих, крупных – но разбитых – яиц. Сошлись на большом омлете. Торопились домой и сели на троллейбус, потому что нужно было как можно скорее оказаться дома у телефона – позвонить и позвать друзей. Я не помню точно, кого мы звали, но из явившихся на поздний роскошный ужин точно был «мой» Леша.
Пока я готовила самый большой в своей жизни омлет, Таганов стучался к соседям, предлагая угостить их яичницей (разницы между омлетом и яичницей он не признавал).
Я не помню, какой был день недели, но точно будний. В самом конце февраля, когда одни праздники уже остались далеко позади, а другие и не думали приближаться. Ни у кого из собравшихся за столом не было именин или хоть какой-нибудь достойной даты. Но все три обитающие с нами под одной крышей семьи принесли на кухню свои продукты. К нам прибывали гости – и Леша с однокурсниками, и Славины очередные друзья, и все они приходили не с пустыми руками.
Коммунальная квартира на Пушкинской улице была первым моим жильем после родительского дома. С тех пор я жила в разных городах, квартирах собственных и коммунальных, загородных домах и общежитиях, и практически везде мне встречались интересные, необычные люди, и я с благодарностью вспоминаю времена нашего соседства.
Но таких соседей, какие были у нас с Тагановым в той коммуналке, больше нет. Это были удивительные люди, и мне очень жаль, что завязавшаяся после того февральского вечера тесная дружба продлилась всего полгода. Через полгода я навсегда уехала из Петербурга.
Мне тяжело далась защита диплома, и больно резануло Славино к этому отношение – он не придавал моему выпуску большого значения. В очередной раз он демонстрировал то, что было во многом его сутью, – все, что не было связано непосредственно с Тагановым, не имело для него истинной ценности. И, как бы он ни старался измениться, у него это не получалось.
К тому времени я окончательно привыкла оправдывать любые его поступки его убийственной непосредственностью. Мне никогда не приходило в голову, что его идеи и слова могут расходиться с его поступками. Помнишь историю с оброненным в очереди кошельком? А потом произошло событие, которое решило мой дальнейший жизненный выбор.
В тот год был у нас в компании некий Стас, уже лысеющий улыбчивый блондин, чей отец принимал прямое участие в построении и заселении Норильска. В те же годы были открыты первые большие запасы нефти и газа, руды и угля, шло активное промышленное освоение Арктики.
Там, за полярным кругом, строился один из самых удивительных, самый северный, самый длинный город в мире.
Удивительно, но архитектура домов, возведенных на вечномерзлых грунтах Норильска, очень похожа на петербургскую – в строительстве города было задействовано множество ленинградских архитекторов, в том числе и Стасов отец.
Помимо премии, отец Стаса был награжден за свои заслуги юбилейными часами с двадцатичетырехчасовым циферблатом. На выгравированной на циферблате карте искусственными рубинами были отмечены полярные станции Союза. Часы были противоударными, работали на основе радия и были переданы Стасу после того, как его отца не стало.
Таганову до невозможности нравились все связанные с Северным полярным кругом истории, и в любой подходящей и неподходящей ситуации он требовал у Стасика очередного рассказа о событиях, участником и очевидцем которых был его отец.
Таганов вообще не питал особого интереса к вещам, тем более к наручным часам, которые не являлись, по его мнению, жизненно важным аксессуаром. Но часы Стасикова отца произвели на него неизгладимое впечатление. Слава был от них в восторге и постоянно спрашивал, который час, когда они оказывались со Стасиком в одной компании.
После очередной вечеринки, когда Стасик проснулся около полудня в малознакомой ему квартире и не обнаружил на руке отцовских часов, Таганов в этой квартире присутствовал тоже.
Разгорелся ужасный скандал – на вечеринке было многолюдно, но чужих людей не было. Квартиру перерыли вдоль и поперек, но пропажа не находилась. Слава страшно возмущался и рвался отыскать и покарать урода, который посмел украсть такую ценность, к тому же у знакомого человека.
Через несколько дней я нашла злополучные часы у нас в комнате. Хуже всего было то, что гадкая сцена произошла при Леше, – он зашел за нами, чтобы в составе большой компании отправиться в кино. При Леше, который никогда не указывал мне на очевидные недостатки жизни с Тагановым и часто, наравне с остальными его почитателями и друзьями, всеми силами выгораживал и защищал его передо мной.
Слава, как обычно, отрицал очевидное. Но тут даже Леша не мог никак его защитить. Однако Таганов продолжал настаивать, что не верит в происходящее и никаких часов, тем более Часов Стасова Отца, он не брал. Мы поссорились, он остался дома, а я в сопровождении Леши ушла плакать на улицу.
В кино мы не пошли. Долго бродили по городу, говорили на отвлеченные темы.
Слава считал, что он может дружить с Лешей, но мне этого делать никак нельзя. По его мнению, это было буржуазное извращение: все равно что после развода заставлять нынешнюю жену жить душа в душу с женою бывшей.
Но Леша действительно оставался для меня все эти годы добрым другом, не раз приходил на помощь в трудную минуту. Он получил звание штурмана, вот-вот должен был покинуть Петербург и отправиться в свой первый рейс. Его мечта сбылась.
В тот вечер Леша ни словом не обмолвился ни о поступке Таганова, ни о наших с ним взаимоотношениях. А мне, напротив, жизненно важным казалось выговориться.
– В конце концов, он воровал, сбегая из детского дома, – мягко отвечал мне Леша. – Помнишь, он рассказывал? Разве можно его в этом обвинить?
Мы ходили и грустили. Петербург был словно создан для этого. Ночевать я уехала на Васильевский.
Как жаль, что я не моряк,
Я б тогда опускал якоря.
За тебя бы я брал города.
Просто так. Иногда.
Как жаль, что я не пилот,
Я б к тебе прилетал сто раз в год
И кормил бы талым мороженым.
Можно?
Нос у Максима распух, он был похож на перезрелый фрукт вроде груши и очень болел. Это они с Андреем подрались. Драка вышла вяленькой и неумелой и, самое главное, ничего не решила и ни к чему не привела. Никакие точки над «и» расставить не получилось.
Сначала Максим высказывался, но Андрей не воспринимал его слова всерьез. Он уже и Максима, видимо, не воспринимал, – ни всерьез, ни вообще никак. Максим хотел поговорить, а старый друг еле-еле до него снизошел, уделив то время, пока отоваривался в «Ленте». Это было сделано намеренно, это было унизительно. Андрей собрался с Полиной на пикник, а Максима туда даже и не звали.
Как за такой короткий срок Андрей превратился в отвратительно снисходительного мецената, оставалось загадкой. Он вроде бы Максима и слушал, но при этом не прекращал бродить по рядам и высматривать нужные продукты. Пришлось дергать его за рукав и загораживать проход, чтобы не могла проехать тележка. И это тоже выглядело несерьезно, как будто ребенок-идиот мешает делать покупки своей мамочке. Максим бесился и в конце концов полез драться на пустой парковке. Пустой, потому что ночь, «Лента» ведь круглосуточная, туда ночью удобно ездить, пробок и очередей в кассу нет. За забором торчали развалившиеся катера. За катерами были камни, за камнями – финский залив.
Андрей посмотрел на него с нескрываемым чувством глубокого превосходства и притворно-грустно констатировал, что не будет Максима бить. Максим рванул вперед и попытался повалить Андрея на асфальт, но у него не очень получилось. Какое-то время он не прекращал свои отчаянные попытки, что придавало ему сходство с одуревшим хомяком, бросающимся на зеркало, потом ему все-таки удалось пару раз заехать по Андрею и даже попасть куда-то около уха, и тому надоело.