Но потом вышло так, как вышло, и я, как ты знаешь, никогда больше в Петербург не возвращалась.
Леша тоже уезжал, но он уезжал в Крым, к настоящему морю. Наши ощущения не совпадали – он чувствовал, что его жизнь начиналась, я ощущала себя так, как будто моя жизнь заканчивалась. Тем не менее мы много времени проводили вместе, и он в своей обычной, чуть суровой манере старался мне помочь. В минуты отчаяния я даже думала, а не попытаться ли инсценировать болезнь, чтобы остаться в Петербурге. Мне казалось, что легче умереть, чем уехать отсюда. Временами я начинала по-настоящему в это верить – так сильно я боялась и не желала отъезда.
И вдруг Леша совершил невозможное. Он добился моего распределения в Севастополь. Я долгое время не знала, как именно он это устроил. На самом деле все было просто и прозаично – он не один месяц и даже не один год выстраивал нужные связи, просчитав все заранее. Заочно представлял меня своей невестой во время нужных разговоров.
Вступи мы в брак, это действительно было бы наиболее быстрым и действенным решением. Но Леша держал все эти сложные партии в тайне и не предлагал мне расписаться. Он понимал: я отказалась бы сразу по многим причинам.
Полина! Теперь мне кажется, что где-то в глубине души я обо всем догадывалась. Но я так рада была Крыму, незабытой с детства мечте о жизни на берегу настоящего моря, что на многое сознательно закрыла глаза. Я помню только, что мне сильно польстило, что хоть кто-то считался с моими мечтами и интересами. Леша не только не забыл о них, но и сделал все возможное, чтобы они сбылись.
К тому же он ничего не требовал за свою неоценимую помощь. Так что, как ты понимаешь, я уехала с Лешей.
Через десять лет не стало моего отца, и я забрала мать к нам в Севастополь. Прилетев за ней в Петербург, я даже не покинула здание аэропорта, настолько чувствовала какой-то необъяснимый стыд перед городом и перед Тагановым.
В тот год Арсений Тарковский закончил работу над «Сталкером», но, прежде чем мы увидели эту картину, прошло еще десять лет. Возможность увидеть этот фильм появилась у зрителей лишь после того, как он получил приз на Каннском кинофестивале. Таким образом я только через много лет из уст героини фильма услышала подтверждение мысли, которой очень страшилась: «Я знала, что и горя будет много, но только уж лучше горькое счастье, чем… серая унылая жизнь. А может быть, я все это потом придумала».
Таганов однажды подошел ко мне и сказал: «Пойдем со мной». И я пошла. Только оказалось, что жизнь не кино, и, в отличие от Жены Сталкера, я только и делала, что жалела – себя, его; жалела, что мне не хватило душевной широты, чтобы оставаться с ним.
В порту в день отъезда меня провожали родители, Лешу – друзья, среди которых почему-то обнаружился Стасик.
Леша только пожал плечами:
«У меня в Ленинграде никого больше нет, родные за Уралом, а ты и так уезжаешь со мной. Стасик – самый близкий из всех, кто может проводить».
В этом было что-то неправильное, фальшивое на корню, но я тогда не могла сосредоточить на этом свое внимание. Смотрела, как Стасик хлопает Лешу по плечу, он был намного ниже, и, когда он поднял руки, рукав его рубашки пополз вверх, открывая те самые часы.
О том, что Леша в своей долгой войне за любовь попросил друга ему подыграть, – ведь на войне все средства хороши, наверное, – я узнала намного, намного позже. Это знание ничего уже не могло ни изменить, ни исправить.
Таганов не только никогда не брал чужого, ему не удавалось даже сберечь своего.
31 июля
Полли 22:20
Привет, Максим. Завтра я уезжаю. Уже почти что сегодня даже. Мне очень понравился твой город, и я тебе, наверное, даже немного завидую. Петербург показался мне очень похожим на Крым. И мой город, и твой неуловимо не похожи на другие города России. Я видела их немало. Имею в виду не климат и архитектуру, а людей, их образ мышления и образ жизни.
Мне жаль, что ты перестал мне писать и перестал отвечать на мои письма. Еще мне жаль, что наговорила тебе гадостей. Я очень хорошо к тебе отношусь и признаюсь, что, будь у меня хоть триста писем и сто причин приехать этим летом в Петербург, ехала я к тебе. Я хотела тебя увидеть и узнать.
Побывав здесь, посмотрев эту жизнь и даже пожив этой жизнью, я немножко лучше теперь тебя знаю. И это меня радует, как бы ни было мне сейчас грустно. Но грусть пройдет, а воспоминания останутся. У меня теперь даже есть напоминание о Петербурге прямо на шее. Странноватое и красивое, как и весь твой город.
Я все еще очень хотела бы тебя увидеть, но очевидно, что это, по каким-то причинам, для тебя невозможно. Подозреваю, что ты перестанешь поддерживать нашу переписку, поэтому постараюсь упихать в это сообщение все, что хотела бы тебе сказать. Обещаю, что это не будет так же длинно, как получилось у бабушки)).
Короче, Максим:) В какой-то момент мне показалось, что ты очень похож на Таганова. Потом я поняла, что, скорее всего, я все это придумала. Теперь, когда отъезд уже на самом носу, я более-менее пришла в себя и могу четко сформулировать свою мысль. Она касается поэзии – о, я понимаю, в этой истории и так уже хватает поэзии, даже, можно сказать, перебор. Но все же, все же. Помнишь крылатую фразу о том, что не всякая поэзия – это рифма, и не всякая рифма – поэзия, бла-бла-бла. Я теперь ее поняла.
Тебя с Тагановым это как раз и роднит.
Есть такие люди, очень настоящие, а потому уязвимые. В них очень много поэзии, даже если они сами в себе этого не замечают. Более того, их полная неспособность эту красоту в себе разглядеть как раз является своего рода доказательством того, что они действительно ею обладают.
То, что ты причисляешь к огромному списку своих недостатков, то, как ты от них мучаешься, – это на самом деле нечто очень неподдельное, светлое и доброе. Я бы на твоем месте не стала этого в себе искоренять. Тем более что, скорее всего, не получится, но это и прекрасно.
Все мы всю жизнь мучаемся вопросом, кем мы должны быть, кем обязаны или не обязаны стать. Этот процесс занимает всю жизнь, как бы рано он ни начался. Такой вот долгий и, может, бесконечный поиск. Более того, этот поиск и есть конечный смысл, самоцель.
Так что все будет хорошо, понимаешь? Я очень надеюсь, что ты поймешь. Я совсем не так красноречива, как моя бабушка, и не владею словом, как поэт Таганов.
Или просто поверь мне на слово, как человеку, пусть и чужому, но искренне желающему тебе добра: что бы ты ни сделал со своей жизнью, все равно это будет правильно. Просто общая картинка сложится позже, когда мы, может быть, этого уже не увидим. И что бы ты ни сделал, это не изменит моего к тебе отношения, потому что это мое отношение, и я самостоятельно решаю, каким оно должно быть.
Ничего не бойся больше, особенно себя, ладно?
Полина.
Полина оторвалась от телефона.
– Прости, с моей стороны это было очень невежливо, – улыбнулась она, – но это очень срочно.
Андрей вез ее в город. Полина попросила ее не провожать, пояснила, что так будет символично: приехала одна, одна и уедет.
Они договорились побродить напоследок по городу без напряга и без конечной цели. А до аэропорта она прекрасно доберется сама.
Моросил дождь, и кольцевая напоминала обглоданные до блеска ребра китов-великанов с зыбкой полосой двухколейки посередине. По такому дождю долго они не прогуляют. В третий раз за день Андрей ехал этой дорогой, но усталости почти не чувствовал.
Присутствие за столом Полины привнесло в обычный воскресный ужин с семьей ощущение напряженности и неудобства для всех, кроме отца. Он как ни в чем не бывало много спрашивал и много говорил сам. Давал Полине советы, она приветливо благодарила, и Андрею казалось, что она до того чудесная, что даже на отца действует умиротворяюще, как успокоительное и обезболивающее.
А вот на него самого ужин с семьей и Полиной оказывал почему-то обратный эффект. Он так беспокоился, что подумает Полина, что к концу вечера видел происходящее за столом если не ее глазами, то все равно как-то со стороны. И со стороны такими мелочными и очевидными оказались все неуместности и недостатки. Особенно это касалось самого Андрея.
Взрослый парень, который не имеет своего голоса, а если и имеет, то из гаденького чувства самосохранения этого голоса не подает. Мама, которая затюкана и несчастна. Юля, которая боится отца даже больше, чем ее бедный муж. От потрясающего вида на парк и залив было только хуже. Кусок в горло не лез, какое уж тут любование видами.
Вполне возможно и даже скорее всего, Полина ни о ком из собравшихся за столом не думала ничего плохого. Это думал Андрей, а Полина просто выступила в роли лакмусовой бумажки.
А когда они добрались до центра, морось сошла на нет так же плавно, как и возникла. Низкие фактурные тучи остались и теперь эффектно подсвечивались надумавшим садиться солнцем. Фиолетовое и золотое – красивое такое сочетание. И Полина тоже была очень красивая, с точки зрения Андрея.
Хотя ничего примечательного в ее внешности, как и в ней самой, в общем, и не было. Она не особо красилась, не сильно придавала значение одежде, все ее вещи были из массмаркета, дешевую ткань спасало только то, что она была опрятная и чистая (и то, что носил ее не кто-нибудь, а именно Полина). За две недели, проведенные вместе, ничего сложнее высокого хвоста Андрей на ее голове не видел. Фигура была мальчишеской, миниатюрной. Каблуков, несмотря на маленький рост, она не носила.
И все-таки у Андрея не укладывалось в голове, что утром она уедет и завтра он уже не сможет на нее посмотреть. И послезавтра тоже. Это было какой-то дикостью.
Полина очень быстро собрала вещи, чемоданчик у нее был небольшой, к тому же остался таким же наполовину пустым, как и в день приезда.
– Подарить тебе сборник поэта Таганова? – спросила она, заметив, с каким убитым видом Андрей наблюдает за ее сборами.