Бутик Вера нашла быстро. Она была не из тех женщин, которые ждут, когда к ней подойдет вежливый продавец. Сама направилась к той, что показалась ей симпатичнее остальных: женщине с седыми волосами, красными губами и таким породистым сухим лицом, что не верилось, что женщина – русская. Наши так не стареют. Наши обычно обвисают: мешки, собачьи брыли, дряблые веки.
– Здравствуйте, – приветливо улыбнулась та, показав навстречу Вере дорогие виниры. Никакого акцента.
– Здравствуйте, – дружелюбно начала Вера. – У меня проблема.
Улыбка продавщицы не дрогнула, не застыла. К внештатным ситуациям в этом храме московской роскоши продавцов тренировали не хуже, чем спецназ.
– Мы постараемся немедленно ее решить, – заверила продавец. Такая бабушка не будет печь тебе булочки. Такая будет щипать тебя за спину: «не горбись», – и водить на музыку, подумала Вера. Поставила коробку.
– Подарок от мужа. Я хочу сдать ее обратно.
Каковы бы ни были правила на самом деле, продавец ответила:
– Посмотрим, что мы можем сделать.
Но по размеру коробки уже поняла, что там за сумка. И вид Веры это подтверждал. Вернее даже, не оставлял сомнений, что в коробке – знаменитый объект желаний московских дам.
– Пожалуйста, присядьте. Я постараюсь вам помочь, – пропела «бабушка» и походкой актрисы на пенсии вышла в дверь позади.
В каком-нибудь Берлине, Париже, Стокгольме Вере бы посочувствовали: все-таки в очереди на эту модель сумки приходилось стоять много месяцев. Но выпроводили бы вон. Вернее, безо всяких «бы». Именно так с ней и поступили лет двенадцать назад, когда Вера дождалась многомесячной очереди на свою первую сумку этой марки – Борис уже стоял и платил, а Вера поняла, что пока ждала, перестала о ней мечтать.
Но здесь Москва. Другой стиль жизни. «Другие мозги». Натасканные на поиск неформатных решений из нестандартных ситуаций. Здесь выпроводи кого-нибудь вот так, по правилам, – и завтра от тебя разбегутся остальные московские клиентки. Никто в Москве не платит за то, чтобы с ним поступали по правилам.
От этих мыслей Веру отвлекли мяукающие певучие звуки: рядом азиатской внешности продавщица в белых перчатках укладывала сумочку покупательнице, тоже азиатского вида. Говорила по-китайски. В мандаринового цвета интерьере с всполохами шелка обе смотрелись более уместно, чем Вера. В их позах было что-то феодальное.
«Здорово девчонка шпарит», – позавидовала Вера, не знавшая никакого иностранного языка. Потом решила: наверное, настоящая китаянка. Это не то что в суши-ресторанах японских официантов изображают якуты и буряты. «Большая у нас все-таки страна», – с внезапной гордостью подумала Вера. Китаянка вручила покупательнице оранжевый пакет, проводила соотечественницу до дверей, непрерывно кланяясь.
Вера на миг позавидовала уходившей. Чувству, когда открываешь коробку, а оттуда пахнет, как будто сидишь в новой машине. Ничто не мешало Вере купить себе что-нибудь прямо сейчас – и нюхать до одурения… При мысли о сумке в коробке – о Борисе, о его бабах – живот снова свело.
– Могу ли я вам предложить кофе? – уже наклонялась к ней «китаянка». И опять Вера удивилась: по-русски девочка тоже говорила без акцента. Либо китаянка так насобачилась по-русски, либо якутка – по-китайски.
– Как вы хорошо говорите… – сказала Вера, так и не придя к окончательному мнению, какой язык для этой продавщицы был родным.
– Спасибо, – просияла та.
– Кофе не надо.
Выплыла «бабушка». Все такая же приветливая и собранная. Как будто ее не взгрел только что менеджер.
– Если вы позволите себе немного подождать, я только получу информацию с номера, – улыбнулась она. Вера позволила и, чтобы не напрягать, попросила кофе. Она не терроризировала продавцов без крайней необходимости. Она ведь знала, каково это: когда любой может на тебя наорать и любая стерва – лишить работы или хотя бы истрепать тебе нервы, а ты при этом притворяйся и дави улыбку. Хорошо, это было в прошлой жизни, но было же! Вообще-то большинство баб – Вериных так называемых подруг – ровно по той же самой причине и терроризировали продавцов. Особенно запомнилась Вере одна женщина-депутат, большая любительница Chanel, которая… Но от мыслей опять отвлекла продавщица. Веру заинтересовало, что она будет делать. «Бабушка» натянула белые перчатки. Подняла крышку таким движением, как будто первой в мире вскрывала саркофаг Тутанхамона. Нашла бирку с номером. Интимным движением залезла сумке в нутро, глянула: номер совпал. Вера усмехнулась. А неплохо было бы, да: прийти и втюхать им фейк – попытались бы они и тогда «решить проблему»?
«Бабушка» сняла перчатки, перешла к компьютеру.
Вера потеряла интерес. Взгляд ее плавал то к большим окнам, к выставке-витрине, обращенной на Красную площадь, то к сумочкам, подсвеченным не хуже главных московских достопримечательностей.
– Надеюсь, вторая сумочка вам понравилась больше.
Вера обернулась. Это сказала менеджер. Вера уставилась ей на пылинку туши, упавшую с ресниц на щеку. Не видела лица менеджера, не могла понять больше ни слова из того, что та ей объясняла… Вторая сумочка. Вторая, блядь, сумочка! Борис купил две. Жене – и любовнице.
– Хорошо, – пробормотала Вера, когда повисла пауза. Кивнула: – Хорошо.
И пошла к выходу, оставив позади себя оранжевую коробку и всеобщее недоумение.
Выйдя, Вера не сразу сообразила, где она находится. Что это за улица. Что она хотела здесь купить. Потом вспомнила: ничего.
Надеюсь, вторая сумка вам понравилась.
Обосраться, как понравилась.
Вера пошла искать свою машину.
Сообразила, что идет не в ту сторону. Машина не там.
«Ну и ладно». Холодный воздух приятно обвевал голову. Сновали пешеходы. Машины пускали блики. Вера просто шла, сворачивая, когда можно было свернуть, и переходя дорогу, если был переход.
Вторая сумка. Просто потрясающе.
Чтоб два раза не стоять в той же очереди. Говнюк.
Изнутри что-то напирало под диафрагмой. Позвонить бы Виктору, но Вера боялась расплакаться. Пока что она сама удивлялась своему спокойствию. Вернее, усталости, которая очень напоминала спокойствие. Мыслей не было. Только одна – но и та какая-то деревянная: «Просто потрясающе». И еще: «Опять».
Высоко в небе реяли черные кони с рогатой фигурой позади. Вера перешла площадь перед театром, когда увидела машину мужа.
Она бы и внимания не обратила. Мало ли в Москве черных «меринов». Просто заметила бумажку, которая трепетала, придавленная дворником. Привет от парковщика: штраф. «Вот придурок», – посочувствовала неизвестному Вера, а потом увидела номерной знак – ей известный.
Вера подошла, приложив ладони по сторонам лица, заглянула. В машине никого не было. Даже шофера, очевидно, отпущенного на обед.
У Веры потряхивало сердце. «Посреди рабочего дня. «Евразия» рядом. Конечно. Вот куда они закатились». С этой второй… сумочкой.
Подавив первое желание поискать камень и хорошенько приложить по ветровому стеклу, а потом еще, еще и еще – вдоль всего корпуса, пока не выбьет все окна, Вера достала телефон.
Все в порядке. Все, все в порядке. Есть разумная причина, конечно же. Все очень просто. Не в «Евразии», а в театре. И не они, а он, Борис, один. Он же теперь глава Попечительского совета. Все верно. Ну и вот. Заседает. Прямо сейчас. Зря она дергается… Вот тоже, театр этот. Срывают занятых людей посреди дня на всякую свою фигню.
Рука тряслась.
Борис ответил почти сразу.
– Ты где? – не поздоровалась с ним Вера.
– В офисе, у себя, – ответил муж. – А что такое? Ты поблизости?
Поблизости, у театра, – раньше съязвила бы Вера. Но сейчас уже не была уверена, что у нее остались силы. Догонять. Расставлять ловушки. Подлавливать. Она почувствовала, что устала.
Вере не захотелось узнать, как муж выврется и вывернется на этот раз.
– Нет.
Сбросила звонок, а потом отключила телефон.
В кордебалете Петру сказали: спросите у корифеек.
Корифейки сказали: спросите у кого-нибудь из первых танцовщиц.
Первые танцовщицы отправили его к солисткам.
А те предложили расспросить балерин.
В каждой гримерке обитательниц было все меньше и меньше. Петр понял, что его шпыняют вверх по ступеням пирамиды.
Как в армии.
Сперва рядовые. Потом сержанты. Потом прапора. Потом офицерики. Генералами были балерины.
В этот день по параллельной орбите вращалась таинственная Люба-Астрахань. Когда Петр был у кордебалета, Люба-Астрахань только что вышла от балерин. Когда Петр переместился к корифейкам, она спустилась к солисткам. Но и у солисток он ее на застал. Только все поспешно задвинули под стулья, столы какие-то свертки, пакеты.
Этот дополнительный абсурд углубил его усталость.
Разговоры измотали его.
Послушать, так все здесь думали только о духовном: великая сцена, балеты Маэстро, слава русского балета. Все служили великому искусству. Все радовались приезду Беловой. Все считали ее большим дарованием. Все в едином порыве работали, чтобы превратить ее московский дебют в «Фее горы» в событие выдающееся. Ибо он шел прямиком на золотую скрижаль истории балета.
И все они говорили о том, какое счастье – работать в этом театре.
«Понял, – мрачно подумал Петр. – Вылететь с работы – никому не хочется».
Болела голова. Под мышками взмокло. Как бывает, когда проголодался, пообедать не получилось, вместо этого пришлось сожрать кусок торта и выпить кофе. Сердце колотится, во рту поганая жирная сладость, а сил не прибавилось. Было-было такое – когда ухаживал за Лидой и она назначала свиданки во всяких девичьих кофейнях: он после работы, а там жрачки – ноль, только кофе и сахарная белиберда.
Только сейчас Петру казалось, что он не просто съел кусочек. А грыз лаз в огромном многоярусном бисквитном торте. Огромном, как дом. Торте-монстре. Глотал сладкую ромовую воду, жевал засахаренные вишни, кусал шоколадные бордюры. Тонул во взбитых сливках. Жевал, жевал, жевал, чувствуя, как сливки залепляют нос и глаза, как в горло отрыгивается ромовым духом, как желудок вот-вот вернет сладкую массу. Но продолжал жевать, медленно продвигаясь от подножия… Куда?