– А ты?
– Почитаю немного.
Значит, киндл. Но ведь читать можно и в телефоне. И строчить мейлы в ответ этой своей очередной мрази.
– Хорошо.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
В спальне она ринулась на сторону Бориса, вырвала челюсть ночному столику. Бутылочка со снотворным от толчка упала на бок, покатилась. Вера выхватила коробку с голубой эмблемой. Высыпала пластины с голубыми таблетками на кровать.
Спасибо фармацевтам за щадящую психику упаковку. Если бы виагру продавали в бутылочках, как витамины, она рехнулась бы пересчитывать.
Принялась стучать ногтем по прозрачной пленке.
…Раз… два …три …одиннадцать …восемнадцать.
Вера почувствовала, как раздуваются, распирая ребра, легкие. Как не хватает воздуха. Как бухает сердце.
Уже сбилась. Нет, лучше сосчитать, сколько целых пластинок. А потом смотреть, сколько вынуто таблеток. Да, так лучше. Начата только одна. Три пустых гнезда уголком. Помнит она сама эти три раза?
А сколько в коробке было целых пластин вообще?
Вера схватила коробку. Но буквы расплывались. Она всхлипывала сразу от того, что не может рассмотреть написанное, и от жалости к себе за то, что сидит и вот чем занимается: считает виагру. А ведь есть же и вон какие: и жирная, и старая, и краситься даже не соизволит, и волосы крысиным хвостиком – а хлопает мужа по заднице, он и рад.
– Мама?
С хрустом, с шелестом посыпались пластины.
– Мама, что случилось?
Виктор присел, принялся собирать упавшее. Увидел синие ромбовидные таблетки и надпись «Виагра» на коробке. Хорошо не снотворное, как он подумал было с порога. Плохо: старый павиан взялся за свое. «Опять». Виктор бросил коробку на кровать.
И тут уж Вера зарыдала. Теперь можно: ее друг, ее опора здесь.
– Ох, Витька… – она обняла сына за ногу, как дерево. Когда ему было два, три, он обнимал ее ногу так. – Витька…
Он сел рядом, обнял мать. Она плакала так, что Виктор чувствовал, как намокает от слез его рубашка.
…Сначала отсечь ее жалость к себе – она не жалкая, это павиан жалкий, сам себя унижает. А ей унижаться нечего, и называть это надо именно так, как оно называется,
– Опять он? – спросил он в темя, пахнувшее, как пахло всегда – лучшим запахом на свете: мамиными волосами.
Кивок в грудь.
…Теперь можно подумать, что делать дальше. Виктор погладил мать по голове.
– Ну-ну. Мам. Тихо.
– Серебро, – ответил отец. Петр слышал в трубке, что он улыбнулся.
– Ого. Круто.
– Нет, не круто, – охотно стал развивать тему отец. – Он мог бы взять золото.
– Да ну, пап, не взял – значит, не мог.
Он нарочно поддел отца на новый виток разговора, добродушно заметив:
– …Этот твой, дефективный.
– Толька-то? Семья у него дефективная. А он – мог. Мог-мог.
Отец принялся рассуждать об упущенных шансах воспитанника. Его голос приятно шуршал по уху, как дождь за окном. Не мешал думать о своем. Тольку Петр не видел никогда, но знал про него – по телефонным разговорам – все. Семья и правда была дефективная: мать-алкашка, квартира-распашонка на Гражданке. Впрочем, в секции «Знамя», которую тренировал отец, дефективными были все. Хорошие мальчики из интеллигентных семей не занимаются боксом. Отец… Для него – отец, для них – «дядь Коля», отец получил «мастера» еще в молодости. Потом стало не до тренировок: работа в милиции съедала все. Расследование особо тяжких. Питерской милиции отец отдал все. Зато вот теперь на пенсии. Вышел, так сказать, на тренерскую работу. Те же преступники, только малолетки и без официально зарегистрированного привода, черенки будущих преступников. Отец был хорошим тренером. За хуки и апперкоты Петр не ручался. Но видел другой результат: отец прививал шкетов к боксу, как к здоровому стволу. Принцип: мальчики из многоэтажек должны уставать физически, тогда у них не будет сил разрушить собственную жизнь. «А потом?» – как-то спросил Петр. Все ведь знают: именно из спортшкол – боксеры, борцы, самбисты, дзюдоисты – вышли почти все питерские бандюки. Наученные драться, наученные стоять вместе и друг против друга. «Жизнь покажет», – оптимистично ответил папаша. Но Петр вынужден был признать: оказался прав. Поколение 90-х отстреляло или пересажало друг друга. Волна прокатилась и ушла. А мальчики, которые пришли потом, начистив друг другу рыла в спортшколах, вырастали обычными гражданами, более или менее законопослушными. Странно, но факт.
Отец, рассказывая об успехах и провалах юных боксеров на областном чемпионате, видимо, тоже думал о своем. Вернее, о сыне. О том, что рассказал Петр. Потому что вдруг сказал:
– Девочка вошла в театр, девочки в театре нет. Я правильно тебя понял?
– В целом. Собака врать не будет.
– Собаки – четкие ребята, – согласился отец. – Магии в мире, как известно, нет. Следовательно: если девочки в театре нет, значит, ее там действительно нет. Если ее там нет, значит, она оттуда вышла.
– И бросила ребенка? Это не соответствует описаниям ее характера. Ответственная, честная, обязательная.
– Она его не бросала! Судя по твоим описаниям, он там отлично проводил время – плюшевые слоны, игрушечные попугаи. Я сам бы не отказался, в два года или сколько там ему.
– Год с чем-то. Ну да, типа того.
– Вот-вот. Просто девочка не вернулась за ним, как планировала. А она планировала, и планировала хорошо. Раз серьезная и ответственная. Она не думала оставлять ребенка надолго среди всех этих бутафорских зверушек. Она на секундочку вышла из театра. Вернее, думала, что на секундочку. И…
– И что-то пошло не так, – закончил за него Петр.
Вероника проверила задвижку в ванной. Граница на замке. На зеркале – испарина. Пахло пеной для ванной. Ванна была полна, айсберги пены были нетронуты. Вероника не собиралась лежать в ванной, как пообещала Геннадию. Подняла крышку корзины. Раскопала шелковистую гору трусов, маечек, лифчиков. Вынула пакет в жирных пятнах. Уже меньше, но еще есть. Села на пол рядом с корзиной. Надорвала бумагу, торопясь. Ухватила булку так, что из сдобного ануса вылез белый столбик сливок. И принялась кусать, запихивать, заталкивать в рот пальцем.
Посидела, ощущая тяжесть. Перебралась к следующему пункту. Шаря пальцами по языку, Вероника несколько секунд рассматривала идеально чистую чашу унитаза, а потом с облегчением отдалась судороге. Булки со сливками. Еще судорога: берлинское пирожное.
В дверь легонько стукнули.
– У тебя все хорошо? – спросил Геннадий из-за двери.
– Нет.
Вероника не врала без необходимости. Зачем врать, если полопавшиеся капилляры в глазах не скроешь, если изо рта несет рвотой. Если Геннадий – не дурак.
Она нажала на кнопку слива, отодвинула щеколду.
– Боже ты мой, – отозвался Геннадий. – Зомби нападают.
Если бы он начинал кудахтать, она бы его давно бросила. Вероника утерла рот рукавом.
– Угорела в горячей воде, – пояснила она. – До свидания, салатик. Полежу на диване, остыну.
– Дорогая, только не до трупной температуры, пожалуйста, – немедленно отозвался он.
– Они в восторге точно не будут, – ухмыльнулся Петр, вспомнив горного князя по имени Аким. – Но я хочу еще раз посмотреть. Как-то она туда вошла!
– Забей ты искать, как она туда вошла! Это важно для мальчика, но и ему уже не важно – мальчик дома с папой и мамой, которые напугались на всю жизнь. Я надеюсь, что на всю жизнь… Это не вопрос.
Петр подумал.
– Допустим. Тогда вопрос другой.
– Валяй.
– Если ее не нашла в театре полиция и не нашла собака – как она оттуда вышла?
– Во. Мой сын.
Захотелось спросить: пап, ты по ментуре скучаешь? Но спрашивать не требовалось.
…В спальне Лида повернула только голову, утес тела был развернут к конусу света от ночника, к книге, которую Лида читала.
– Ничего? Нет сообщения? – сразу спросила.
– Ждем… Просто папе немного одиноко, – начал объяснять Петр.
Лида отвернулась к книге.
Виктор остановился у камина, камень приятно холодил руку. Из-под ног бежал ковер с неярким и сложным узором, блеклость и затейливость которого доказывали ценность и подлинность. Его камин. Его ковер. Его кресла, диваны, столы, столики, вазы, консоли, лампы, полки, плитки. Его дом. Его?!
Камин, ковры, кресла, столы, диваны, лампы – каждая вещь в этом доме была продумана, найдена, выбрана мамой – на дизайнерских и антикварных ярмарках в Копенгагене, в Лондоне, в Париже, в Стокгольме. Мама не родилась со вкусом и знаниями. Мама училась, смотрела вокруг, набиралась знаний, мама интересовалась. Премьеры, наделавшие шуму, книги, о которых писали, мама ходила на выставки. Мама выглядела, как ее европейские сверстницы: элегантно. А он… Если бы не мама, он бы до сих пор жил в «евроремонте» под «малый дворцовый стиль» и ходил в долгоносых черевичках «Гуччи». «А что такого?» Да ничего! Ничего «такого», asshole.
Борис стоял к нему спиной.
– Ты когда уезжаешь? – спросил он пасынка, не обернувшись. «Что-то очень интересное в телефоне, – отметил Виктор. – И я даже догадываюсь что – Tinder». Постарался – ради мамы – говорить не слишком грубо:
– А что, уже надоел?
– Нет, – не поддержал презрительный тон, мягко ответил Борис. – Просто интересуюсь. Мама говорила…
На слове «мама» Виктора передернуло. Мама! Подразумевается, мол, что он – папа?
Виктор педантично ответил:
– Я лечу на конференцию в Токио. В Москве только сделал остановку на несколько дней. Был, конечно, и прямой рейс из Амстердама, но мама…
– Подожди, – перебил Борис, подняв указательный палец. Потянулся за пультом телевизора. Виктор скривился: отчима его планы интересовали так же мало, как то, насколько несчастна мама.
Телефон Борис так и сжимал в другой руке. Экран все еще светился, показывая серое оконце входящего сообщения. Номер незнакомый. Тот же, что звонил во время ужина. «ВВС. Включи телек», стояло в сообщении. Борис не сразу сообразил, что речь не о военно-воздушных силах, а британской Би-би-си.