Ходил и слух. Будто «Сапфиры» нравятся лично президенту Петрову. Значит, после премьеры будет щедрая раздача слонов: народный артист, заслуженный артист, орден первой, второй или третьей степени. Да даже простая «засрака» – звание заслуженного работника культуры Российской Федерации – означала прибавку к зарплате.
Труппа нервничала.
Эванс уже посмотрел несколько спектаклей. Уже оценил народ в деле. Теперь делал окончательный выбор. На кастинг все оделись тщательно. Трико без дырок, купальник поновее, туфли почище. Девчонки накрасили ресницы. Эванс шел вдоль ряда. Позади него свита: Аким, режуправление в полном составе, пресс-секретарь, говорившая на нескольких языках, включая арабский и китайский, его собственные ассистенты и переводчик, хотя переводила все равно пресс-секретарь, потому что только она могла перевести не просто с английского на русский, а с человеческого – на понятное в театре. Так, чтобы английское учтивое «Ты очень многообещающий танцовщик» никого не запутало и не подало жертве ложных надежд – ибо означало смертный приговор: в списки не внесут, обещай дальше.
Эванс брел мимо танцовщиков спокойно, как мимо деревьев.
На лицах режуправления был написан тихий ужас – как будто Эванс выдернул чеку и сунул гранату им в руки. Понятно, что рванет. Непонятно, где именно. Эванс не знал поляну. Он был сейчас слоном в посудной лавке.
И даже об этом не знал.
Человек не рождается свободным. Он рождается у папы и мамы. И как верно заметил Джон Донн, нет человека, который был бы, как остров. Не в Москве, по крайней мере. У всех есть связи – в правительстве, в бизнесе, мало ли где. В советское время в балетной школе при театре учились дочки да внучки министров, членов политбюро, не говоря о козырных картах меньшего достоинства. Советской элите балетная школа при театре заменила институт благородных девиц (разогнанный после революции) да так им и осталась, когда сам Советский Союз развалился: балет-то вечен.
Хорошо питерским балетным надувать щеки в своем провинциальном превосходстве, изображать, что они такие все в творчестве, все в искусстве. Повертелись бы они здесь… Взять хотя бы Ниночку. Ножки, как у козы рожки, ступни утюжком. Какое уж тут искусство. Не балет во всяком случае. Мама Ниночки – директор Цветаевской галереи. Заседает в комитете по культуре правительства Москвы. Или вот Мирра. Папа Мирры – эстрадный певец, менее известный как совладелец нескольких торговых центров, знакомства – не дай бог он ими тряхнет. Или вот Ирочка. Ладная на вид, но грациозная, как паук-сенокосец. Папа Ирочки… Но и Ниночку, и Ирочку, и даже Мирру с ее громадными прямоугольными ляжками Эванс в рай пропустил: одобрил. Режуправление дружно выдохнуло. И тут рвануло.
Эванс остановился напротив Майи. Быстрый взгляд. Дернул головой к плечу: нет. Ольга даже шепнула ему в отчаянной надежде: йес? No, – словами сказал Эванс. Майя открыла рот. Но Эванс уже прошел дальше. За ним проплыли меловые лица режуправления. У Акима меленько задергалось веко.
Папой Майи был Илья Николаевич Свечин, глава Президентского комитета.
Петр опять проверил маячок, который отслеживал путешествия его телефона, подкинутого Беловой. Телефон вышел из дома в Брюсовом переулке. Прошел через Тверскую. Протопал по Камергерскому. Нырнул в театр. И оттуда уже не выходил.
Вечером – то же самое в обратном направлении. В книжный магазин «Москва» балерина Даша больше не заходила. «Зачем? Одна книжка у нее уже есть», – усмехнулся Петр.
Утром: Брюсов переулок – театр.
Вечером: театр – Брюсов переулок.
Дом – работа. Работа – дом. «Офигеть как весело», – первый раз подумал о ней Петр с симпатией. Разве что работа эта называлась балетом, в остальном жизнь прима-балерины была такой же скучной, как жизнь офисного планктона.
Что рассказать Борису? Хорошие новости: твоя подружка никуда не шастает.
Плохие новости: Борис просил узнать не об этом.
Петр проверил телефон Ирины. Ни сообщения, ни упущенного звонка. Позвонил, ожидая привычно услышать, как его выбросит на электронную почту. А вот это что-то новенькое. «Абонент временно недоступен».
Телефон Ирина выключила.
– Даша, привет!
– Привет.
Теперь по коридорам Большого она шла как своя. Ну почти как своя.
Свой это тот, с кем ты вместе учился в школе. Вместе пришел в труппу. В этом смысле она своей, полностью своей, в этом театре не станет никогда. И все же:
– Привет! Поздравляю, Даша! Удачно прошло.
– Спасибо.
– Привет.
– У тебя репетиция вечером, Даша?
– Нет, я танцую.
– А, точно. Удачи!
– Спасибо.
– Привет!
На сей раз спектакль был ее. Не ее – вместо Вероники. А ее – потому что подошла ее очередь танцевать. Давно поставленный в план. Часть рутины. Этим он был Даше и дорог.
Она уже не злилась на мальчиков, отказавшихся танцевать с ней в день ее московского дебюта. Она их понимала. Театр – это маленькая деревня. Все друг друга знают со школы. Сюрпризы и приезжие бесят. По факту. Поддержку надо заслужить. Своей – стать.
Зато теперь все другое. Теперь она часть труппы. Часть целого.
С ней здороваются. Ее поздравляют с дебютом. Желают удачи перед выступлением. Это большой шаг вперед. Как быстро она его сделала.
Даша, все еще улыбаясь, вошла в гримерку, где портнихи уже приготовили ей пачку. И остолбенела. Пачку-то приготовили. Безголовый, безрукий манекен стоял на железной ноге. Топорщился жесткий розовый тюль. По всему лифу торчали, свисали нитки, как будто пачка проросла корешками наружу. Стразы были с лифа срезаны.
На этот раз все прошло легче. Без рези в легких. Без чувства, что сердце проломит грудную клетку. Без темноты в глазах. Сердце билось, казалось, в горле. Неприятно. Но не более того.
Даше захотелось жахнуть дверью так, чтобы побелка с потолка посыпалась. Но прикрыла осторожно. Пусть видят, что ее так просто не достать.
Она направилась в кабинет к директору балета. Аким был на месте. Даша увидела, что на столе лежат списки артистов на репетиции «Сапфиров». Аким тут же накрыл их папкой.
– Даша! Привет! – поднялся ей навстречу.
– Здравствуйте.
Уставился ей в брови. Дурацкая манера не смотреть в глаза. Даша сдвинулась так, чтобы поймать его взгляд – поймала, и серые глаза испуганно отпрянули. Забегали. Взгляд опять повис где-то у нее надо лбом. Нижнее веко у Акима мелко дергалось. Но рот улыбался:
– Готова к спектаклю?
Зазвонил телефон. Аким глянул кто. Протянул руку к трубке.
– Нет, – ответила она. Ну а что? Готова, что ли?
Рука остановилась. Забыла про телефон.
– А что так? – уставился Аким на миг ей в глаза, и тут же опять – на лоб.
– У меня пачки нет.
– Да-да, прости, мы тебе ее заказали. Ты же знаешь. Просто «Фея горы» блоками идет – цех не успел. Но к следующему блоку все точно будет. Вероникина же пачка как? Ты же в ней выступала? Нормально ведь? Удобно тебе?
– Да, было нормально. А теперь с нее срезали блестки, – объяснила Даша.
– В смысле?
– С лифа впереди. Стразы, – показала Даша на себе. – Теперь их нет.
Второе веко у Акима задергалось тоже. Телефон опять заверещал.
– А что есть?
– Нитки.
– Этого не может быть. Ты не перепутала?
– Нет.
Если бы она рыдала, он бы, может, и не поверил бы. Но держалась она спокойно и серьезно. Говорила без привизга. С легким удивлением. Поэтому Аким цапнул тренькающий телефон и не дождавшись ответа, заорал:
– Оля!!!
Режиссер балета на том конце от такого приема поперхнулась тем, что намеревалась сказать – звонила-то она.
– Костюмерши! – орал Аким. – Которые обслуживают гардероб солистов!!! Всех! Ко мне!! Сейчас же!!
И хлопнул телефон на стол.
– Спокойно, Даша. Они наверняка сняли стразы, чтобы перенести на твой новый костюм. Просто цеха у нас большие, работы много. Кто-то кому-то неправильно что-то сказал. Не туда направил. Не так понял. Перепутал дату. Такое бывает. Легкий сбой в коммуникации. Больше ничего, – говорил он.
Говорил и не хотел даже думать, зачем ему названивала Ольга.
Их процессия своей пластической выразительностью сделала бы честь любому балету. Широко, плавно и вместе с тем угловато, как цапля, вышагивала Даша. Острым плечом резал воздух Аким – по привычке, въевшейся в тело, он бежал по коридору походкой хана Гирея из балета «Бахчисарайский фонтан» (его удавшаяся роль). Испуганными курицами трепыхались костюмерши. Замыкала табунок Ольга, каблуками выбивавшая пулеметные очереди. Попадавшиеся в коридоре прохожие жались к стене, давая дорогу.
У двери гримерки Аким осадил. Воображаемый плащ крылом обмяк за спиной.
– Не заперто, – сказала Даша. И Аким толкнул дверь.
Ольга тянула шею поверх тесно сбившихся костюмерш.
Она же заговорила первой:
– Я не поняла. Какая пачка?
Лиф цвета бургундского вина, розовый тюль, пачка Феи облекала манекен, невинно брызжа рубиновыми, сапфировыми, а пуще всего радужными – бриллиантовыми – искрами, прославившими продукцию Swarovski во всех пошивочных цехах мира. Взгляды костюмерш, еще не полностью оттаявшие от пережитого ужаса, просияли в ответ.
– Но я точно видела, камней не было, – сказала Даша.
Аким все еще ей верил. Он подошел к манекену и интимно расстегнул крючки на лифе. Отвернул. Фиолетовыми чернилами на подкладке было написано: Вероника Вийт. Видны были грубые, но точные стежки, закусившие лиф на талии. Пачка Вероники, давно ушитая на другую балерину. На Дашу.
При виде этих стежков Даша вспомнила щекочущие пальцы портнихи, нечаянные уколы торопливой иглы («ой, извините»), свое спокойствие перед тем выходом – как будто наблюдаешь за всем из-под воды. Ошибки нет. Та самая пачка.
Аким повернулся к Даше.
– Но камней не было, – растерянно повторила она.
Костюмерши смотрели на Акима.