было. Костюмер Риточка любила артистов той любовью, которой монархист любит короля. То есть в полном соответствии известному французскому восклицанию: «Король умер! – Да здравствует король!»
– Красавица ты моя! – не сдержалась она, любуясь отражением. Остальные портнихи закивали, заахали. Тоже монархически и искренне.
Риточка любовно оправила край новенькой пачки, точно крыло только что вылупившейся бабочки. Сильно, но точно подергала за края, сажая на место силуэт. Интимно засунула пальцы Даше под трусы пачки, проверила, не врезается ли в задницу край, не скользит ли. Одновременно глядела в зеркало:
– Ну? Нравится? – Риточка и сама, по правде сказать, была довольна. – Глянь, как я плечи сделала.
Плечи у новой балерины были широковаты, это да. Но у балерины нет недостатков, если у балерины есть преданная портниха. А Даша отныне была прима-балериной, и значит, Риточка принадлежала ей всей душой. Если бы ей сказали: «Риточка, у одного барыги есть такие стразы, которых нет даже у портних нашей сборной по художественной гимнастике. Только сам он в Коньково, и нужно идти туда на коленях», то Риточка бы бухнулась на колени и пошла в Коньково.
Плохая пачка творит чудеса. Делает ноги короткими, шею кургузой, руки толстыми. Но эта – эта была…
– Хорошая, – согласилась Даша, поднимая и опуская локти. В зеркало от каждого движения брызгали разноцветные искры.
– Блестит? – любовалась балериной Риточка. – Я уж не знала, как выйдет. Я эти дни из-за Маликовой с ее кошками и собаками в таких нервах была. Все девочки прямо успокоиться не могли. Я уже им: ну хватит про это. А они как завелись…
Нервы портних Дашу не интересовали.
– Спасибо.
Она стала расстегивать пачку.
– Мне эти кошки потом даже снились! – трещала Риточка. – Я мимо пуделя теперь на улице спокойно пройти не могу – в дрожь кидаюсь.
Даша вынула ноги и передала пачку Риточке, та стала наряжать безголовый безрукий торс, на загривке которого было начертано от руки «белова».
Даша нырнула головой в темноту свитера, а когда вынырнула, ее сразу же встретили круглые ликующие Риточкины глаза:
– Они ж ее всю объели! Маликову-то. Пока ее домработница нашла. Кошки ее и пудель этот – то ли Зайчик, то ли Котик. Кошмар! – смачно прошипела она. Смерть Маликовой доставила портновскому цеху определенное готическое удовольствие.
Даша вспомнила кружева и цветы на том месте, где было лицо покойницы. Как быстро закрыли крышку добры молодцы.
– Зачем вы повторяете всякие дурацкие слухи?
– Слухи? – вскинулись все портнихи. – Так ты не в курсе, что с Маликовой случилось?
Но войти в курс Даша не захотела.
…А в коридоре услышала, как Вероника кому-то насмешливо говорит:
– Кто ж теперь знает? – может, это и не она вовсе была. Лица все равно нет. Может, приживалка ее какая-нибудь коньки откинула. Повезло. Лежит теперь на Новодевичьем. Под видом Маликовой… Даша, привет! – пропела Вероника.
Даша кивнула, ускорила шаг, чувствуя мерзкий холодок. А собеседница Вероники сделала круглые глаза, глядя позади Вероники, и завопила:
– Ой, Маликова идет!
Даша заметила на лице Вероники настоящий, не юмористический ужас. Всего на полсекунды. Но потом до Вероники дошло. Она пихнула шутницу:
– Оборжаться… Дура.
В костюмерной Риточка грубовато раздела другой манекен – с надписью «вийт». Задумчиво поскребла выведенное чернилами имя на подкладке – отстирается, не отстирается? Пачку скомкала, запихала в большую синюю сумку с логотипом «ИКЕА».
– Не знаю. Выбрасывать это говно теперь, не выбрасывать… – вслух задумалась она.
– А что там?
– От Вийт осталась. Вся шитая-перешитая. Под мышками пятна – химчистка уже не берет.
– На склад отправь, сами там пусть разбираются, – отозвалась за закройным столом коллега.
– Да склад и так уж лопнет скоро.
Риточка пинками загнала шелестящую сумку под кресло. Старые пачки всегда можно списать, а потом загнать какой-нибудь самодеятельности. «Король умер». Манекен голо показывал на спине бирку «вийт». Риточка схватила его за железную ногу, другой рукой за горло и поволокла на склад.
Режуправление балета – Ольга, Ада Ивановна и Сережа (все бывшие танцовщики, накануне пенсии удачно перескочившие в администрацию) большую часть рабочего времени сообща решало пазлы. То есть компоновало составы артистов на тот или иной спектакль и все причитающиеся репетиции. Помнить нужно было все. Кто с кем спит в данный момент. А кто уже разбежался. Кто кого терпеть не может. Кто от кого сделал аборт. Кто поссорился недавно, а кто так давно, что уже можно считать, что помирился.
– Беловой на «Ромео» нет дирижера, – Ада Ивановна показала пустую графу. Ольга зашуршала бумажками.
– Орджоникидзе не занят, – как бы задумчиво сообщила она. Как будто только что сделала это открытие.
Дирижеру Орджоникидзе, однофамильцу знаменитого советского наркома, балетные приклеили кличку Пожар в шашлычной.
Дирижер Орджоникидзе любил музыку. Преклонялся перед гением давно умерших композиторов. А потому ненавидел балет. Тупым курицам, бесился он, что Стравинский, что Прокофьев, что лязг кастрюль. Тут им играй быстрее. А тут помедленнее. Один такт растягивался, другие сыпались, как горох. Великий композитор вертелся в гробу, как пропеллер, от такого кощунства, а у Орджоникидзе начинало болеть за грудиной, предвещая инфаркт. Орджоникидзе чувствовал себя единственным заступником покойных гениев. Под его палочкой оркестр играл, что написано в нотах. «Подождать тебя? – орал Орджоникидзе из ямы балерине. – А в метро тебя тоже поезд ждет?»
Вероника спокойно отвечала со сцены: «Нет. Я не езжу в метро. У меня «мерседес» с шофером».
Трудолюбивая Марина Морозова подходила к рампе и принималась объяснять в яму: «Я понимаю, что у вас там в нотах написано темп аллегро. Но, выпрыгнув в гран жете, я при всем желании не могу приземлиться быстрее, чем приземлюсь». – «Ну так не прыгай высоко!» – бесновался Орджоникидзе. «То есть? А прыжок показать? Меня зачем столько лет балету учили?»
Элла Егорова поворачивалась спиной без объяснений. (У нее с Орджоникидзе однажды на гастролях случился короткий роман.)
Остальные девочки плакали.
Аким работал буфером. На ходу заключал компромиссы: «Здесь она поторопится и успеет в музыку – Марина, поторопишься? – но вот здесь уж вы ее подождите!» И принимал на себя шквальную ругань дирижера, как громоотвод молнию.
– Выписывай Беловой Орджоникидзе, – распорядилась Ольга.
Балеты Маэстро, безусловно, были гордостью театра. В русском двадцатом веке, когда уже невозможно было сохранить простой и наивный взгляд на жизнь, который позволял в девятнадцатом веке сочинять балеты про фей или заколдованных лебедей, Маэстро его чудесным образом сохранил. Его соседей арестовывали без вины и забирали среди ночи. Его одноклассников по балетной школе ссылали в Казахстан, а одного даже расстреляли как немецкого шпиона – за то, что однажды выступил на концерте в германском посольстве. Его собственный отец умер от тифа в эвакуации, а несколько танцовщиков-сверстников погибли на войне. Его главного соперника-хореографа уже после войны выкинули из профессии, потому что был «космополитом», то есть евреем, и до самой своей ранней смерти тот перебивался постановками для ансамблей песни и пляски, составленных из тех, кому в жизни тоже не повезло. Маэстро пережил все.
При этом сохранил больше, чем жизнь и рассудок. Он сохранил способность видеть и описывать мир в терминах влюбленных фей, очарованных наяд и заколдованных бабочек.
Наверное, балет стал его личным убежищем от всего сразу: войны, Москвы, коллег, партии и даже жены – партийного инструктора, строгой интеллигентной дамы с гулей на макушке.
Откатав порцию «Феи горы», театр зарядил блок «Ромео и Джульетт». Джульетту все балерины танцевали тоже по очереди – каждая один спектакль. Серию открыла Егорова. Даша ее закрывала. Таков был тактический расчет Акима. К девятому спектаклю «Ромео и Джульетта» уже всем успеет немного надоесть, но «на Белову» публика снова подтянется. Белову в этой роли Москва еще не видела.
Даша уже танцевала Джульетту в Питере. Роль знала. Другой в Питере была не роль, а сцена: узкая, но глубокая. Любая балерина, проработав в одном театре несколько лет, превращается немного в циркового пони, который даже в чистом поле ровно обведет рысцой круг привычной арены.
Арена в Москве была непривычной.
Шире питерской. Нужно было добавлять амплитуду движениям, быстрее и чаще наворачивать пируэты – чтобы поспеть к краю сцены вместе с музыкой. Вообще, двигаться быстрее, чем привыкли питерские.
Легко надбавить темп, когда сам ты маленького роста. Короткие ноги и руки слушаются лучше, реагируют быстрее.
Но Даша… «Она же такая… каланча», – беспокоился Аким.
– Ты куда? – окликнула его в коридоре Ольга. В руке ее, как обычно, были списки на репетиции: то ли только что снятые, то ли которые предстояло повесить.
– На сцену гляну.
– А кто там?
– Пожар в шашлычной.
– «Ромео» Беловой Орджоникидзе машет? – правдоподобно изумилась Ольга, как будто не сама это устроила.
Аким сделал гримасу.
– Бедная девочка, – посочувствовала Ольга. – Слушай, ну тогда мне туда не надо.
На самом деле, столкнуться с дирижером Орджоникидзе не хотелось и ей.
– А ты вот – ей передай. Ее в гости пригласили. К Свечиным домой.
– Вот блядь, – откровенно признался помощнице Аким. – А я думал, с Майей все само рассосалось.
– Может, и рассосалось, – подтвердила Ольга: – Меня Майя с «Сапфирами» больше не доставала. А тебя?
Аким покачал головой: нет.
– Наверное, увидела, как народ на репах уродуется, и сама отвалила, – понадеялась Ольга. – А Белова сейчас у всех нарасхват. От посольств приглашения я уж сама выбрасываю. Но это все-таки Президентский комитет. Питерские люди. Посидят вместе, корюшку обсудят, мосты, Эрмитаж.