– Оля, я бы умер без твоего оптимизма, – трагически возвестил Аким.
– Я тебя тоже лэ. Куда нам еще деваться? Если выставят нас отсюда – то обоих.
Директоров из театра увольняли всегда вместе с замами и ассистентами – как будто следуя старому индийскому обычаю сжигать вдов вместе с покойным мужем. Тем не менее Ольга не могла удержаться от чисто театрального инстинкта – кусать дающую руку, то есть подсирать шефу в мелочах. Или, вернее, подсирая шефу в мелочах, она все же была ему предана.
Ольга сунула Акиму листочек с клейкой полосой, оторванный от желтого канцелярского куба:
– Передай Беловой. Телефон то ли самого Свечина, то ли жены. Пусть сбросит им эсэмэс, в какой вечер может прийти к ним в гости.
И Ольга побежала вешать очередные списки.
Еще в коридоре Аким узнал звуки: Ромео и Джульетта в церкви. Проскользнул в хорошо смазанную дверь.
Увиденное понравилось ему. «Я молодец», – подумал директор балета.
Конечно, шекспировские четырнадцать этой дылде-Джульетте не дашь. Но в общем, зрительно уменьшить Белову на сцене у него получилось чистым менеджментом. Высокий Славик рядом с балериной превращал ее рост в нормальный. На роль Кормилицы Аким уговорил Авилову, первую красавицу миманса. Ростом Авилова была, как манекенщица. Увы, ее прекрасное тело было сухим и негнущимся, как флагшток (потому после балетной школы Авилова пролетела мимо кордебалета сразу в миманс: на роли королев и владетельных графинь, от которых требовалось только величественно нести себя и водить руками). Авилова повыкаблучивалась, конечно. Но Аким умело подсунул ей мысль, что роль Кормилицы – не декоративная, а игровая, почти одна из главных. Улещил, подольстил. Черт, подумал он сейчас: сексапильная Авилова выглядела скорее бандершей или сводней, чем кормилицей. И еще ведь будет верещать, чтобы ей не запихивали в костюм полагающиеся подушки – титьки и жопу…
Аким беспокойно заглянул в яму.
Потный Орджоникидзе махал руками. Деловито поглядывал то на лабухов, то на Белову. Выглядел он мирно. Аким легко увидел сцену с его точки зрения: балерина не вякает, везде успевает и даже не слишком топает в тихих местах, музыка катит, как написано у Прокофьева, – все, как дирижеру нравится. Орджоникидзе со своими бровями и баками напоминал майского жука в целеустремленном полете.
Но, как оказалось, Аким поспел вовремя.
Джульетта молитвенно воздела длинные руки, вытянув позу в уже знаменитый силуэт. Но тут же убрала и их, и оттопыренную назад ногу. Славик выпустил ее плечи. Запоздавшая скрипка издала кошачий вопль, музыка умолкла. Белова таращилась на изображение Мадонны в углу сцены, как человек, которого красный сигнал светофора застиг посреди Садового кольца.
«Ромео и Джульетта» шел еще при Сталине. Тогда уж ставили так ставили. Избы для «Ивана Сусанина» рубили в натуральную величину. Бутафорская Мадонна для «Ромео» была, как говорили, копией майолики Андреа делла Роббиа.
Точь-в-точь такая же была и в питерском спектакле, знакомом Беловой до зубов.
«Чего ж она вылупилась?» – не понял Аким.
– Ногу потянула? – услышал он голос Славика.
Белова показала партнеру на Мадонну. Что-то сказала.
Орджоникидзе в яме забеспокоился, зашевелил бровями.
В другой момент Аким, может, и принялся бы терпеливо выспрашивать у Беловой, что случилось, что не так.
Но из ямы гаркнул дирижер:
– А сейчас-то что? Кто-то тупит и не может вспомнить, что там дальше?
Авилова хихикнула. Орджоникидзе взглядом убил ее на месте.
Аким понял, что через две секунды в яме рванет по-настоящему. Орджоникидзе нальется кровью. Начнет крыть матом. Лягнет пульт. Заржут лабухи. Но две секунды еще есть.
– Даша! – крикнул из ложи Аким. – Что там у тебя?
– Фигура не та…
И не стал слушать (в любую секунду из ямы мог начать расти атомный гриб):
– Ну хватит уже. Правда. Ну фигура. Та, не та. Оно тебе на сцене мешает?
Белова помотала головой.
– Не мешает? – наскакивал Аким. – С туров не сбивает? На голову не падает? Ну и отлично!
Орджоникидзе подал недовольный, но окрашенный любопытством голос:
– Что там еще? Белова, что там у тебя?
Аким, задирая все еще гибкие ноги, перелез через барьер на сцену. Кивнул с извиняющимся видом дирижеру:
– Пять секунд.
Подошел.
– Даша, все. Давай в последний раз это обсудим. Я тебе верю. Честно! У тебя нервы. Понимаю! Я бы тоже был на нервах. Сочувствую! – Аким прижал руки к сердцу, как балетный принц, чья любовь – навсегда. И тихо пояснил: – Но ты их тоже пойми. Вы с труппой притираетесь взаимно. Им тоже надо к тебе привыкнуть.
Белова слушала, лицо без выражения. Аким подошел вплотную. Дело в том, что он не врал, он вполне ей верил. Он знал своих: они могли всякое. Но прямо сейчас он стоял в перекрестном огне. На сцене жгли любопытные глаза Авиловой (после репетиции понесется рассказывать остальным), в яме Орджоникидзе уже начинал подскакивать на месте, как крышка, готовая сорваться с парового котла.
Сейчас надо было просто все это залить противопожарной пеной.
Аким наклонился к самому ее лицу:
– Даша. Я понимаю. Нервы. Понимаю. Ты устала. Чувствуешь ответственность. Но не накручивай сама себя тоже. Не реагируй, и они быстрее потеряют к тебе интерес. Я их не выгораживаю. Но и ты пойми. Побесятся – и привыкнут. Быстрее оставят тебя в покое. Не реагируй. Хорошо?
– Хорошо, – ответила угрюмо она. Отошла обратно в угол сцены.
Аким бросил взгляд на Мадонну в углу. Такая она? Не такая?.. Сам он танцевал только партию Меркуцио – в сцене с Мадонной занят не бывал.
Орджоникидзе заревел из ямы:
– Сеанс психоанализа закончился? Белова! Я могу продолжать работу? Большое спасибо.
Аким отпрянул в кулисы.
Убедившись, что балетные пешки на местах, Орджоникидзе взмахнул всем телом, тряхнул щеками, со лба полетели капли пота. И музыка ожила с того места, где оборвалась.
– Вот блядь, – сказал себе в коридоре Аким. В руках его по-прежнему был желтый листок с телефонным номером главы Президентского комитета.
Аким подкараулил Белову после репетиции.
Та изучила бумажку.
– Спасибо, – протянула обратно Акиму. – Я не могу.
– Даш, ты что? Ты знаешь, кто это? Важный человек. В правительстве. Очень, очень любит балет. Вся их семья – большие твои поклонники.
– Пусть на спектакль приходят. Я контрамарку сделаю.
– Даш, ты меня удивляешь. Это же не лично для меня – для театра. Ну что ты как маленькая. Это же твоя работа. Тоже работа.
Она задумалась.
– Очень важный человек. Для театра, – повторил Аким.
– Ладно. В понедельник пойдемте?
– А я тут при чем?
– Вы что, не идете?
Видеть чету Свечиных, да еще с Майей, да еще на их поле – когда сбежать от них так же невозможно, как боксеру с ринга, – Акиму хотелось меньше всего на свете.
– Тебя ж пригласили, не меня.
– Нет. Я их не знаю.
– Ну и что? Вот и познакомишься! Я их знаю. Очень приятные люди. Интеллигентные, культурные. Посидите, поужинаете, поговорите.
Даша замотала головой, попятилась от бумажки, как корова от электрического забора:
– Нет. Одна точно не пойду. Одна – нет.
– Ну друга с собой возьми. Друзья-то у тебя в Москве уже есть? Миша? Миша! Подожди. На, бери друга и иди.
Аким сунул ей бумажку в руки, сделал вид, что не спускает глаз с удаляющегося «Миши» в дальнем конце коридора, и попросту сбежал.
Даша развернула бумажку. Ни имени, ни фамилии, только номер.
Она вынула свой телефон и зависла над вопросом Акима: кого она могла хотя бы с натяжкой назвать своим другом в Москве?
Нажала «вызов».
– Привет, – с удивлением откликнулся Борис. – Как дела? У вас все хорошо?
– У меня в понедельник выходной, – сообщила Даша.
– Круто. У меня вот, как у всех: понедельник – тяжелый день.
– Я подумала… Может… Хотите, пойдем…
Она задумалась: «в гости» не годилось. Он мог подумать, что она зовет его в гости – к себе домой. Но это же совсем не то, что она имеет в виду! – не прямо, во всяком случае, сейчас. У него был слишком нелепый нос. К носу еще надо было привыкнуть.
– Конечно, хочу, – с энтузиазмом отозвался Борис. – Ненавижу понедельники.
– И я… – обрадовалась Даша.
Понедельник в театре всегда выходной. Ни класса, не репетиций, ни спектаклей. По понедельникам в Питере она могла гулять. От Крюкова канала по Садовой, потом через Марсово поле, через мост, оттуда на Петроградку или… Как гулять в Москве, было непонятно. Каждый более или менее пригодный для прогулок переулок упирался в магистраль, забитую машинами. Понедельник в Москве был звенящей пустыней, которую надо было как-то пересечь. Обычно она до тошноты закармливала видеоплеер дисками или шарила по ютьюбу – смотрела спектакли других балерин.
– …Ненавижу понедельники, – уточнила Даша.
– Ну и отлично. Гулять так гулять, – предложил Борис, и поскольку Авилов рядом с ним постучал пальцем по часам, быстро пообещал: – Пришлите эсэмэс, когда, и я заберу вас из Брюсова в понедельник. Идет? Пока.
Даша повеселела: это решило проблему понедельника. Но не развеяло проблему, с которой она, собственно, звонила Борису. Она задумалась. «Работа» – так ведь сказал Аким? Для работы ей не нужны друзья. Для работы есть партнер. Надежный. Который дает идеальные толчки на поддержках, не глядя ловит в «рыбку» и безупречно подходит по росту. Она выбила пальцем номер.
– Але, – сказала трубка таким тоном, как будто Славик вообще не знал, есть ли на том конце кто-нибудь.
– В среду после репетиции мы идем в гости, – сообщила Даша.
Где и как гулять в Москве, Борис тоже не знал. Поскольку оба они понимали под «гулять» одно и то же: как в Питере.
Когда он вообще последний раз «гулял»? На первом курсе универа? На втором одиночество кончилось: Борис поступил в студенческую секцию самбо, и им с ребятами уже точно стало не до того.