– Может, парк есть? Сад? – подсказала Даша.
Борис прикинул.
– Ботанический? Были там?
– Не была! Отлично.
Борис заметил указатель на Дмитровское шоссе, и перестроился на другую полосу. В голове у него по-прежнему стоял колючий белый шум от разговора с Авиловым: как быстро запоет в Америке генерал Соколов? И что именно расскажет?
«Так странно», – думала Даша, глядя на бурый войлок оголенных деревьев за оградой: а в Питере, чтобы начать «гулять», ей достаточно было просто выйти из дома.
Борис изучил указатель; «…и как быстро генеральские песни прилетят бумерангом сюда?» Кивнул в сторону:
– Касса – туда.
– Зачем? – не поняла Даша.
– Билеты купить, – не понял Борис.
– Тут что, платить надо? Да ну. Пошли, – потянула Даша его за рукав. – Дырку в заборе найдем.
– Ты ж сказала, что не была здесь.
– Не была.
– А дырка где?
– Ну забор-то есть. Значит, есть и дырка. Где-нибудь.
– Ну пошли.
Борису страшно не понравилась эта идея, но не хотелось показаться занудным. Назовем своими словами, признался он себе: старым и занудным.
Потопали вдоль ограды. Ботинки Бориса выдавливали из земли влагу.
– Ну и туфельки у вас, – заметила Даша.
– Чего-о?
– Вы б еще бальные надели.
– На свои посмотри.
– Мои как раз. Говно месить.
Даша легко вытаскивала ноги в больших уродливых кроссовках. Сквозь прутья виднелись пустые рыжие дорожки: пенсионеры да мамаши с колясками.
– Это Тальони так делала?
– Что именно?
– В дырки в заборах лазала и за билеты не платила.
– Вряд ли, – призналась Даша.
– А говорила, с нее пример берешь.
– Ну не во всем.
– А еще в чем не берешь?
Борис не боялся разговора – он успел многое прочесть про Тальони в Википедии.
Даша шла впереди: огромная куртка-пузырь, из нее две ноги-макаронины с копытами-кроссовками. «Где она только куртку эту взяла? Есть же деньги одеться нормально», – почему-то раздражался он.
Остановилась. Обернулась.
– Не хочу оставлять после себя барахло.
Он чуть не сказал: куртку.
– Шмотки?
– Разное. Фотки. Бумаги. Сушеные цветы. Драгоценности. Пуанты. Вот это все.
«Та-а-а-к», – отметил Борис: туфелька, значит, отпадает?
– А куда ж драгоценности денешь? Бедным раздашь?
Даша пожала плечом:
– У меня нет.
Борис не знал, что ответить. Это она ему намекает? Или сообщает факт?
– Ну допустим. Здесь я согласен. Но с пуантами что не так? Разве тебе не приятно было бы – туфелька твоего кумира, самой Тальони! – у тебя дома, – навострил крючок он. И тут же прикрыл червяком: – А кто-то потом будет радоваться, что есть туфелька Беловой. На столе стоит.
– Вы что, – серьезно возразила Даша. – Чему тут радоваться? У меня лапа сорокового размера. Валенок такой, на пол стола.
Борис наконец сообразил, что надо вести разговор так, как будто ему самому – четырнадцать. И дело пошло.
Обсудили, как жаль, что нельзя менять внешность по желанию каждый день. Сегодня ты, допустим, худощавый мужчина в рыжих усах, а завтра – маленькая китаянка. «С торчащими вперед зубами», – предложил Борис, Даша одобрила. Разговор их еще попрыгал с «ты» на «вы», наконец упал в лунку «ты».
– Ура, – обрадовалась Даша.
Борис посмотрел, куда она показывает.
Дырка и в самом деле нашлась. Закрытая куском металлической сетки.
– Полезли, – подергала, одобрила ее Даша.
Борис замялся.
– Эх, давно это было, – обтекаемо пробормотал он. Правда была другой: никогда. В школе Борис подавал другим пример, потому что родители-учителя (мама биологии, папа физики) иного не ждали. А в Ленинграде за место в универе ему, провинциалу, пришлось держаться зубами: любая оплошность – и вылетишь к себе обратно, в Белгород.
Борис пропустил этот опыт в положенное время. Но решил, что никогда не поздно. Раз ему сейчас четырнадцать, то так тому и быть. Задрал полы пальто, вставил загаженный глиной носок ботинка в ячейку сетки. Уцепился пальцами. Сетка страшновато обвисла под его тяжестью, но Борис оторвал и вторую ногу от земли.
– Я думаю… – деликатно начала Даша. Борис, ничего не успев сообразить, описал плавную дугу вместе с сеткой и упал плашмя.
Удар выбил из его головы последний сор забот, поднявшийся облачком пыли. Как князь Андрей в «Войне и мире», Борис увидел над собой пронзительное глубокое голубое осеннее небо.
А потом Даша бросилась его поднимать.
– Круто, – радовалась она. – Молодец. Теперь тут дыра – прямо как следует дыра.
Край сетки раскачивался, загибаясь. Они влезли в парк. После чего у них остались две проблемы: как прикрыть Борису прореху на брюках и где купить мороженое.
Канифоли не было нигде.
Вероника видела этот пакет с канифолью так ясно перед собой, вплоть до надорванного уголка! И вместе с тем пакета не было нигде. Как будто он находился в двух измерениях сразу: доступный мысленному взору – но не доступный рукам.
Вероника стукнула коленями в пол, распахнула дверцы трюмо. На пол полетели трико, туфли, утаскивая за собой скомканные атласные змейки тесемок. Рейтузы, гетры. Кофты. Вывалилась, как с последним рвотным усилием, скомканная спортивная сумка. Вероника накинулась на нее. Ощупала нутро, рванула за язычок молнии, поскребла ногтями подкладку. Пакета не было.
– Ты что-то потеряла? – елейно-сочувственно осведомился голосок за спиной.
Люда просовывала в дверь любопытный носик.
Лучше правды – только приемлемая правда.
– Канифоль, – процедила Вероника.
– Ой, хочешь, сбегаю. У меня своя есть. Принесу.
Вероника видела, как любопытные глазки изучают раскиданное на полу барахло. Принялась машинально собирать гетры, рейтузы – террариум дохлых шерстяных удавов. Не очень соображая, что делает. Главное, сохранять видимость того, что она занята чем-то понятным. Приемлемой правдой. Сердце било по желудку. Подвернулась сумка – стала запихивать все в сумку.
Не дождавшись ответа, Люда поинтересовалась:
– А почему к тебе поклонница приходила? Когда Белова вводилась, – безжалостно уточнила она и опять прикинулась дурой: – Спектакль-то – Беловой был. Она что – спектакль Беловой приходила смотреть? Ну и народ, совсем обнаглел… Это ее мужик в костюме потом искал? Поклонницу твою?
Вероника засаживала кофту в сумку так, будто вталкивала ее Люде прямо в любопытную пасть, в горло. Но говорила – спокойно:
– У нее и спроси! Зачем. Что тебе вообще надо?
Но Люда не убралась.
Она изучала Веронику, разгром в гримерке. Вероника вдруг увидела его. С полок, как нити рвоты, свисало барахло, которое до этого дня не тревожили месяцами, годами. В комнате повис запах пота, пыли, духов, канифоли. Старья. Старье, вот кто она сама. Никто ее больше не боится. Неужели это настало так скоро?
– Да ничего, – не проглотила язык Люда. – Просто спросила: канифоль – принести? У меня есть.
– Мне не нужна канифоль, – ответила Вероника, но быстро спохватилась: – Я сегодня репетировать уже не буду. Неважно себя чувствую.
– Ну ты поправляйся. Мне ведь не срочно. Просто интересно… Поправляйся! – крикнула ей вслед Люда.
Вероника прибавила шаг.
К счастью, лифт ждал на этаже. Вероника шмякнулась задницей, спиной в стену, чувствуя, как мерзкий пот пропитал одежду под мышками. Утопила кнопку. Поехали навстречу друг другу две железные челюсти.
Вот бы эти двери отсекли от нее сразу все, все.
Ну почему они всегда все выглядят, как старые девы? Разве трудно покрасить, например, волосы? Купить красивые очки. Или вообще, перейти на линзы. Подтянуть сиськи – если не у пластического хирурга, то хотя бы нормальным лифчиком. Геннадий знал о женщинах все. Из чего получается их красота – тоже. Всю техническую сторону. Срезание кожи у ногтей, отшелушивание ороговевших слоев кожи, подпиливание, обертывание, депиляция, клей для ресниц, тугие трусы. Это не мешало. Ты же не любишь свою машину меньше оттого, что в ней надо менять масло. Геннадий любил женщин. Но только ухоженных.
Некрасивые раздражали его пустым упрямством, ленью, а больше всего – эстетической тупостью. Из некрасивой всегда можно стать интересной. Но почему же они – пальцем для этого не шевельнут?
Женщины в таких местах работали сплошь неинтересные.
Заседания комитета по культуре, визиты в разнообразные культурные учреждения Москвы поставляли Геннадию обильную пищу для желчных раздумий.
Музей сценического искусства имени купца Говорушина, в московском просторечии известный как Театральный, не был исключением.
Геннадий смотрел на витрину, в которой манекен показывал миру расшитый лепестками костюм Нижинского, и видел, как в стекле отражение женщины приближается – по тихим коврам музея шаги ее были неслышны.
Что вот ей, например, мешает? Римма Петровна была убийственно неинтересна. Причем по собственному выбору. Деньги на то, чтобы стать красивой, у нее были. Геннадий это точно знал.
Он сам нашел ей покупателей, например, на эскизы Льва Бакста. С некоторых пор они считались утраченными в результате несчастного случая (прорыв трубы). А Римма Львовна, имевшая доступ в хранилище, получила сумму наличными.
Геннадий повернулся, широко улыбнулся и тут же склонился поцеловать не знающую крема и маникюра руку.
Риима Львовна выслушала.
– Тальони… – пробормотала она. – Трудновато.
В глазах у нее уже стоял гончий блеск, обычный для тех, кто любит деньги. Тем не менее женщина изображала недотрогу:
– Ну не знаю… Вы меня застали врасплох. Все-таки Тальони…
– Я вас понимаю, – заверил, скорчив ханжескую мину, Геннадий.
Римма Львовна дурой не была. «Присесть» (как это элегантно называли в Москве с подачи президента Петрова) после очередной ревизии фондов ей совсем не хотелось. Атласные башмачки не могли погибнуть во «внезапном» извержении московского водопровода – это не эскизы. Но здесь помог Дмитрий Львович, знавший о рынке старинной одежды, шляп, обуви и украшений многое, почти все.