От нее тянулся мощный трос. Потолок стоял на месте. В безопасной вышине.
Антонов и Бобр переглянулись. Обернулись, куда смотрел Борис. Изучили феномен.
– Круто, – признал Дюша.
– В театре всякое бывает, – не поддался Антонов.
В партере работяги в комбинезонах уже приняли гостью с поднебесья. Гулко перекликаясь, принялись совлекать с люстры чехол, высвобождать ее хрустальные ожерелья и серьги. Другие волокли к ней, стараясь не плеснуть, ведра с мыльной водой. Им не видно было, что в глубине одной из лож вообще кто-то сидит. Им было не до того.
– Но про Вострова же и так все известно, – возразил Борис. – Куда уж надежнее.
– Это да, – согласился Дюша. Откинулся на спинку, словно устраняясь из беседы.
Взгляд Антонова окрасился отеческой заботой:
– Я говорю про господина Авилова. Вы ведь его хороший знакомый, не так ли?
Бориса Петр нашел в его кабинете. Вид у него был замороченный.
– Привет. Есть новости.
Борис махнул рукой, приглашая. Показал жестом: дверь закрой.
– Давай.
– Знаешь, они не очень.
– Не нашел ее?
– Мне не нравится то, что я нашел, – предупредил Петр.
– Я привык к тому, что и мне не все в этой жизни нравится.
– Обожаю твой черный оптимизм. Но я правда в напряге. Ирина вышла из театра, поймала попутку, я узнал, кто был за рулем… Это последний человек, который ее видел. Пока что.
– Но этот человек за рулем, что он говорит? Ты узнал, кто он?
– Вот это мне и не нравится. У этого кадра долгая и мутная история с полицией. На него несколько раз пытались заявлять разные женщины, но каждый раз все разваливалось.
– Ну.
– Там очень все нехорошо. Побои, переломы. Подавали шлюхи, но ты понял вектор. И еще у него есть крайне странная страничка в инстаграме, где он всем объясняет, что бабы – зло. То есть была. Ее уже удалили. Кадр реально больной на всю бошку.
– Господи… имя у него есть?
– Степан Бобров. Некто.
Борис оцепенел. Петр подумал, что он не расслышал, – повторил:
– Бобров Степан.
– Я услышал. Да. Да… Понял.
Борис двумя пальцами потер глаза, переносицу.
– Знакомое имя?
– Нет… Просто это все вообще какой-то ужас, – выдавил Борис, закрыл глаза, надавил на них пальцами. – Поймала попутку, говоришь?
«Бобров, конечно, не Иванов и не Петров. Но может, все-таки просто однофамилец». Как звали сыновей Дюши Бобра? – Борис тщетно пытался вспомнить. Но помнил только, что у того сыновья, не дочки.
– Похоже. Есть на видеосъемке. Просто вышла, махнула рукой. И вот.
– Мы в полицию с этим, конечно, идти не можем…
– Ясен пень.
– А он сам – Бобров этот, что говорит? Он что рассказал?
– Пока ничего. Но расскажет. Если хочешь.
– Слушай…
– Я осторожный, – успокоил его Петр. – Ты же знаешь.
В воде Колька был другим. Когда его опускали в воду, когда он чувствовал ее нежное прикосновение, глаза его блестели. Он понимал, что сейчас будет хорошо.
Его тело теряло вес, а конечности становились как будто гибкими, подвижными. Наконец не затрудняли, не мешали – а помогали ему.
Степан вынул из воды градусник, проверил, смахнул капли.
Дюша и Степан бережно опустили Кольку в ванную. Дюша держал под мышками, Степан – под коленями. Колька был большой и тяжелый. Мать Кольки уже давно не могла его поднимать сама, не хватало сил. Дюша не отказывался никогда, но и он в одиночку уже не справлялся. Теперь купание Кольки было их – чисто мужским – делом. Отца и сына. По вечерам, каждую среду и пятницу, Степан был как штык у них. Он даже перестал ревновать отца к его этой, второй семье. К его этой, второй – с поддутыми губами и татуированными бровями на теперь уже потрепанном заботами лице: после удара, нанесенного жизнью, на нем застыло горестное ошеломление. Он простил ей даже то, что она была шлюховатой дрянью рода человеческого.
Когда мог чаще – приходил чаще: хотелось Кольку порадовать.
От пара, от горячей воды Колька порозовел. Дюша и Степан стояли у ванной на коленях. Дюша, выжимая пену из губки, намылил сыну спину. Степан макал руки в воду, плескал на Кольку. Брат ахал и ухал – смеялся. Качались на воде, мягко ударяясь о его руки, ноги, бока, пластмассовые уточки.
При Кольке отец не станет орать, подумал Степан.
– Слушай, – сказал он как ни в чем не бывало, – мне на хвост сел какой-то явный мент.
Он не ошибся. У отца вздулась на виске жила. Но рука все так же плавно и нежно двигала губкой по спине, животу Кольки. Напрягая мышцу, Дюша выжал из губки воду. Косточки на кулаке побелели. Степан понял правильно. Дюша спокойно спросил:
– Что ты на сей раз натворил?
– Я девку эту пальцем не тронул, клянусь.
– А зачем с ней встречался? О поэзии беседовал?
– Просто крутился по работе, за Скворцовым приглядывал, как ты велел, – не преминул подчеркнуть свое усердие он.
– Не тронул, а? – отогнал ладонью уточку Дюша. – Только руку ей сломал? Ногу?
Колька безмятежно ловил резиновую игрушку – она не давалась, прыгала на воде. Степан подтолкнул ее брату.
– Не тронул, – гнул свое. – Она приличная девочка. Чего ей руки ломать?
У отца даже глаза как-то побелели. Пальцы намыливали Кольке волосы, почесывали голову, смахивали со лба пену, чтобы не попала в глаза.
– Я тебя… Я…
– Это не как в те разы, – возразил Степан.
– …Смывай.
Степан наполнил водой пластмассовый ковшик.
«Тех разов» было много. После одного из них – «шлюховатой дрянью рода человеческого» оказалась одна из сотрудниц, и Степан взялся вразумить ее после корпоративной вечеринки – его вышибли с работы. Дюше пришлось дернуть за свои рычаги, чтобы устроить сына на другое теплое местечко – нынешнее.
– Когда я ее высадил, она была живая и не поломанная.
Дюша приставил Кольке ко лбу ладонь козырьком, чтобы мыло не попало в глаза. Степан осторожно наклонил ковшик, чтобы струя не испугала, принялся смывать шампунь. Колька блаженно прикрыл глаза.
– Урою, если узнаю, что это было не так, – пообещал Дюша. – Уладь это сам.
– Он какой-то странный, – все не могла успокоиться Лида. – Зачем говорить человеку такие вещи? Он же врач.
– Ну, наверное, он не просто трепался. Знает все-таки. Раз врач, – Петр пилил в тарелке курицу на пару и старался не соскользнуть с беседы. Лиде перипетии дня не испортили аппетит. Она жевала и говорила:
– Среди врачей тоже немало трепла. Помнишь, как в той клинике на Китай-городе мне врачиха сообщила: «У вас детская матка»?
Потом запила водой – алкоголь в их доме уже давно не появлялся. Вредно не только для зачатия, и до – тоже.
Петр не знал, как прекратить этот разговор: опять о детях. Но понимал, что прекратить его нельзя – Лида сразу заметит, и тогда…
– Да уж. Но это все-таки клиника при научном институте или как-то так, если я правильно понял. Не фуфло, чтобы тянуть деньги.
– Петь, ну как я могу не нервничать, если я уже нервничаю?
– Так сказал-то он – что?
– Что ничего делать не надо. Многие бросают все процедуры, машут рукой – расслабляются, и тогда оно само.
– Звучит, по крайней мере, понятно… Но мы, конечно, не бросим курс в «Потомках», – тотчас заверил он, понимая, что она этого ждет. – Там, похоже, знают свое дело и берутся основательно.
– Будешь еще рататуй?
– Давай. Лид, а поговори со мной о девичьем?
Та перекладывала ложкой овощи на тарелку.
– Ну? – удивилась жена.
– Мне прям нужен такой, знаешь, разговор девочек-девочек за бутылкой вина.
– Без вина, – строго напомнила Лида, тут же напряглась. – Ты что, днем, когда я не вижу, понемногу выпиваешь?
– Нет, ты что!
«А врач не дурак», – подумал он. Лида была на нервах.
– Ладно. Давай о девичьем.
– Вот тебе двадцать.
– Ох. А можно, тридцать хотя бы?
– А что с двадцатью не так?
– Мерзкий возраст.
– Я думал, всем женщинам хочется быть красивее и моложе – всегда, – признался Петр.
– Сейчас.
Лида вернулась с бутылкой, в другой руке скрещивались хрустальные ножки. Поставила бокалы.
– Я думал, у нас как в Эмиратах. Отрубают голову за каплю алкоголя.
– Оно безалкогольное. Раз уж разговор такой зашел.
Чокнулись, выпили.
– Ну. Мне двадцать, – пригласила к продолжению Лида.
– И вот тебя клеит мужик, которому, извини, уже так прямо шестьдесят.
– Шеф твой опять, что ли, закрутил? Вроде давно по бабам не бегал. Я думала, он прекратил совсем.
– Ну ты что! Такое пожизненно. Как алкоголизм.
– Давно о его романах слышно не было.
– Он с тех пор просто стал лучше заметать следы. Лид, ну не суть. Я сказал «Борис», просто чтобы ты представляла общие вводные. Внешность, деньги и так далее.
– Ну Борис нормальный. Что?.. Не категорически противный, я хочу сказать. Можно и влюбиться. Тем более деньги, знаешь. Можно отрицать сколько угодно, но это украшает.
– Свинья ты, Лида.
– Мне двадцать лет!
– Но он же понимает, что без денег она бы вряд ли на него запала.
– И что?
– Ну я бы сказал: очень даже что.
– Не деньги ведь нужны. Как правило. Если там не совсем уж прямо купи-продай…
– Нет, не похоже.
– Нужен покой. В сущности, что там его дает – крутые бицепсы, крутые мозги или крутые деньги, это как раз не очень важно… Конечно, есть девочки, которым нужны крутые ощущения, но от таких мальчики, по-моему, бегают. Очень даже можно полюбить человека за покой, который он тебе дарит.
– Да, но ведь факт остается фактом: он платит.
– Ну а почему ты думаешь, что ему это не нравится?
– Мне бы не понравилось, наверное.
– Но тебе же нравится, что у меня есть вот это все. Эта квартира, эти шмотки, что понадобились процедуры в «Потомках», их мы тоже можем себе позволить. Спроси себя… Ну вот и он. Он просто рад, что может. Вот и все.