– Да?
– Ну. А у балерин так – постоянно.
– Ну, в этом что-то есть, – возразила Вера. – Не думает. Сама не парится и не грузится и его ничем не парит и не грузит…
– Борису быстро надоест, – выдохнула вместе с дымом Лиза.
Вера в этом уверена не была.
– Не знаю…
– Я знаю. Когда тебе, уж прости, под шестьдесят, все с тобой более или менее уже было. В его возрасте приелось – все.
У Веры шевельнулось в животе. Она прислушалась к ощущениям. Лиза заметила:
– Чего?
– Надо попудрить носик. На заднице.
Вера не знала, куда пристроить пенек сигары.
– Да ты его положи сюда. Он не погаснет, – показала на блюдце Лиза. Там уже лежали серые плотные столбики пепла, похожие на какашки какого-то загадочного зверя.
Вера стала мысленно скликать свои размякшие конечности. Собрала ноги. Встала. Голова кружилась. Это было скорее приятно, чем нет. Потом стало не очень приятно.
– Забрало? – отметила Лиза.
– Ни фига себе. Я там не брякнусь по пути?
– Я же говорила – вещь! Не бухаешь, а эффект – как от алкашки, – обрадовалась Лиза. Посоветовала: – Ты иди в тубз по стеночке. Глупо сломать нос, упав в собственном коридоре.
Вера кивнула. Стала ладонями перебирать по стене. Ноги смешно не слушались. Колени были мягкие. Подступала тошнота. Хотелось, чтобы это все скорее прошло. Но расстраивать Лизу не хотелось. Вера зашлепала ладонями по коридору.
Лиза разогнала рукой дым.
Убедившись, что Вера ее не видит и не слышит, нагнулась, цапнула с пола свою сумочку. Она не хотела писать смс или вотсап – не любила оставлять письменные следы. Да, сообщение можно сразу удалить, но Лизу не покидало подозрение, что бесследно удалить в наше время нельзя ничего. А рисковать она не хотела. Не могла.
– Приветик… Тебя Скворцов еще интересует?.. Конечно, свежая и надежная. У меня другой не бывает… Ну а что мне остается? Я теперь женщина счастливая – одинокая. Сама теперь зарабатывать должна, – засмеялась она… – Мы обо мне будем говорить? – раздраженно перебила. Выслушала извинения. – Ладно. Знаешь, с кем у Скворцова сейчас история?.. Да, там прям история, все серьезно. Да, надежный источник. Жена его ногами по потолку бегает, сама мне сейчас рассказала. Может, и разводиться будут. Прям вот так все серьезно.
Ей показалось, она слышала какой-то звук со стороны туалета. И на всякий случай понизила голос до шепота.
Когда Вера вернулась в теплый полумрак гостиной, побледневшая от рвоты, но не растерявшая приятный покой, и опустилась в кресло, Лиза сидела в той же позе, как Вера ее оставила. Медленно плясал огонь в камине. Даже сигара ее не уменьшилась как будто. Вера потянулась к своему пеньку.
– Ты как – нормально? – спросила Лиза.
Вера кивнула. Взяла сигару. Та была теплой.
– Смотри-ка, и правда не погасла, – удивилась она. Затянулась. Но запах уже стал затхловатым. – Лизка, а после этого завтра будет бо-бо?
– Завтра может быть и бо-бо, – кивнула Лиза. – Но это же завтра!
Утром Вероника приступила к исполнению плана. Она работала локтем, крепко нажимая на терку. По другую сторону лезвия выползали крошечные белые червячки.
Вошел Геннадий.
– Терка для чеснока? – поинтересовался. – Чеснок в театр? Свежо. Осиновый кол не забудь.
– Для мускатного ореха, – процедила Вероника.
Геннадий наблюдал, подняв ко рту кофейную чашку:
– Ты решила меня отравить? Готовишь яд?
Вероника надменно пропустила вопрос мимо ушей.
Пальцем столкнула червяков и опилки в маленькую пластмассовую коробочку, в которой провозила крем в ручной клади (по такому случаю ее вымыла), завинтила крышку.
Вероника была в джинсах и кашемировом свитере. Не бог весть что, конечно. Но как делали некоторые – надевали купальник и трико уже дома, а в театре просто стаскивали с себя обычную одежду… нет, – Вероника от отвращения передернула узкими плечами. Женщина должна оставаться женщиной, а не рабочей кобылой. Даже если она рабочая кобыла.
Вероника положила коробочку в сумку – не спортивное уродское говно! – а просто большую сумку Dior, с которой обычно ходила на утренний класс. Туда помещалось все, включая запасные туфли и полотенце.
– Снова на арене, – отозвался Геннадий. Пальцем он листал что-то в телефоне. И туда же поглядывал. – Молодец. Есть женщины в русских селеньях. Заодно и канифоль прихвати!
Он снова уткнулся в телефон. Пил кофе. Читал новости. Если бы его увидела сейчас Верина приятельница Лиза, она бы назидательно-победно воздела указательный палец: а я что говорила? Покажите мне красивую женщину, и я покажу вам мужчину, который…
Вероника постояла в дверях. Геннадий не видел ее лица. Да и не мог увидеть, как ее желудок при слове «канифоль» толкнулся о диафрагму.
– Помню, – буркнула Вероника и подхватила сумку на локоть.
Сначала ты ребенок. Ты так ошеломлен маминым счастьем «нас приняли!», что сам не можешь понять: любишь или ненавидишь. Потом любить или ненавидеть – поздно. Потому что вокруг – другие дети. И теперь, все, чего хочется, это быть не хуже других. Хотя бы не худшим в классе. Зеркало на стене каждый день услужливо подставляет тебе отражение в обтягивающем трико и купальнике: ты – и другие. Сравнивай. Делай выводы. Тянись!
Множество детских воль сливаются в одном желании: обойти других. Конкуренция нарастает с каждым годом.
Подростковые гормоны проходят, как шторм стороной. Не до того. Уже всем телом чувствуешь приближение последнего круга – выпускного года. Уже трепещет впереди финишная лента. Здесь еще опасно, еще можно вылететь с дистанции. Гормоны могут поставить подножку. Вдруг тебя раздует, как бегемота? Или отрастут огромные сиськи, тело обложат подушки жира? Или раздадутся вширь кости. Или проснутся, заголосят гены какой-нибудь всеми забытой прапрапрабабушки – и твое туловище станет длинным, а ноги – короткими. Или ринешься ввысь, как дерево, которое не остановится даже после того, как выпускная комиссия покачает головами: «с таким ростом теперь только в характерные танцы», «теперь только в миманс»… Или… Или…
«В гимнастике все было бы серьезней, – одергивала Веронику мать. – Не ной». И толкала к ней миску с тертой морковью.
Только часовой механизм балетной рутины позволял не сорваться.
Балет – это не богема. Балет – это рутина. Утром класс – одна и та же последовательность упражнений. Одна и та же для девочки-ученицы и для взрослой артистки. Одна и та же каждый день (кроме больничных и выходных). Одна и та же – веками. Одна и та же – в любой точке мира, если эта точка совпадает с балетным залом.
Одна и та же для танцовщицы кордебалета и для балерины.
После утреннего класса иллюзия балетной демократии рассыпается в пыль. Одним на сольную репетицию, другим в кордебалет. Одним вершки, другим корешки. Одним влачиться, другим – сиять.
Но утром об этом еще можно не думать.
Утром можно думать, что ты делаешь то же самое, что делала гениальная Маликова, до нее – многие и после тебя будут повторять другие.
Когда у самой сил плестись по жизни не было, Вероника цеплялась за шестеренки балетной рутины, и они волокли ее дальше, в будущее. Тиканье балетного распорядка успокаивало.
Во время утреннего класса сознание растворялось, как у буддиста в нирване.
Утренний класс всегда ее успокаивал.
Вероника прошла к своему месту у палки, что тянулась вдоль стены. У каждого солиста было свое. Чем ближе к центру, тем престижнее. Ее место было в центре. Но сейчас в центре висело полотенце Беловой. Сама Белова лежала щекой на полу, разложив ноги по обе стороны в шпагате.
Перед началом все растягивались, а заодно, может, досматривали утренние сны. По черному, гладко натянутому линолеуму были распластаны, раскиданы тела.
Куда бы ни шел мир в уравнивании мужчин и женщин, балета это коснуться не могло: мальчики занимались отдельно. Вероника вдохнула привычный запах множества чужих кремов, лосьонов, дезодорантов – отвратительно-ядовитый и цветочно-приятный одновременно, как в саду у злой феи.
Марина стояла поодаль, положив одну ногу на палку, голова на колене, глаза закрыты. Один приоткрылся. Увидел Веронику.
– Ты разве не на больничном? – удивилась Марина.
Вероника отодвинула ее полотенце в сторону – еще дальше от центра. Повесила свое. Бросила на пол под ним мешочек с запасными туфлями.
– Решила выйти потихоньку.
Перешагнула через чьи-то ноги. Сначала склонилась, обнимая собственные икры. Потом задрала ногу, приладила вдоль стены, стала раскачивать тазом, нажимая, продавливая тело в шпагат – глубже, глубже. Казалось, тело не тянется, а просто покрывается мелкими разрывами. «Не ной», – сказал под черепом мамин голос.
Прошла, переступая через разложенные ноги, села за рояль концертмейстер.
– О, Вероника, ты разве не на больничном?
– Соскучилась по балету.
Не прошла, а будто вкатилась и направилась к стулу Глебова. Дуля из жиденьких седых волос на затылке смешно подчеркивала массивную колоду тела.
– А я на больничном, – быстро ответила ей на незаданный вопрос Вероника. – Просто чтобы из формы сильно не выйти.
– Правильно, – кивнула Глебова. И посмотрела на остальных. – Ну поехали, девочки. Встали, встали! Шевелимся!
Все расползлись по своим местам, положили руку на палку.
– Ти-па-па-а-а-ам! Пи-рим. Пи-ри-рим… – начала показывать Глебова, одновременно напевая, какая требуется музыка: руки порхали, объясняя то движения ног, то собственно рук. На лбу ее, над губой старухи выступил первый пот. Она упала на стул. Вдоль палки пробежало общее движение: все составили стопы коробочкой, округлили свободную руку.
Концертмейстер бросила пальцы на клавиши.
Когда Глебова задавала комбинации прыжков, перебирали маленькие ножки в лайковых мягких ботиночках, подпрыгивали дряблые щеки и огромная грудь под свитером – сама Глебова уже давно не подпрыгивала. Солисткой в свое время (то есть во время великой Плисецкой) она была, как говорится, никакой. Но танцева