Петр продиктовал ей название отеля в Браззавиле, имя портье и горничной. Проверенного портье и проверенной горничной. Которые тоже умели слушать, а еще рассказывать, о чем болтают на рынке. Или не рассказывать.
– Ладно, – сказала она, признавая, что теперь ее очередь. – Они были убиты ночью.
И отключилась. Петр не перезвонил. Этого не требовалось. Если человек знает в Браззавиле проверенного портье и проверенную горничную, он знает, что только псих или самоубийца поехал бы из города на машине ночью.
Андрей и его коллеги психами или самоубийцами не были. Они не поехали из Браззавиля ночью. Их увезли силой.
Петр опять уставился в чашку, пальцы потирали, скребли лоб.
Света плюхнулась на стул:
– Опять все бесит?
И тут же:
– Ирка здесь поговорила с каким-то бабцом. И вышла.
– Откуда ты знаешь?
– Девочка одна видела. Бабец сидел за столиком. Ждал. Они потрепались немного.
– Вместе ушли?
– Не знает. Некогда было по сторонам пялиться.
Петр задумался. Женщина в кафе. Это о ней не должен был никому ничего растрепать Степан Бобров?
– А еще? Что еще она видела?
– Ничего не заказывали. Бабец только выпила кофе, а чаевые все равно оставила, чисто поэтому девочка обратила внимание.
– Где эта девочка?
Света выразительно уставилась на него – в ее представлении, так должна выглядеть леди, которую спросили о цвете ее трусов:
– Как ты сам сказал, тебе не обязательно знать все.
Подоспев, как рефери, который бросается между боксерами, официантка поставила между ними большое блюдо с пиццей. Обрывая тягучие нити сыра, лопаткой положила каждому на тарелку киль.
– Приятного аппетита.
С профессиональной неуловимостью исчезла.
Неужели Ирина встречалась здесь с Беловой? А с кем же еще: бабец, которая не ест. Сцена соперниц… Полная хрень.
Петр взял вилку и нож.
– Ладно. На что-нибудь еще девочка эта обратила внимание?
Света схватила свой кусок обеими руками.
– Молодая женщина, старая? Красивая, некрасивая? Худая, толстая? Низкая, высокая? – предлагал Петр.
Наклонилась, впилась зубами:
– А-а, – промычала она, отрицательно мотнув головой.
Сказала, ворочая языком пережеванную кашу во рту:
– Она ваще на нее не посмотрела.
Прожевала, вытерла пальцем соус в углу рта. И торжествующе выдала:
– Я знаю, куда Ирка потом пошла!
Петр бросил на нее недоверчивый взгляд.
– Ее ждал мелкий, – пояснила Света.
Петр промокнул губы салфеткой, признал:
– С логикой у тебя все в порядке.
– Жизнь заставит.
Она уволокла с блюда новый кусок. Оторвала нити сыра, пальцем завернула их обратно на общее блюдо, облизала палец. Петр сделал себе мысленную засечку, который кусок с блюда теперь не брать.
Света жевала, энергично двигая чуть ли не всем лицом сразу, казалось, что в жевании участвует даже лоб. Поймала его взгляд: мол, что? Петр подавил раздражение. Видеть, что важнее, он умел:
– Спасибо.
– Говно вопрос, – последовало великодушное. И она снова впилась в пиццу.
Сытость привела Свету в благодушное настроение. Даже плечи уже не топорщились, бросая вызов всему миру сразу. Она развалилась на сиденье, потом зевнула так, что расторопный врач успел бы удалить ей миндалины. Подобралась, настроенная на новую цель:
– Теперь мы в театр?
– Я – в театр. Ты – домой.
Света надулась.
– …Или где тебя высадить?
Она молчала.
– Здесь.
– Здесь остановка запрещена.
– Ну где разрешена.
Петр вывел машину к обочине. Света распахнула дверь, выкатилась, демонстрируя ему презрение. Петр хмыкнул. Дверь ударила.
Петр тут же выкинул все это из головы.
Вынул телефон и проверил передвижения Беловой за последние дни. Изломанная красная линия теперь вычерчивала по Москве куда более затейливые маршруты. Белова гуляла, Белова ходила в рестораны. Ночевала, судя по отметкам времени, по-прежнему дома, но это как раз подтверждало, что здесь все просто.
Простые теории обычно оказываются правильными. А этот любовный треугольник был прост, как правила вселенной: одна женщина – другая женщина – деньги мужчины.
«Смешной возраст», – безжалостно подумал Петр о Борисе.
Судя по маячку, Белова сейчас была в театре.
Петр нажал «вызов», одновременно выбирал в навигаторе, как ловчее доехать до театра по угловатому лабиринту односторонних улиц и говорил:
– Даша, здравствуйте. Это Петр, который у вас свой телефон потерял, помните?.. Он еще у вас? Я зайду, заберу. Вы в театре?.. Прямо сейчас можно? Я позвоню вам, как доберусь до театра?.. Простите, замотался и заработался.
«Ничего. Я тоже была занята».
Петр подумал: не сомневаюсь.
Спустилась она на проходную с карточкой-пропуском, которую подала охранникам в стеклянную будку. Кивнула через рогатку на Петра:
– Это ко мне.
Чего Петр не ожидал, так это того, что Белова встретит его мордой кирпичом и фразой:
– Мне нужно с вами очень серьезно поговорить.
– Я слушаю, – слегка удивился он.
– Идемте в мою гримерку.
Идя через коридоры с неприятно низкими потолками, Петр молчал: пусть сама говорит. Но и Белова молчала. Заговорила она, только закрыв дверь. Показала широким округлым жестом, рассчитанным на третий ярус:
– Садитесь.
А сама Белова присела на корточки, в несколько приемов сложив углы тела, как складывают столярный метр.
Петр опустился на диван, накрытый пледом. Слепо глядели погашенные лампы вокруг зеркала. Петр ощущал под задницей старые продавленные пружины и гадал, что бы это значило. Все выглядело напыщенным и театральным. Сейчас она скажет: вяжите меня, я убийца?
Белова повернулась к нему с пакетом в руках.
Петр разглядел кристаллы, камешки.
– Это винт? – улыбнулся он. – Нехило.
На долю секунды ее лицо окрасилось недоумением, но снова стало туповато-серьезным:
– Я ничего не выдумала. И не сошла с ума. Мой мозг здоров.
– Это хорошо, – поддержал ее Петр. «Мамочки. Чокнутая», – подумал. И даже на миг решил, что в пакете – правда метамфетамин.
Она зашуршала целлофаном, протянула.
Петр заглянул в пакет. Если и винт, то очень грязный. Полупрозрачное крошево напоминало мартовский снег в Питере, после того как в атмосферу перднул Токсовский завод.
– Что это?
– Канифоль.
Петр ответил равно тупым взглядом.
– Чтобы натирать туфли, – пояснила Белова. – Балетные, – добавила. – Только эта канифоль не натирается.
Петр поглядел ей в глаза. Не испуганные. Уверенные. Ожидающие. «Бля, психопатка», – подумал Петр.
– Почему вы мне это показываете?
– Потому что вы что-то искали в театре.
– Я искал не что-то. А кое-кого. Если помните.
– Конечно, помню. Девочку, да, – все так же прямо глядела на него Белова. – Я все помню.
– Тогда при чем тут это?
Белова отошла, словно время, которое ей требовалось для ответа, выражалось в пространстве. Заговорила:
– Сначала я подумала, что эту канифоль мне испортил кто-то из наших… Кто-то из артистов.
– Зачем?
– Чтобы я упала, – ровным тоном пояснила Белова. – Я не всем нравлюсь… Но потом мне действительно испортили канифоль. Действительно…
Она ни на миг не верила, что это сделала Марина.
– …Кто-то из артистов. Добавил в канифоль мыло.
«Пионерский лагерь», – подумал Петр, хотелось спросить: а зубной пастой лица друг другу по ночам у вас не мажут?
– Сочувствую. Но вы лучше расскажите все это не мне, а директору театра. Или кто там у вас босс.
– Нет, – твердо перебила Белова. – Это нужно рассказать именно вам.
Села напротив. Спина прямая. Колени почти уперлись в колени Петра. Она сцепила руки, положила на колени. Глядела ему в глаза. Говорила – и изучала, наблюдала. Он почувствовал себя, как работяга из сказки, которого поймала в недрах Хозяйка Медной горы, женщина-змея.
– Когда канифоль испортили во второй раз, я вспомнила тот первый случай, – она кивнула на пакет. – Он был странным. Я подумала… Если смысл в том, чтобы я упала… То зачем было сыпать мне в канифоль что-то другое, когда все знают, что можно просто добавить мыло? Зачем как-то специально корячится, если можно просто добавить мыло? Это ведь странно, да?
Петр пожал плечами:
– Я вот не знаю, что можно просто добавить мыло.
Белова кивнула, просияв:
– Именно! Потому что вы – тоже чужой. Не из театра. И тогда я вспомнила, что вы приходили и задавали странные вопросы про тот странный день.
Она опять выделила слово «странный». Петр вдруг принял ее точку зрения как разумную. Несколько секунд они смотрели друг на друга.
– Мне кажется, теперь я вас понял.
На этот раз говорил он искренне.
– Это, – последовал жест балетной принцессы на пакет, – …сделала девушка, которую вы тогда искали, – объявила Белова. – Я права?
Собственное умозаключение порадовало ее так же, как удавшийся пассаж в технически трудной вариации. Она не смогла сдержать торжества:
– Все обычно думают, что балетные тупые. Вы тоже тогда так подумали. Я видела по вашему лицу.
– Я ошибся. Вы очень умная, – безразлично отозвался Петр.
Он зачерпнул в горсть камешки из пакета.
– Можно света прибавить?
Белова поднялась. Включила лампы вокруг зеркала.
Петр потер между пальцами камешки.
– Зачем она испортила мою канифоль? Я же с ней даже незнакома? – Белова всплескивала руками. – Ее… попросили это сделать. Подослали?
Петр не ответил. Некоторые камешки в его пальцах крошились. Некоторые нет. Они были твердыми. Очень твердыми. Петр выбрал из горсти один. Подошел к зеркалу, провел твердым камешком по стеклу. Осталась царапина. Невероятное стало логичным.
Так вот почему Борис так всполошился, когда пропала Ирина. Она не пропала – она сбежала. И прихватила с собой нечто дороже, чем разбитое сердце. Желтые алмазы.