к. То есть это и был глубокий шок. Но не от того, на что подумала Вера.
Она всхлипнула, схватилась ладонью за рот. И зарыдала – Борису уже в плечо.
Она теперь за него боялась больше, чем за Аню.
Я же стоял столбом, глядел на них обнявшихся и думал только: охуеть. Какой Борис… не мудак, нет. Какой – находчивый.
Потом я видел, как они стояли у постели Ани. Держались за руки. Пара супругов-голубков. А у меня в голове по-прежнему крутилось только одно: охуеть.
Если вам уже кажется, что я им немного восхищаюсь, то вы ошибаетесь: я им восхищаюсь по-настоящему. Именно поэтому считаю, что место ему – за решеткой. Он – зло.
А зло искореняется не злом. Не силой. Его можно победить только правосудием.
В нашей стране оно гарантировано не всем. Но Борису я правый суд обещаю. С моей лично стороны.
Для меня это теперь сугубо личное дело: собрать полную картину того, что случилось – с Андреем. Да и с Ириной тоже.
Кстати, о собрать. С ногой у Ани все тогда оказалось плохо. Ее собрали, да. Но не по кусочкам даже – по крошкам. Как какую-нибудь античную вазу, на которую сапогом наступил гунн. Потом долго держали в каких-то спицах, подкручивая винты на миллиметр. Аня взрослая уже, но до сих пор хромает.
Не знаю, Наташу ту, из-за которой все случилось, Борис вообще помнит? Помнит ли рыбак каждую пойманную форель? Сомневаюсь.
А вот что Верка уже давно не испытывает по поводу всех этих его баб никаких эмоций, я не сомневаюсь. Рыбы они рыбы и есть. Какие по их поводу могут быть эмоции? Никаких.
Или я не прав?
Дверь мягко толкнула Веру сзади. Охранники в стеклянной будке подняли головы. Вера просияла в ответ:
– У меня деловая встреча.
Две пары глаз ответили быстрым сканированием. Прорваться за проходную женщина не пыталась, была одета дорого. Охранники кивнули и потеряли к ней интерес.
Вера села на длинную скамейку. Прислонилась затылком к стене.
…А потому что: невозможно перестать чесать то место, куда укусил комар. Например, комар. Чем больше чешешь, тем больше зудит, тем больше хочется, тем больше чешешь.
И да, наверное, можно сказать, что у нее слишком много свободного времени? Можно? Вертушка стукнула.
Вера вскинула голову – и опустила: нет, не Белова. Какие-то мужики с твердыми футлярами, а за ними:
– …Белова! – Вера поспешно натянула улыбку, поднялась навстречу.
Злобно отметила: на лице у балерины проступил испуг. Ага! Знает, чье добро клюет. Это прибавило Вере сил.
Охранники тоже заметили, что Белова при виде женщины напряглась, сделали стойку: на «деловую встречу» что-то не больно похоже. Вмешаться?
Голос Веры стал особенно певучим, звучным:
– Я ваша поклонница! Вы меня помните?
– Я вас помню.
Но шага Белова не убавила – надеялась проскочить на полном ходу. Вере пришлось схватить ее за рукав. Она сама испугалась той веселой легкости, которая охватила ее. Легко, как во сне, она могла схватить за рукав. А могла бы и вцепиться в патлы. Расцарапать харю. С наслаждением отлупить сумкой. Все могла. Глаза Веры сверкали. Белова отпрянула.
Вера наступала:
– Я очень, очень хотела на вас посмотреть.
Охранники не сводили с них глаз. Один решил намекнуть:
– Даша, у вас закончилась репетиция?
– Да… Да… – пятилась Белова.
– А, закончилась! – наступала Вера. – Какая жалость. А я пришла на вас посмотреть.
Вера сама не знала, чего сейчас добивается.
Упоения в бою. Да. Вот именно.
– Я хочу на ваш спектакль, – наседала Вера, жадно разглядывая соперницу.
– Я не знаю… – мямлила Белова.
– Сегодня вечером? – напирала Вера.
– Вечером я занята.
– Вы сегодня танцуете?
– Понимаете, – заблеяла Даша: – Если на спектакль… На премьеру контрамарки не выписывают никому.
Вера чуть откинулась. Как кошка, которая отпускает мышь перед последним ударом лапы.
– Ничего страшного. Муж уладит. Мой. Муж. Борис Скворцов… Большой любитель балета… – ядовито выплюнула Вера. – Вы. Его. Конечно. Не знаете.
Белова вытаращилась на нее.
Но справедливо говорят, что на силу всегда найдется другая сила.
– Это что еще такое?! – рявкнуло из-за вертушки: – Вы кто такая? Женщина! Я с вами говорю! Кто такая? Что вы тут забыли?
И Вера увидела высокого полного брюнета.
Вера отвыкла от того, что на нее орут. Когда-то давно Вера прочла роман «Смилла и ее чувство снега». Ей понравилось выражение: трудно кричать на хорошо одетого человека. Оно показалось ей глубоко верным. Вера боялась хамов с лужеными глотками.
Читал ли Орджоникидзе этот роман, не известно. И не важно. Он видел перед собой немолодую богатую бездельницу. В его голове зажглось красное табло: «Балетоманка!» Балетоманок Оджоникидзе терпеть не мог. Все балетоманки, был убежден дирижер, валили в театр ради одного: чтобы пялиться в бинокль на херы и задницы, обтянутые трико. Еще одна грязь, которую в чистый храм музыки притаскивал на своих подошвах балет.
Орджоникидзе немедленно развернул свой внутренний говномет в состояние боя. Первый залп ударил по охранникам:
– Почему тут у вас посторонние шляются?! А?! Вам за что зарплату платят!?
Потом струя в Веру:
– Вам делать нечего? А? Вам скучно? У вас много времени и денег? Бедным помогайте! В Африке! А здесь люди! Работают!
Вера пошла пятнами. Под мышками у нее горело.
– Дверь где? Знаете? – орал Орджоникидзе. – Вон! Там!
Вера попятилась, подпрыгивая от каждого залпа.
Оржоникидзе еще топтался на месте, тряся щеками и фыркая. Как носорог, который только что загасил пожар, учуянный им за много километров. Потом брови его разомкнулись.
– Белова, – сказал он совершенно обычным голосом. – Я чего за тобой шел… Ты не такая тупая, как некоторые.
Единственным, что примиряло Орджоникидзе с ненавистным балетом, были женщины. Красивых женщин в балете было много. «Армяне любят толстых, – повторял Орджоникидзе остроту из советского фильма «Мимино», – а мы грузины, любим худеньких».
Одной рукой Орджоникидзе уперся в стену, завел ногу за другую, как будто стоял не в коридоре театра, а на улице Неаполя:
– Белова. У тебя уже кто-нибудь есть?
Вера навострила уши. Вопрос этот ее тоже чрезвычайно интересовал. Она невольно сделала шажок вперед. Мерзкий толстяк тут же ее заметил – опять налился багровой кровью:
– Вон отсюда!.. сказал!
Вера шарахнулась, ткнула дверь задницей и выкатилась на улицу.
Дирижер может многим помочь балерине. Но многое может ей и сорвать.
Зависит от точки зрения.
Седовласый опытный Лярский, например: дирижируя балетом, он практически не сводил напряженного взгляда с ног балерины. Из лучших побуждений. Лярский дирижировал балетами почти пятьдесят лет. Он знал все их подводные камни. Он старался провести балерину безопасным фарватером. Где движения сыпались мелким бисером, замедлял темп: чтобы балерина успела выписать ногами каждое. Где можно было не удержать равновесие, стоя на пуанте, подгонял темп. Старый джентльмен Лярский старался угодить дамам: сделать «удобно». Музыка под его палочкой то мяукала, то пускала петуха, а удобно Даше не было. Лярский только мешал. Ей все время казалось, что она переводит испуганного старика через шестиполосный проспект, а он рвется то вперед, то назад, и вот-вот под машину попадут они оба.
Вот танцевать с Орджоникидзе ей нравилось: он всегда был занят только собой, музыкой, лабухами и на сцену почти не смотрел.
Ей хотелось, чтобы так это и осталось.
Тренировка – это бог. Слова Вероники упали на благодатную почву.
Даша ощутила спиной стену. Посмотрела Оржоникидзе в глаза, улыбнулась. Положила руку на его пухлое плечо:
– Я не знаю, – мечтательно сказала она. Рука соскользнула как бы нехотя, когда Даша пошла к двери.
Она не могла поверить, что получилось. Но ведь получилось! Орджоникидзе не разорался. Но и не увязался следом. Так и остался стоять, соображая.
Его процессор завис.
Он был воспитан грузинской мамой и еще до того, как научился понимать слова и писать в горшок, уже знал: он самый лучший, самый красивый, самый умный, и еще – настоящий мужчина. К двадцати годам лак маминого восхищения (последние лет шесть смешанного с уважением) уже покрыл его таким толстым слоем, что никакие колючки и морозцы внешнего мира не могли задеть Орджоникидзе.
В то, что он может кого-нибудь не привлекать, Орджоникидзе бы и не поверил. Быть такого попросту не могло.
Поэтому когда Аким, на выходе кивая охранникам, поравнялся с ним и тоже кивнул, дирижер просто цапнул директора балета за рукав:
– Аким, ты в курсе? С кем Белова сейчас?
Вопреки совету Пожара в шашлычной, Вера не отправилась помогать бедным в Африке. Она просто перешла на другую сторону переулка. Ждать ей пришлось недолго. Белова вышла из театра.
– Очень занята. Да. Сука, – сказала Вера вслух. Увидела, что на нее покосилась проходившая мимо женщина. Добавила: – Чего уставилась?
А потом пошла за Беловой, предусмотрительно держа дистанцию, чтобы балерина не заметила хвост.
Белова легко чесала в кроссовках-говнодавах. А Вера не рассчитывала, выходя из дома, что придется много ходить пешком. Набойка каблука почти сразу потерялась в какой-то решетке. Соскочила, как крышка с пивной бутылки, поддетая открывалкой. Чтобы не угробить каблук совсем, Вера старалась не наступать на пятку, давить больше на носок.
И только дома с огорчением увидела: несмотря на все старания, каблук стесало. Вера сбросила на пол испорченную туфлю. Приятно было расправить ступни. После погони за соперницей лодыжки гудели. «Бегать, что ли, начать?» – подумала Вера и тут услышала шаги, шорохи. В квартире она была не одна.
– Ви-и-ить? – позвала, удивленно она. Сын должен был быть в Токио.
По-видимому, там и был. Потому что из двери гардеробной показался не он, а муж. Рубашка расстегнута.