– Давай, давай, давай, – торопил он лифт.
Тот, точно издеваясь, медленно раздвинул двери. Петр колотил по кнопке. Но дело не ускорилось. Двери сомкнулись. Лифт пошел вверх.
Людочка уже летела по коридору плюсового этажа. Дыхание вырывалось со свистом – от страха, который ее догнал только сейчас.
Внутренние часы не подвели.
– Кордебалет просят пройти на сцену, – еще говорило радио голосом режиссера, ведущего спектакль, когда Людочка осадила скок. В кулисах клубилась черно-розовая толпа. Вера Марковна поглядывала драконшей: на кого бы пыхнуть пламенем. Стараясь не привлекать ее внимания, Людочка пристроилась шагом в массу, что, будто под давлением, просачивалась на сцену через маленькое отверстие: из него выстреливала одна девочка за другой, как бы попадая точно в свою ячейку в музыке. Подошла ее очередь. Вера Марковна впилась взглядом, от которого Людочку пробрал холод по позвонкам:
– А ты Эванса не видела?
– Нет.
– Он что, пошел посрать и провалился? – с тревогой пробормотала себе под нос Вера Марковна. На сцене прогон – а хореографа нет.
Людочка, чувствуя в горле колотящееся сердце, раздвинула губы в улыбке, взметнула округленные руки и на ватных ногах вылетела на ярко освещенную сцену.
Это и увидел Петр, наконец, добежав.
Тридцать две девочки. С жирными ресницами, с гладко причесанными головами, в трико. Совершенно одинаковые на вид, они вылетали на сцену для финального ансамбля одна за одной, точно копии, отпечатанные на 3D-принтере.
– Твою мать, – сказал Петр, тяжело дыша, и вытер испарину.
Узнать ее было так же невозможно, как карту в колоде.
– Ты чего стоишь? – налетела на него какая-то старуха. Она была похожа на курицу-мать: подбородок трясется, грудь выкачена, крылья растопырены, сейчас выклюет врагу глаз. – А ну иди отсюда.
Петр потоптался – сделал вид, что уходит из черных полотняных карманов, чтобы вернуться, дождаться, когда кордебалет снова вернется в кулисы: попытаться еще раз. Она-то его узнает точно! А он сможет заметить проблеск паники на укатанном гримом лице. Но ведьма увязалась следом, тряся юбками. Изо рта у нее фонтанировало дерьмо: старуха владела искусством крыть без мата, но так, что получалось грязнее, чем мат. Шум Петру был ни к чему.
– Иди-иди отсюда, жопа, – на прощание пригрозила Вера Марковна. – А то охрану позову.
Петр вышел к лифтам.
Телефон, покинув в его кармане толстые стены и тесные коридоры подземелья и кулис, наконец поймал сеть. Тут же забился в падучей, завибрировал. Сыпались сообщения. Петр посмотрел. Отправитель: Ваня, Ваня, Ваня… Сообщения все падали. Улов из фейсбука. Петр стал открывать картинки одну за другой. Он узнал серые домики Гореловки, уже изученной по Google Erath. И даже аиста в большом гнезде. Люди были ему незнакомы. Петр прислонился к стене, стал листать, разглядывать фотографии. Домики, горы, веточки цветов, все, на что обычно падки туристы. Неизвестные люди. Улыбающиеся хари. Опять цветы. Опять неизвестные хари. Опять горы. Серенькие русские дома. Палец Петра замер над кнопкой.
Борис… Борис?!
Петр раздвинул пальцами изображение на экране.
Но ошибки не было.
Борис не заметил, что на него была направлена чужая камера, – не уловил движение поднятого в его сторону телефона. Не успел ни отвернуться, ни прикрыть лицо рукой. Он ничего не подозревал, разговаривал с Ириной, когда один из туристов решил снять симпатичный вид в грузинском селе Гореловка: дом с резными бирюзовыми балкончиками и сиреневые горы вдали.
Борис и Ирина смотрели друг другу в глаза, улыбались.
Центральные улицы перекрыли – куда-то ехал кортеж президента Петрова. Образовалась, потом с истерическими воплями клаксонов стала рассасываться пробка. В другой день Борис разделил бы общее раздражение. Но не сейчас. Он вылущил из упаковки голубую таблетку, запил минеральной водой из бутылки. Минут сорок ему все равно были нужны.
До театра Борис доехал быстрее, чем бывает, когда по Москве едет президентский кортеж. Но все равно опоздал.
Охранник поднялся в своей стеклянной будке:
– Вы на прогон? Прогон только что закончился.
– Ничего. Я поздравить артистов.
Охранник высветил улыбку.
Борис остановился у вертушки. Сунул бутылку минералки под мышку, открыл бумажник, давно не державший бумажных денег, только пластиковые карточки. Выдавил из кожаного кармашка свой пропуск в театр – ламинированную картонку с фотографией. Охранник принял ее двумя руками. Борис увидел через стекло, что на столе перед охранником лежит раскрытый учебник японского языка. От удивления поднял взгляд на лицо: молодой совсем парень. Студент? Будущий дипломат? Борис любил чужие надежды. Захотел сказать ему, как это круто, как-то похвалить, но ничего не успел: тот уже вернул ему пропуск – также, с соблюдением японской вежливости, в обеих руках.
Борису стало легко и весело. Театр, да. Здесь все иначе. Совсем другая жизнь, да.
Жизнь простая и понятная.
– Куда идти – знаете? – полусклонил стан юноша, как будто провожал сегуна.
Сказать ему, что ли, «саенара»? Но Борис не был уверен, что это значит: спасибо? до свидания? здравствуйте? Сунул пропуск в карман. Кивнул охраннику, весело мотая бутылкой на ходу.
Быстро нашел лифт, дорогу он помнил.
Настроение было замечательным.
Двери разъехались. Борис ступил из лифта на пол в шашечку. Здесь располагались гримерные ведущих солистов. Вспомнил, что Даша однажды объясняла про женскую и мужскую сторону.
Прямо сераль, усмехнулся он: женская половина дворца. Свернул. Что это именно женская сторона, не было никаких сомнений: воздух пах духами. Борис с удовольствием втянул его. И вдруг понял, что страх тоже может быть восторженным.
Он чувствовал себя, как будто ему двадцать. И у них нет квартиры, где они могли бы встретиться.
А что, если она решит, что он слишком… Старый? Дряблый? Не так пахнет?
А что, если он… Нет, в том, что она окажется как надо, именно как он ее себе представлял, он не сомневался. Он же видел ее в балетном купальнике, таком тонком и тесном, что воображению там места не оставалось. Видно было позвонки, ребра, соски на маленькой груди, две круглые косточки на бедрах.
Еще раз убедившись, что пришел он правильно – на двери в рамке было написано «БЕЛОВА», – Борис постучал.
Шаги. Поворот ручки.
– Здравствуйте.
Взгляд Бориса уперся в две грудные плиты. Они были без волос, с плоскими розовыми сосками.
Соскользнул по животу, крепко составленному из твердых шашек, как торцовая мостовая.
А потом – на член. Не надменный. Не воинственный. Мирно висящий вниз.
Взгляд Бориса отпрянул вверх. К лицу. И только тогда остекленел.
– Вам кого? – спросил парень. Щеки у него были розовые, кудри и брови – золотистые, а глаза – голубые. Смущения в них Борис не увидел.
Славик как раз искал трусы, когда в дверь постучали.
За выпавшей из руки бутылкой они наклонились вместе. В голове у Бориса раздалось «бом!»
– Ой, – засмеялся юноша, потирая себе лоб. – Были бы мозги, было бы сотрясение.
Борис не улыбнулся.
Юноша подал ему бутылку:
– Держите.
Борис обогнул вокруг нее свои вспотевшие мягкие пальцы. Выпрямились они одновременно. Борис старался смотреть ему в глаза.
Слов не было.
– Вам Дашу? – догадался парень: – …Да-аш! – крикнул в глубину гримерки. Туда, где шумел душ.
– Нет-нет, – сухим горлом проскрипел Борис. – Ошибся дверью. Извините.
– Ничего, – приветливо улыбнулся парень. – Никаких проблем.
Борис чуть не подпрыгнул, уловив движение, дуновение навстречу своему лицу. Очнулся. Перед ним опять была дверь: БЕЛОВА.
– Вот сука, – внятно сказал Борис.
В лифте пришлось стоять напротив собственного отражения. Свет бил сверху и мог пощадить только очень юных, очень худых и очень красивых. Бориса он не щадил: из зеркала глядел упырь, в мешки под глазами можно было запихать телефон и лопатник. Борис отвернулся, но на другой стенке тоже было зеркало. Прикрыл глаза. Пришлось прислушаться к зарождавшимся в теле ощущениям. С тупой деловитостью начиналась эрекция, теперь уже ненужная. Борис фыркнул, засмеяться не получилось. Лифт остановился. Борис запахнул пальто, прикрыл пах, шагнул из лифта.
В коридоре стоял Петр. Он тяжело дышал. На лбу испарина. Петр смотрел в телефон.
Я думал, меня мертвыми людьми уже не пронять. Оказалось: очень даже. Я думал, в мертвом теле самое жуткое для меня это запах. К запаху мертвого привыкнуть невозможно, несмотря ни на какую выслугу лет в ментуре. Этот запах будит в голове какие-то самые древние центры тревоги: опасность!
Оказалось, бывает звук – хуже любого запаха. Смачный чавкающий звук-хруп. Он длился полсекунды, даже меньше. Барыга не успел ни вскрикнуть, ни понять, что случилось.
Он был, конечно, не святоша. Но смерть его оказалась слишком ужасной. Такой никто не заслуживает.
Надеюсь, я скоро забуду этот звук: звуки забываются быстро. Не то что запахи.
Решительность и жестокость расправы поразили меня. Я не считаю женщин нежными созданиями. Вовсе нет. Женщины – такие же люди, как мужчины: бывают всякие. Та женщина была тоненькой и маленькой, это произвело на меня впечатление. Она ударила, как гремучая змея. И соображала, по-видимому, с той же скоростью.
Впрочем, и на кону у нее было немало. Когда я выудил из канифоли все алмазы, получилась отнюдь не жалкая горсточка. Эти люди работают не по мелочи.
Я ее упустил, да.
Но думаю, теперь уже ненадолго.
Говорят, занятия бегом стимулируют кровообращение в голове. А оно в свою очередь – умственную деятельность.
После того как я до рези в легких побегал за ней по лестницам и коридорам, я вдруг стал видеть картину там, где до сих пор видел лишь кусочки мозаики.
Ирина отправилась в театр, потащила за собой ребенка: ей было в театр очень надо. Потом на встречу в кафе. Потом в театр. Типичные передвижения курьера, снующего между поставщиком и распространителем, которые не рискнут засветиться вместе, показать, что знакомы (а скорее всего, лично и не знакомы: это же бизнес, ничего личного).