вным данным: чуть ли не с женой разбегаться из-за нее собрался… Думаю, кое-что про его дела Белова должна знать. Как говорят: ночная кукушка перекукует дневную. Мы сейчас поможем ей, она потом поможет нам с разработкой Скворцова. Получится начало прекрасной дружбы… Ага. Спасибо.
Антонов четко объяснил, в чем дело. Посмотрел на желтую бумажку, на которой записал имя хореографа. Продиктовал по буквам.
– …Гражданин Великобритании, да… Спасибо. Жду.
Даша тем временем все сидела в кабинете Акима. Она готова была ждать вестей от Антонова и час, и два, и сколько потребуется. Сидела и смотрела на телефон со спокойным терпением кошки, которая смотрит на мышиную нору: смотрит и ждет. Но часа не прошло.
Телефон заверещал.
– Так быстро! – обрадовалась в трубку Даша. – Все уладилось?
Но ответной радости в голосе Антонова не услышала.
– …Мне очень жаль, что не могу помочь, – закончил он вполне искренне, потому что разработка Скворцова сейчас была его главным делом. – Правонарушения ваш хореограф совершил действительно серьезные. Сами понимаете, – сказал на прощание он. И повторил: – Не вмешивайтесь. Советую как друг и поклонник вашего искусства.
Белову на сцене он не видел никогда.
– Конечно, – сказала она: – Я понимаю. Спасибо.
Вышла с умолкшими телефоном в коридор. Славик тотчас поднял голову.
– Аким в режуправлении, – сообщил он. Прочел ее лицо. Поспешно поднялся. Подошел. Обнял.
Но плакать она не собиралась.
– Он сказал: не вмешивайтесь, – сообщила плечу Славика Даша.
– Я же предупреждал, – ответил Славик. – Помнишь?
Даша отстранилась, чтобы посмотреть в глаза.
– Да, – кивнула она. – Я помню. Про кошек. Ты предупреждал.
– Извини. Про кошек это я тогда просто немного обиделся. Я не имел этого в виду.
– Нет-нет. Все в порядке, – мягко возразила она. – Ты прав. Я сама про это потом тоже стала думать: балет для меня когда-нибудь кончится, что тогда?
– Ну про это думать тебе пока рано.
– Нет-нет. Я подумала и поняла: ты был прав. Так вот. Ты спросил: что тогда? И я поняла. Когда кончится балет, мне будет все равно. Кошки или не кошки. Съедят они мне лицо, как Маликовой, или не съедят.
– Даш…
– Но сейчас – мне не все равно. Балет для меня пока еще не кончился. Эванс ни в чем не виноват. И я…
– Ты же не знаешь!..
– Я знаю.
Взяла его за руку. Пожала. Выпустила.
– Идем, – сказала она. – Надо найти Акима.
– Режуправление – туда, – потянул ее обратно Славик, махнул рукой. – Аким сказал, он пошел в режуправление.
Но Даша не свернула с курса:
– А оркестровый буфет – туда.
Минусом оркестрового буфета, и минусом серьезным, было расположение. Буфет лежал ближе к оркестровой яме. Поэтому телефон ловил здесь сигнал превосходно. Звонок Свечина впился в Акима, как стрела.
– Мне так жаль… Мне страшно жаль, – сокрушался глава Президентского комитета: – Надеюсь, труппа не приняла это близко к сердцу. Как обстановка в театре?
– Обстановка рабочая, – выдавил Аким.
– Я был рад помочь. Искренне рад! Театр, его проблемы значат для меня многое.
Аким мрачно слушал.
– Я и так вмешался больше, чем следовало. Вышел за сферу своих полномочий. На меня и так посмотрели косо. Да, гомосексуализм в нашей стране не преступление. Да, в бордель Эванс просто пришел, а не организовал его… Это все очень дурно пахнет. Скверно пахнет. Очень. Мы страна здоровых семейных ценностей… Но я все равно заступился. Помог. Ради балета. Ради театра. Большего сделать не могу. Есть закон. Вашего хореографа задержали в гомосексуальном борделе – с наркотиками! Это статья. Суд, тюрьма. Серьезный срок. Вы понимаете, как я рисковал, заступаясь? Эванс получил возможность покинуть страну в двадцать четыре часа. Вы понимаете, что я его спас от тюрьмы? Чтобы он мог дальше творить, сочинять… За границей.
«Какой ты, сука, благородный», – мрачно думал Аким.
– Я умею забывать мелкие недоразумения, – напыщенно подчеркнул Свечин. – И надеюсь, они в прошлом.
– Разумеется, – заверил Аким.
А потом Свечин обрушил новость:
– Мне очень жаль, что премьеру «Сапфиров» вам теперь придется перенести.
Аким окаменел.
– …Возможно, еще лучше ее пока отменить. В этом сезоне. Подождать следующего. Показать позже. Потом. Когда… э-э-э… ситуация забудется.
Аким перевел: «никогда». А Свечин вальяжно расписывал:
– Сейчас внимание Эвансу ни к чему. Будут писать не об искусстве, а обо всей этой гадости. Геи, наркотики… Будет шумиха, скандал. Полетят комья грязи. В Эванса, в «Сапфиры», в театр. В вас, – обдуманно добавил Свечин. Сделал паузу, чтобы до тупых балетных мозгов Акима дошло сказанное, если еще не дошло. Снова заговорил: – Великий театр, витрина нашей культуры, начнет ассоциироваться с развратом и криминалом.
Возразить или согласиться Аким не успел.
– …Я поговорил с министром культуры, с директором театра. Они со мной согласились. Будем ждать «Сапфиры» в следующем сезоне! – бодро заключил Свечин.
– Спасибо за помощь, – Аким положил телефон на стол и опрокинул в горло остатки колы, в который раз пожалев, что это не коньяк. Хотелось нажраться до зеленых человечков. Но потерять ясность мысли Аким сейчас боялся: оступишься – сожрут. Он чувствовал, что момент для этого самый подходящий. С Эвансом и «Сапфирами» он влип по-крупному.
В дверях нарисовалась Белова. Славик предусмотрительно отступил к витрине, за которой красовались сдобные булки. Сделал вид, что выбирает.
Белова плюхнулась напротив Акима, ее острые колени под столом притерли его.
– Наркотики? Проститутки? – начала она.
За соседними столиками стали поднимать головы.
– Не ори, – поморщился Аким. – Я в курсе. Так лучше для Эванса. В этой ситуации.
– Чем лучше?
– Даша… Он мог сесть в тюрьму. В России. Мне продолжать?
Она помотала головой:
– Нет никакой ситуации.
– Это твой генерал тебе сказал?
– Он полковник, – поправила Даша. – Мы все знаем, что Эванс ни в чем этом не виноват.
Аким уставился поверх ее лба.
– Я вот не знаю, чем он занимался в свободное от репетиций время. Не поручусь. И тебе не советую.
– Эванс чокнутый.
– Именно. Ты не знаешь, что в его голове крутилось… Могло быть все. Усталость, нервы. Скоро премьера. Сорвался. Загулял… Может, думал отвлечься немного. Расслабиться. А потом понесло.
– Эванс – чокнутый.
– Да.
Но Белова даже не притормозила:
– …Больной на всю бошку. Ты вспомни сам. То он йогой занимается. То в позе лотоса сидит. А что он ел? Какие-то сопли приносил в контейнерах! Полезные для здоровья.
Акима при воспоминании передернуло.
– Он всех нас затрахал этим здоровьем… У него дома семья, дети, – продолжала Даша.
– Вот именно. В Москве сорвался с поводка. С семейными это как раз и бывает.
Он мог сказать!
Но Даша не слушала:
– Он же всех затрахал этими своими фотками: муж, дети, собака. А ты помнишь, как он себе сахар измерял? Ты же видел! Видел? На каждой репетиции. На каждой.
– Видел, видел, – сказал Аким, чтобы отвязаться. – Все это я видел…
– А Майя – нет, – отрубила Белова.
От удивления Аким уставился ей в глаза.
– Она не видела, какое говно он ест, – начала загибать пальцы Даша: – Он не трахал ей мозги фотками мужа и детей. Она не видела, как он носится со своим сахаром. Она просто не в курсе его бзиков на почве семьи и здоровья. Потому что ее не заняли в «Сапфирах». Она не была на репетициях. Ничего не видела. А то бы она рассказала все это своему папе. И ее папа придумал бы что-нибудь получше, чем наркотики и…
– Хватит! – рявкнул шепотом Аким.
А потом перевел взгляд на бутылочное горлышко. Бутылка колы стояла между ними, как обелиск.
– Даша, – сказал бутылке Аким, – момент никогда не будет подходящим, чтобы сказать тебе одну вещь. Я тебе все равно ее скажу. Сейчас. На самом деле, я все понимаю. Про тебя, про себя. В какой-нибудь истории балета про меня напишут только потому, что я был директором балета, когда ты начала танцевать в Москве… Подожди! – остановил он ее. Продолжал несколько меланхолически: – Это правда. Когда я на тебя смотрю. На сцене. Это так здорово, честно. Правда! После Маликовой ты… Я даже забываю смотреть, смыкаются ли у тебя пятки после туров.
– Я не Маликова! У меня всегда смыкаются пятки после туров! – выпалила Даша.
– Я всегда буду делать так, чтобы тебе в этом театре было хорошо.
– Ну так сделай! Сейчас!
Лабухи за другими столами опять стали на них посматривать.
Аким поднял ладонь: «Погоди, дай сказать».
– Я и делаю… Я тебе говорю…
А потом сказал только одно:
– Не суйся. Не имеет значения, знали они про бзики Эванса или нет. Правдоподобно они его закрыли или нет. Они хотели его закрыть. Точка. На этом уровне ты никто. Дело не в Эвансе. Решение принято. Наверху. «Сапфиров» не будет.
Она вытаращилась. Зато ожил подле булок Славик:
– «Сапфиров» не будет?!
– Не вопи, – поморщился Аким, но в буфете все уже подняли головы. Шептать было больше ни к чему – весь буфет смотрел на Акима.
Через двадцать минут об отмене премьеры уже знали все. Плюсовые этажи, минусовые этажи.
Новость распространилась по театру быстрее, чем чума по средневековой Европе.
– Вот видишь, как вышло. Никому не надо знать, что ты думаешь на самом деле, – с досадой убеждал Славик.
Дождь опять – даже не шел – а словно сочился из воздуха. Оседал, как конденсат. На асфальте, на стенах домов. На ветровом стекле. Даша смотрела, как «дворники» со стуком ездят, возят по стеклу туда-сюда. Славик смотрел на нее. Ждал.
– Еще ничего не известно, – сказала движущимся дворникам она.
– Кое-что. Декорации «Сапфиров» уже демонтируют.
Она хмыкнула дождю.
– Даш, – опять заговорил Славик мягко, – теперь же ты увидела, чем это кончается.