– Пива нет.
Виктор критически осматривал коричневую жидкость. Плескалось на треть.
– Чего так?
– Господина Скворцова спросите. Его бутылки, – сухо ответил Виктор.
– Нет, я про голову. Что с ней?
– Джетлег, – опять съел зевок Виктор. – Сперва перестраивался под Токио, теперь перестраиваюсь обратно.
Виктор поставил бокалы. Плеснул коньяк. Но свой бокал не взял.
– Ты никогда не называешь его папой.
– Что? Токио? Или джетлег? – с неудовольствием уточнил Виктор: он понял, куда клонит Петр, и тема ему не нравилась.
– Бориса, – проигнорировал его нежелание разговаривать Петр. Ему самому поговорить хотелось как никогда – о Борисе.
Которого он, как оказывается, вовсе не знал. А Виктор – знает?
– Потому что он мне не папа. Он отчим. Это факт. Предпочитаю факты.
– Он всегда говорит о тебе – «мой сын». – Петр добавил: – С гордостью.
– Как он сам трактует события и факты и почему, пусть разбирается его психоаналитик.
– А ты строгий.
Виктор снова раздавил зевок:
– Извините.
– Нет-нет, зевай на здоровье. Понимаю прекрасно…
Он не успел сказать: …джетлег.
– Я тоже понимаю. Он вам спас жизнь. Я в курсе всех этих сантиментов.
– Это не сантименты. Это факты. Как раз как ты любишь.
– Считаете, он хороший человек? – вдруг спросил Виктор.
Петр поразился.
– Я сам себя об этом спрашиваю.
Месяц назад твердо бы ответил: да. Еще вчера твердо бы ответил: нет. А сейчас?
– Не знаю, – признался Петр. Опрокинул коньяк, чтобы не говорить.
Но Виктор все смотрел, все ждал ответа.
– Тебе факты нужны?
– Разумеется, – Виктор напрягся. Маленькие глазки блестели, лицо без подбородка заострилось, как мордочка ласки.
– Не знаю… Возможно, хороший… Да. Думаю, хороший.
Виктор зевнул так, что из глаза соскользнула слеза.
– Это – не факт.
– Сантименты, да. Ладно. Проехали.
Виктор пожал плечами.
– Ладно.
Петр встретился с его стеклянными глазами, челюсти опять были сведены зевком. Сжалился:
– Слушай, не надо меня развлекать. Иди лучше поспи.
Виктор сложил ладони, макнул лицом к коленям.
– Аригато. Поспать вряд ли выйдет. Но хотя бы приму горизонтальное положение. Пожалуйста, чувствуйте себя свободно, как дома. Где здесь все нужное – знаете.
Петр кивнул. Бокал Виктора так и стоял на столе нетронутый.
– А в Токио-то ты что делал? – вслед крикнул Петр.
– Конференция, – раздалось из коридора.
– Емко.
Петр постоял. От скуки сунулся в новости. Полистал. Остановился.
– Блядь.
Тотчас набрал Бориса. Нет ответа. Голосовая почта.
Петр убрал телефон. Вышел из кабинета. Прошел мимо кривули на постаменте – оглядел ее, усмехнувшись: видимо, очередная покупка Веры. Остановился перед дверью в комнату, где жил, навещая родителей, Виктор. Поднял руку, чтобы постучать. Уснул тот уже? Петр осторожно постучал. Раздалось:
– Секундочку! Только обуюсь.
Петр не удержался от улыбки. Виктор не мог допустить того, чтобы его ноги – о ужас! – в носках увидел посторонний. Вот ведь педант.
Виктор открыл дверь.
– Простите. Пожалуйста, – впустил Петра. Тот невольно обвел глазами комнату: гостевая спальня. Но присутствие жильца неуловимо изменило ее. Стоял на столе лэптоп. Были разложены мелочи. Виктор взял со стола сложенную вдвое брошюру, протянул Петру:
– Извините. Просто медленно вникаю из-за джетлега. Вы могли ошибочно подумать, что я грубил.
– Что это?
– Вы же спросили – про конференцию в Токио. Программа.
– А. Очень интересно. Изучу, – лицемерно пообещал Петр, педантизм Виктора его иногда доставал; сунул брошюру в карман. – Я, собственно, что хотел сказать: ты не можешь попробовать позвонить папе? Борису, – поправился он. – Или маме.
– Прямо сейчас?
– Да, это важно.
Взгляд Петра нетерпеливо плавал по комнате, цепляясь за мелочи. Виктор даже поставил на прикроватный столик фотографию в рамке. «А еще говорит, что презирает сантименты», про себя усмехнулся Петр: мальчишеская поза, больше ничего.
– Что сказать?
– Что мне надо поговорить с ним во что бы то ни стало. Это срочно.
Виктор кивнул, деликатно отошел, стал набирать.
Петру невольно стало любопытно – кто на фотографии: сестра? Мать? Возлюбленная?.. Неужели возлюбленный? Ну а что?
Петр взял рамку и почувствовал, как кровь отливает от щек: они немели, как после укола у стоматолога. Он не услышал, что сказал сначала в телефон, а потом ему Виктор. Да это было уже и не важно.
– Вить, а кто это? Никогда не видел, мне кажется.
Петру казалось, что он едва слышит свой голос за гулкими и тяжелыми «бум… бум… бум…» собственного сердца.
Фотография была черно-белая. Мутноватая. Восьмидесятые? Девяностые? Лицо – с тяжелой челюстью, нависающими надбровными дугами, уши были сплюснуты давно, выдавая бывшего боксера. Петр не забыл бы его никогда. Забыть его было невозможно. Потому что тогда, в порту, на мокром темном асфальте, лежа в луже, Петр был точно и совершенно спокойно уверен, что это конец и вот так выглядит его смерть: экая уродина. А потом подошел Борис. Поднял пистолет, приставил к уху-пельменю, выстрелил… Бам!
Петр сглотнул.
– Не кажется, – любезно пояснил Виктор. – Вы не могли его видеть. Он умер вскоре после того, как мама ушла к Борису. Задолго до того, как вы с нами познакомились. Это мой отец.
«Серебряная рамка, а», – поразился Петр. Сумел сказать:
– Сочувствую.
– Бросьте, – отмахнулся Виктор. – Не требуется. Он был мерзавцем. Только и делал, что тиранил. Меня, маму. И умер, как жил, – никто не знает, где и как.
«Отчего же никто. Я знаю», – так и вертелось на языке.
– Зачем же ты держишь его фотографию, если считаешь мерзавцем?
– Чтобы помнить, как далеко от него я должен уйти.
Петр глядел на тяжелое лицо в раме.
Глядел и глядел.
…Все элементы головоломки разом перестроились. Образовали другую картину. В ней остался порт, остались ночь, лужа и пуля. Но не было уже благородного духобора Бориса, противника зла, который увидел раненного якобы папашу с фоткой младенца в бумажнике, пожалел – и не дал свершиться злу.
Теперь в ней был Борис, который застрелил соперника. Плохого человека. Бандюка, который бил Веру головой о батарею. Но прежде всего: своего соперника. Борис решил свою проблему.
Нет, не так просто. Изящнее. Острым взглядом увидел шанс. Молниеносно его ухватил. Находчиво решил свою проблему. А потом вложил пистолет в чужую руку. «В мою руку. Да так, что я еще и остался при мысли: какой хороший человек». Ай да Борис! Ну сукин сын.
Если вы думаете, что я им восхищаюсь, то вы правы. Можно, оказывается, ненавидеть и восхищаться одновременно.
Но я в Борисе все же разобрался. Снял чары.
Ира бы тоже его просекла. Просто не успела.
Теперь, когда я лапшу с ушей снял, находчивость его мне уже не так опасна. Крутить-вертеть можно только тем, кто в тебя верит. Я в Бориса уже не верю. И как справедливо говорит русский народ, на каждую хитрую жопу найдется хуй с винтом. Сколько веревочке не виться, а конец будет. В общем, народ прав.
Найдется конец и на Бориса. Зло, может, и нельзя остановить. Но человека остановить можно.
Кстати, про ту дверь. В избушку путевого обходчика. Она все равно вернется ко мне в снах, но хотя бы в рассказе к ней можно будет уже не возвращаться.
Значит, дверь: когда я вошел, я сразу увидел на полу. Платье на ней было, изодранное и задранное до самой шеи. А головы не было. Голова лежала на столе. Точнее, стояла на тарелке. Из которой они съели яблоки, перед тем как уйти дальше. Кроватка ребенка была пуста.
Они разрезали матери живот. И вставили туда младенца.
Вот тогда я и понял, что вижу ад. Абсолютное зло. Бесконечное, бездонное, хохочущее, дьявольское, совершенно человеческое – потому что животные так не делают. Так делают только люди. Люди зла.
Пол под моими ногами ухал и проваливался, казалось мне, как во сне. Я подошел. Автомат я выронил, по-моему, сразу. Еще в дверях. Руки мои мотались пустые. Сознание металось и билось в черепе, как ночная бабочка, попавшая в абажур. Я сел на корточки. Я видел маленькую щеку, круглую, как яблоко. Испачканную кровью. Сильно и резко пахло железом и так, как пахнут человеческие внутренности. Маленькая рука была похожа на пухлую пятиконечную звездочку. Я протянул к ней палец. Вдруг она сжалась, маленькие пальцы сомкнулись вокруг моего.
Тут, стуча сапогами, ввалились ребята и прапор, а мохнатая толстая бабочка, наконец, вырвалась из моей головы, и я брякнулся на пол. Восемнадцать лет, что вы хотите.
Хорошо, когда есть возможность заглянуть в конец книжки или перескочить на последние минуты фильма – сразу к концу, в котором всегда есть что-то если не счастливое, то утешительное. Я так считаю. Перескочим – раз уж есть такая возможность. Это и был Ваня. Младенец был жив. Они живучие и сильные, эти младенцы. И к счастью, ни хрена не помнят. Я стал ментом и, как человек системы, пользовался доступом к системе, чтобы не упустить Ваню из виду. Теперь Ваня – здоровенный нескладный лоб с острым кадыком. Выглядит счастливым. Он, конечно, с виду задрот. Но в восемнадцать лет почти все с виду такие. У него есть девушка. У него есть друзья, с которыми он бьется в какие-то компьютерные стрелялки, когда не работает. Однажды он придумает миру новый фейсбук или гугл и станет знаменит и богат, потратит деньги на что-нибудь хорошее – сделает мир лучше. Башка у Вани варит.
Вот это я тогда и понял в избушке обходчика. Зло нельзя остановить. Но можно остановить злых людей.
И я не хочу заводить детей. Вот и все об этом.
А Борис… Борис, если разобраться, никогда мне не врал. Тогда в порту он сказал мне чистую правду. Он – плохой человек.
…Я с трудом отлепил во рту язык:
– Ну, Вить… Родителей не выбирают.
– Точно, – Виктор развернул фотографию к стене.