– Охуеть, – повторил. Если это и была любовь, она не мешала деловым интересам.
– Что там? – сунулась Света.
Петр бросил брошюру Свете обратно на колени.
– Ой! Что делаешь! Ебанулся совсем! – завизжала Света, вжимаясь в кресло.
Машина рванула с места почти по диагонали.
Петр смахнул навигатор: где искать Бориса, подсказки не требовались. Взвыли вслед клаксоны. Водители, которым пришлось бить по тормозам, несомненно, добавили к вою много неласковых слов. До Петра они не долетели.
Борис лежал на узкой кровати. Их в номере было две, и они с Верой сдвинули их вместе. Борис смотрел на окно, в которое бил снег. Если лежать так день, два, три – а снег будет идти, идти, идти – то залепит, занесет окно. И слава богу.
– Ничего себе, – приблизился голос Веры за спиной. – В новостях пишут, премьера сняли. В связи с этим отравлением эфэсбэшного генерала в Америке. По слухам. Ты ведь его знал?
Спина Бориса не ответила ей. Вера забралась коленями на кровать, протянула мужу телефон, открытый на ленте новостей.
– Не важно, – ответил Борис, не повернувшись. Вера бросила телефон на тумбочку у кровати. Погладила мужа по спине. Он перевернулся на спину. Глядел в потолок.
Вера восприняла это как проявление интереса.
– Ну, премьер все-таки. Пишут, то ли правда доигрался, то ли его просто бросили, как кость, всем этим западным странам, которые грозили санкциями, если президент не выступит с реакцией…
Борис закрыл лицо ладонями, провел, как бы смывая. Вера молча легла рядом. Она чувствовала теплый бок мужа.
– Ты выспишься, отдохнешь… Вернемся в Москву. К обычным делам. Компания…
– Сомневаюсь.
– Почему?
– Когда вернемся в Москву, мне скорее всего предложат национализацию компании.
– Отдать государству?
Борис кивнул.
– Но это же твоя компания!
– Брось. Ни у кого нет ничего своего. Особенно компаний.
– Но ты же ее…
– Мне просто дали ее подержать. А теперь заберут. …Не важно. Вер, помнишь, когда Аня, – Борис запнулся, подбирая выражение, – сломала ногу.
Жена молчала. Потом подтянула к себе подушку, положила на живот, обняла. Как будто хотела защитить свой мягкий живот от того резкого, что собирался сказать Борис. От того колючего, чем били воспоминания: запах дезинфектора, мятного цвета простыни, железные спицы.
– Тогда я понял: все не важно.
– Тебя тогда чуть не убили, – прошелестела рядом Вера.
– Не важно… – он вспомнил ту свою ложь, ощутил легкий укол стыда, но только легкий – ложь-то во спасение. Заговорил: – Тогда я ехал и думал только об одном. О вас. О тебе, Ане, Вите. Только вы – это то, что важно. Единственное, про что я могу сказать «мое». Мои. Моя жена, мои дети, моя семья… Вер, я до того был не очень хорошим мужем.
Она повернулась, но он уже продолжал:
– До того дня. До того, что с Аней… Я… Я ведь все понимаю, она меня до сих пор не простила.
– Ну что ты… – попыталась возразить Вера, но сама слышала, как неубедительно, фальшиво звучит ее голос.
– Да. Как она смотрит. Как говорит. Вернее, не разговаривает со мной. Она с Витей ближе, чем со мной.
– Они ближе друг другу по возрасту, чем мы – им.
– Нет, с тобой у нее иначе.
– Ну, мы женщины.
Борис положил свою руку на ее, как бы останавливая ненужные, никчемные оправдания:
– Я все сам понимаю. Но после того дня… Ты понимаешь… Я понял: вы – единственное, про что я могу сказать «мое». Моя семья… После того дня я никогда… Никогда… Как отрезал. Ни разу… Все. Никаких. Ни одной…
Он никак не мог выговорить это слово. Интрижки? Романа? Увлечения? Женщины?
Он попробовал улыбнуться:
– Я захотел стать идеальным мужем и отцом. Еще до того, как это стало модным.
– Ты всегда им был, – Вера перевернулась на бок. Положила свою вторую руку поверх его. – В моих глазах. Несмотря ни на что.
– Для меня только одно важно. Ты. Дети. Вы.
Вера прижалась покрепче.
– Все, что я делал, это только ради вас.
Они лежали, чувствуя тепло друг друга. А Борис – еще и прислушиваясь к телу жены: напряглось оно или ему только показалось?
– Давай вставать. Пора, – сказала Вера.
– Ты мне веришь?
– Конечно… конечно, верю… Вставай, – она поднялась, села.
Борис вздохнул.
– Ну что?
– Я немного ссу.
– Из-за того, что президент молчит?
– А, – махнул рукой Борис. – Нет. Там все как раз ясно и понятно. Я уже знаю, что будет.
– Что?
– Сперва национализация компании, потом…
– Но можно ведь поставить на уши юристов. Подать в суд за границей. Можно… Надо сражаться!
Она умолкла.
Борис опять провел руками по лицу, словно снимая паутину.
– …Блин, если б только можно было сдать кровь как-нибудь без иголок, трубок, всей этой хрени. У меня просто яйца втягиваются от одной мысли, как мне иголку воткнут в вену.
– Ты боишься иголок?
– А ты нет?
– Никогда раньше не сдавал кровь?
– А ты что, сдавала?
– О, ну я была идейная. В молодости. Да. Кровь сдавать – первая. На субботник – первая. Шефскую помощь пионерам – первая.
– Может, не надо это вообще делать?
– Ты хочешь или нет.
– Хочу. Но люди…
– Люди оценили. Когда ты сказал, что тоже придешь и сдашь. Я видела. Они оценили. Они видят, что ты искренне.
– Сомневаюсь. Теперь я и сам вижу, что в этом есть что-то фальшивое…
– Не ной. Просто не смотри на иголку. Иди.
Борис, кряхтя, встал с кровати, поплелся в ванную.
– Футболку смени! – крикнула вслед Вера. – Тебе там будут закатывать рукав, но, может, заставят снять рубашку!
Вера прислушалась. В ванной зашумела вода. Вера торопливо вынула телефон. Одно новое сообщение. Вера фыркнула. Эта тупая Ирина до сих пор уверена, что переписывается с Борисом.
Стены в больнице были кафельными. Белыми. Пол был кафельным. Охристым. От этого все здесь особенно звонко било по слуху. Каждый лязг ее инструментов отдавал у Бориса поджелудочной щекоткой.
Он полулежал-полусидел в неудобном кресле. Скрипучем. От скрипа сводило зубы. Женщина в белом халате («Представляю, как на него брызнет», – подумал Борис и зажмурился) сказала:
– Руку вытягиваем.
Он вытянул. Она больно клюнула его ватным тампоном, от которого холодило кожу, пошел спиртовой запах.
– Не напрягаемся.
Борис слышал в голосе нетерпеливую злость тюремной надзирательницы. «Ошибка, – подумал. – Не надо было вообще лезть». Помогать, суетиться. Они его ненавидели. Чем больше его здесь было – в больнице с раненными, в фойе с родственниками, у шахты вместе с местными волонтерами, – тем больше ненавидели. Но встать и уйти было поздно. Она затянула ему руку резиновым жгутом. В пальцах сразу начало неметь.
Защипнула кожу. Потом отвесила руке несколько звонких оплеух.
Борис от неожиданности брыкнул ногами.
– Больно? …Извините, – сказала медсестра. – Просто вену не видно.
Борис вдруг понял, что голос у нее не злой, а усталый, а на лице – не ненависть, а тоже усталость. Несмотря на прибывших из Москвы медиков, местная больница переживала тяжелые дни и ночи. Особенно тяжелые, потому что для многих под обвалом оказались родственники, друзья, приятели, родственники друзей и так далее, – маленький город!
– Да, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Ничего.
Ее лицо немного обмякло:
– Мы просто сперва думали: приехал еще один мудак из Москвы. Потом разобрались. Женщины хотели сказать, что извиняются, – отрывисто и сухо процедила медсестра. – Мы там все с ума сходили. У всех…
– Я сам из маленького города, – сказал Борис. Он не стал ничего добавлять: понятно. В маленьком городе большая трагедия встряхивает до дна и каждого.
Медсестра кивнула, дала его руке еще одну оплеуху, а затем всадила иглу. От бумажного треска собственной кожи Бориса чуть не вывернуло. По трубке стала подниматься темная кровь. Он отвлек себя мыслью: а эта медсестра, она там тоже была? Она в него – там тоже плевала?
Медсестра похлопала его по плечу:
– Сомлел? – А потом: – Молодец, – сказала. – Все правильно. Люди не дураки. Люди всегда разберутся, что к чему.
Вера сидела на клеенчатой скамье в коридоре. Убедилась, что Борису вставили иглу и он не сбежит, вынула телефон. Борис его так и не хватился. «Да уж. Не до блядок», – усмехнулась Вера.
Новое смс от девчонки. Мягкое выражение с лица ушло, стало ожесточенным. Открыла.
Прочла, покачала головой.
– Засранец… – сказала тихо. Выделила только что отправленное сообщение.
Нажала: удалить.
На железном мостке минус седьмого этажа «мартенсы» загремели так, что техник Володя сбавил шаг. Остановился. Щекотка в копчике. И чувство, что на тебя кто-то смотрит. Он огляделся. Металл, тихое гудение ламп дневного света. Глубокий трюм. Где-то высоко – сцена. Но про это думать не хотелось.
Рация пискнула, затрещала – голос Петровича:
– Володька, ты где?
Он поднес ее ко рту:
– На минус седьмом. Где ж еще. Иду готовить к демонтажу пресс.
Сам послал, теперь кудахчет.
– Че?
Рука с рацией невольно опустилась. Волосы на затылке поднялись. Древняя часть мозга, доставшаяся технику Володе от пресмыкающихся, опознала белковый запах и тут же перевела его в ощущение ужаса. Но эволюционно более новые участки мозга не могли взять в толк, откуда оно: это чувство, что на тебя кто-то смотрит.
Потом Володя сообразил: конечно же. Из фильма «Властелин колец», вот откуда. Когда отважный хоббит спустился в нутро горы, и вдруг среди черепков открылся живой глаз. Глаз дракона.
Но здесь драконов быть не могло. Максимум, крысы. Крысы и кошки. Рация опять пискнула, треснула:
– Ты там ничего еще не отвинтил – не отсоединил?
– Нет.
– Не трогай ничего!
– А что?
– Отбой. «Сапфиры» монтируем обратно.
То им все завинчивай. То все развинчивай. То опять завинчивай. Задолбали. Но сказал Володя вслух только: