. Это то, о чем я говорил, когда речь шла о политике Фремо. Все-таки в 1990-е годы, пусть в основном из Америки, но мы зафиксировали приток действительно новых имен. Тогда еще молодым был Триер, сравнительно молодыми Дарденны, Дюмон. Тарантино, в конце концов. А что в нулевые? Ну хорошо, вот Апичатпонг – я, правда, не знаю, сколько ему лет… Ну, Мунджу…
Л. Карахан. А может, просто год был такой – неурожайный?..
Возвращение реальности. Канны-2013
Даниил Дондурей,
Лев Карахан,
Андрей Плахов
Д. Дондурей. Важная цель наших ежегодных бесед – посмотреть межфильмовые связи, сквозные темы, смысловые и стилевые рифмы – это важно для тех наших читателей, кто не был в Каннах. Не видел конкурсную коллекцию в целом. В прошлом году все «вдруг» обратили внимание на две гипертемы: любовь и смерть.
Михаэль Ханеке в фильме «Любовь» обозначил их, а остальные продолжили рефлексии. Мы об этом подробно говорили и с концептуальной, и с прагматической позиции, обвиняли друг друга в романтизме, что было забавно, но интересно. А вот что радикального вы увидели в художественных высказываниях этого года?
Мне кажется, важной темой стала гигантская сфера отношений, которая всегда присутствовала в кинематографе, но сейчас в силу каких-то причин оказалась особенно значимой, – это реабилитация, в самом широком философском, интеллектуальном, психологическом и каком угодно смысле, тела и всего, что с этим связано, секса в первую очередь. Снятие табу с этой проблематики. Расчет с многовековым представлением, что тело – это нечто низкое, а духовное – высокое. Слом забетонированной иерархии среди прочего. И не только, конечно, в фильме «Жизнь Адель» Абделатифа Кешиша, который получил «Золотую пальмовую ветвь».
Эта проблематика появляется и у Джима Джармуша, у Амата Эскаланте, у Цзя Чжанкэ, у Стивена Содерберга… Расширение самих способов осмысления зон, связанных с, казалось бы, физиологическим миром, отказ от запретов, некогда обозначенных культурой как нечто бездуховное, опустошающее, экстремальное. И вот здесь, сейчас эта сфера объявлена серьезной и значимой. В Каннах представлены новые ареалы освоения жизни художниками. Хотя была и традиционная каннская тема – явные и невидимые демоны, уничтожающие современную буржуазную семью.
Но главное все-таки в том, что мир, в котором авторы обычно предъявляют свою проблематику, в этом году сильно расширен. Кинематограф как бы осваивает новые содержательные пространства. Или все не так, это вовсе не новизна и я не прав?
А. Плахов. Нет, все правильно, но хочу расставить некоторые акценты. По сравнению с годом прошлым, который памятен триумфом Ханеке, бросается в глаза то, что в этом году речь больше идет не о переходе в иной мир, а скорее о жизни в телесной оболочке в этом бренном мире. О сексе. О молодом теле. Много фильмов о молодежи. Фестиваль начался с фильма Франсуа Озона «Молода и прекрасна», который целиком посвящен жизни, духовным и телесным поискам юной девушки. В «Эли» Амата Эскаланте речь идет о судьбах молодежи в определенном социальном контексте. И наконец, фильм «Жизнь Адель» тоже связан с нежным возрастом взросления, первых любовных потрясений.
Д. Дондурей. Но и старики не забыты.
Л. Карахан. Где настоящие старики, так это в фильме Джима Джармуша «Выживут только любовники». Его героям-вампирам сотни лет.
А. Плахов. Не только у Джармуша, но и в «Небраске» Александра Пэйна, и в фильме Стивена Содерберга «За канделябрами». Поэтому я бы предложил условно разделить фильмы конкурса на связанные, так скажем, с жизнью молодого тела и духа и на представляющие собой культурные рефлексии, которые чаще всего предполагают некоторый возрастной опыт. Речь идет о персонажах, окутанных ностальгической аурой, например как в фильме «Великая красота» Паоло Соррентино. Там фигурирует немолодой уже человек, через него передается тоска по великой эпохе итальянского кино, Висконти, Феллини и прочим. Даже фильм «Внутри Льюина Дэвиса» братьев Коэн, несмотря на то что герой там молод, я все равно отношу ко второй категории, потому что это тоже некая культурная рефлексия, касающаяся времени, его текучести, необратимости. В нем тоже есть ностальгическая аура. Не надо забывать также и о том, что на Каннском фестивале по-прежнему очень силен социальный аспект, я бы сказал, социально-культурный. Прежде всего, мы его наблюдаем в фильме Цзя Чжанкэ «Прикосновение греха», в картине Асгара Фархади «Прошлое», у того же Эскаланте. Что касается работ Поланского и Джармуша, то я тоже отношу их к темам культурной рефлексии, но уже скорее внутри собственно кинематографа.
Д. Дондурей. Получается две-три линии.
Л. Карахан. А к какой из обозначенных линий отнести, к примеру, упомянутый Андреем байопик Содерберга о гомосексуальных отношениях пожилого эстрадного пианиста Либераче и его молодого, жадного до сладкой жизни любовника: это о «возрастном опыте» и «ностальгической ауре» или о «жизни молодого тела и духа»? Сложный вопрос, правда же?
Кадр из фильма «Молода и прекрасна» (реж. Ф. Озон; 2013)
Кадр из фильма «Великая красота» (реж. П. Соррентино; 2013)
Кадр из фильма «За канделябрами» (реж. С. Содерберг; 2013)
А. Плахов. Совершенно не сложный. Разумеется, это фильм о старости, причем не только Либераче, но и его любовника, который в финале фильма переживает не менее мучительный возрастной опыт. Это кино о том, что молодость и красота быстро проходят, а попытка их законсервировать в гомосексуальном эстетизме трагически обречена.
Л. Карахан. Давайте лучше вернемся к формулировке Даниила, который видит общий знаменатель фестиваля в «реабилитации телесности». В этой формулировке больше универсальности. Не соглашусь только с тем, что такая реабилитация является фестивальным откровением. Тело, как известно, успешно отстаивает свои права в художественном творчестве начиная с эпохи Возрождения. Что же касается нашего времени и всего, что связано с идеологией постмодерна, постпостмодерна – актуального искусства вообще, то речь идет, как мы все хорошо знаем, не о реабилитации тела, а о его тотальном доминировании и фактически монопольном праве предъявлять реальность.
В современном искусстве уже давно преобладает сугубо физическая, телесная реальность, а все трансцендентное, метафизическое, духовное, перестав быть искомым «высоким», оказалось чем-то вроде художественного диссидентского подполья. Это, конечно, не означает, что метафизика утратила право голоса. Каннские программы последних пяти-шести лет связаны с интенсивнейшим художественным поиском именно на территории метафизики. Но я бы назвал это опытом сопротивления, единоборства с телесной, реальной реальностью.
Мнения разные. Мне, к примеру, нравятся «Безмолвный свет» Карлоса Рейгадаса, «Древо жизни» Теренса Малика, «Меланхолия» Ларса фон Триера, а «Белая лента» Михаэля Ханеке кажется слишком тенденциозной в понимании причин глобального духовного кризиса XX века. И в его прошлогоднем триумфе – фильме «Любовь» – на мой взгляд, духовные амбиции автора явно подчиняются императивам современного телесного дискурса. Свои многочисленные и преданные поклонники есть и у энигматичного тайского фильма про дядюшку Бунми. Картина Вирасетакуна даже неожиданно получила «Золотую пальму», хотя для меня это произведение как было, так и остается не более чем экзотическим аттракционом.
Кадр из фильма «Выживут только любовники» (реж. Д. Джармуш; 2013)
Оценки и пристрастия, естественно, разные, но, наверное, никто не будет спорить, что перечисленные и многие другие фильмы последних каннских лет были довольно демонстративным и настойчивым продвижением кинематографа в духовное пространство.
И вот теперь, в Каннах-2013, от прежних метафизических взлетов и прорывов не осталось и следа. И если говорить о специфике момента, то, по-моему, она не в реабилитации телесности – это состоялось давным-давно, – а в мощнейшем реванше телесности. В этом году, возвращая себе утраченные позиции, телесность в самом деле ломила стеной, распространялась вширь и вглубь, вверх и вниз. Она даже раскавычивалась, фокусируя реальность в образе телесности буквальной, телесности как таковой. Не случайно сенсация нынешнего фестиваля актриса Леа Сейду, исполнительница роли Эммы в безусловно главном фильме фестиваля «Жизнь Адель», сказала о своей работе так: «Мы показываем реальность, значит, обязаны показывать тела».
А. Плахов. Именно эта формулировка подчеркивает связь телесности с реальностью, частью которой она является. А «реабилитация реальности» – это классический термин Кракауэра, и он по-прежнему актуален. Если говорить о каннских программах последних лет, то в них действительно отдана дань метафизике и богоискательству. Но пришло время, когда кинематограф вновь чувствует необходимость спуститься на грешную землю. Называйте это «реваншем» или нет, но реальность возвращается – на сей раз в человеческой телесной оболочке.
Д. Дондурей. А я не пойму, чем вызваны твои, Лев, столь агрессивные формулировки – «тотальное доминирование», «монопольное право предъявлять реальность», «опыт сопротивления»? Я говорил всего лишь о реабилитации, то есть о восстановлении. Это не синоним понятия «реванш», которое означает стремление проигравшей стороны изменить результат поединка. Во-первых, здесь все-таки нет проигравшей стороны; во-вторых, смысл, цель реванша – по сути, возмездие!
Л. Карахан. Я и не пытаюсь подобрать синоним. Две скандальные по продолжительности и детализации сцены лесбийского секса в фильме «Жизнь Адель» (поставленные и сыгранные, спору нет, блестяще) довели именно реванш телесности до некоего наивысшего экстремального накала. В то же время и до того явного, на мой взгляд, предела, который означает лишь бесплодность чистой физики, как бесплодна по определению и сама однополая страсть.