Л. Карахан. В кинематографическом мире Цзя Чжанкэ такая «семейная» терапия, по-моему, фатально невозможна. Потому что Цзя (для меня это было очевидно и в предыдущей его каннской картине «Прикосновение греха») в каком-то, конечно, не вульгарном, а очень высоком смысле слова – ретроград. Свое мировоззрение он выражает последовательно и талантливо, но по отношению к дню сегодняшнему и вообще перспективам человеческих отношений есть в его взгляде нечто для меня слишком уж тенденциозное и даже кликушеское. Лучшее для режиссера осталось где-то позади – в неопределенно далеком прошлом, а все, что происходит после того, как Китай стал заниматься аэробикой под ремикс-версию гимна СССР «Go West» в исполнении английского дуэта «Pet Shop Boys» (вспомните начало фильма), обречено на упадок и деградацию.
Мало того что почти карикатурно отрицательный герой фильма – новый преуспевающий китайский отец – называет своего сына Долларом, тупое накопительство отца заканчивается его параноидальным пристрастием к оружию. А единственное, что может хоть как-то скрасить унылое существование сына в выморочном австралийском будущем, – обращенность в прошлое. Сын вступает в любовные отношения с женщиной много старше себя, и во время свиданий она заводит юноше-несмышленышу пластинки с песнями своей молодости.
Более убедительна для меня позиция другого китайского режиссера – Хоу Сяосяня, который в фильме «Убийца» тоже обращается к прошлому – аж к IX веку, эпохе династии Тан. Но Хоу не пытается укорить прошлым день сегодняшний. Скорее он хочет просигналить нам из прошлого о чем-то очень важном сейчас.
Д. Дондурей. Речь идет о моральном выборе.
Л. Карахан. Да, о выборе, что способен вывести из исторического тупика. Чудовищной по своему коварству, гибельной борьбе за власть в фильме образно противостоит невероятный покой и природная красота окружающего героев мира. По-моему, эта история о том, как человеку дотянуться до обетованной природной гармонии. В конце концов главная героиня, женщина-киллер, отказывается убивать, уступая, как она говорит, «сентиментальности» – естественному, как сама природа, нравственному чувству.
Д. Дондурей. Я выделяю тенденцию, связанную не столько с осмыслением семьи, сколько с безмерным усложнением и расширением современного мира.
«Моим» фильмом в каннской программе был «Лобстер» греческого режиссера Йоргоса Лантимоса. Эта картина – попытка осмыслить основания будущей жизни, иные принципы ее устройства, формирования и противостояния сообществ, другие способы перехода от жизни к смерти – обречен ты на приближающуюся смерть или не обречен. Важен был для меня и фильм «Кэрол», где, конечно же, дело не в сексуальных предпочтениях. Речь там идет о том, что космический взгляд героини в конце картины – это образ такой надвигающейся метафизической сложности жизни, которая никак не умещается в представление о самой гармоничной семье.
Кадр из фильма «И горы сдвигаются с места» (реж. Цзя Чжанкэ; 2015)
В конце концов все, что связано с привычными представлениями о смерти, сексе, деньгах, кровных связях, трансформируется. Это приглашение к тому, что мы вот-вот переходим в какой-то новый, пока неизвестный нам мир. Использую сейчас слово, хотя оно может показаться политическим, – мы переходим в своего рода гибридный мир. А где переход, ты не знаешь… Вот это кресло, оно из дерева и кожи, а может быть, на самом деле из металла и опилок.
Это усложнение – возможность удивительного перехода от одного принципа устройства жизни к другому. Это есть и в «Лобстере», и в «Кэрол», в каких-то еще фильмах. Они симптоматичны. Они о том, что после травмы, о которой говорил Андрей, милости просим в новый мир. Родственные связи, богатство, привязанность к стране, вековые отношения – все может быть поставлено под сомнение. Вывод: давайте не будем бояться этот неведомый мир осваивать. Со своими старыми схемами понимания вы уже с ним не справитесь. Отсюда усложнение личности, связей, кодов, контекстов. Он устроен не так, как при Жакобе.
Л. Карахан. По-моему, такой загадочный мир, о каком ты говоришь, где «вековые отношения» «поставлены под сомнение», как раз и вызывает недоверие у Цзя Чжанкэ. И тут мне придется с ним солидаризироваться. Скажем, «Лобстер», который тебе нравится, – типичная антиутопия, сделанная, могу согласиться, довольно ловко. Но семья в этой картине предъявляется как тоталитарный морок и тупое насилие над человеком…
Д. Дондурей. Почему насилие? Там у каждого есть свой выбор: кто-то соглашается, кто-то нет.
Л. Карахан. Выбор есть, но если вовремя не создашь семью, тебя отстреливают – такие правила. Прямо скажем, выбор сомнительный. А одиночки – борцы с «семейным» тоталитаризмом – точно так же привержены насилию, как и их тоталитарные антагонисты. Какая же тут перспектива, какое будущее? Тупик, по-моему.
Кэрол с ее улыбкой я бы тоже не стал превращать в тренд будущего и отрывать ее от эпохи 1950-х, в которую она так изысканно вписана. Честно, не понимаю, какой метафизический космос ты видишь в ее уже легендарном финальном взгляде – ведь это гипнотизирующий взгляд кобры, выбравшей свою жертву.
Кадр из фильма «Лобстер» (реж. Й. Лантимос; 2015)
Д. Дондурей. Мы много говорили о каких-то содержательных процессах, но стилевая «изысканность» и даже «ловкость», о которых ты, Лев, говоришь с каким-то теперь уже мне непонятным предубеждением, тоже ведь характеризуют кинематографическое качество конкурсных фильмов. Разве не так?
А. Плахов. Можно я вас примирю? Если говорить обо всем Каннском фестивале, то конкурс являлся, пожалуй, самой слабой его частью. Были прекрасные работы в «Особом взгляде», в «Двухнедельнике режиссеров» – хотя бы искрометный «Новейший завет» Жако ван Дормеля. Это настоящий пир свободной фантазии, великолепный памфлет в традициях Марко Феррери и, да-да, снова вспомним о них, французских карикатуристов. Причем если это и провокация, и «богохульство», то в мягкой шутливой форме, вряд ли способной кого-то оскорбить. Картина фестиваля была бы гораздо более объемной, если бы мы затронули все программы. Мне бы еще хотелось отметить «Молодость» Паоло Соррентино, которая считалась одним из главных хитов фестиваля. Фильм почти столь же совершенен, как «Кэрол», но ему, как ни странно, это даже мешает, стушевывается какая-то острота. Может быть, поэтому он и не получил призов.
А в итоге наш разговор пришел к тому, что возможны разные пути и они равноценны – вы оба именно так восприняли фестиваль. Но, мне кажется, это все же скорее описывает вчерашнюю ситуацию, когда говорили, что пара сапог равна Шекспиру. Говорили это классики постмодернизма, того состояния культуры, которое было характерно для конца XX века. Тогда действительно размылись абсолютно все критерии и многие вещи из массовой поп-культуры встали на один уровень с классикой и она перестала существовать в том виде, в котором мы ее привыкли воспринимать. Вместе с классикой умер модернизм: это он, собственно, мутировал в постмодернизм. Но я думаю, что тот период тоже прошел.
Кадр из фильма «Молодость» (реж. П. Соррентино; 2015)
Сегодня в каком-то смысле происходит возвращение к модернизму. Это, конечно, большая тема, которую мы вряд ли осилим. Тем не менее в фильмах довольно кризисного фестиваля данная тенденция тоже проявилась. Раньше был какой-то один, как бы «назначенный» лидер. Вот Ларс фон Триер им работал на протяжении семи, чуть ли не десяти лет. А остальные уже пристраивались как могли. Или, скажем, до этого Тарантино. Сейчас действительно таких нет. Но это не значит, что не возникло много маленьких триеров или тарантино, каждый из которых идет в свою сторону.
Да и такие ли уж они маленькие? Мне кажется, что люди, которые представляют новое кино, – авторы в самом высоком смысле этого слова. И это можно рассматривать даже как возвращение к предыдущему, «классическому» этапу, по сравнению с которым Триер и Тарантино кажутся представителями все уравнивающего постмодернизма. Безусловно, они тоже блестящие авторы, но несколько другого типа. В настоящее время идет возвращение, я бы сказал, к авторам-миссионерам. Мы видим это и у Цзя Чжанкэ с его китайским патриотизмом, который и восхищает, и вызывает какой-то испуг, потому что экспансия Китая – очень неоднозначное явление. Если он ретроград, как говорит Лев, с таким ретроградом я мог бы как-то сосуществовать. Готов признать, что и у Корээды есть мощный авторский мир. Соррентино превратился на наших глазах в серьезнейшего автора современного кино – вырос из маргинального маньериста, каким он был вначале. Тодд Хейнс опять же известен нам по многим фильмам, которые, как правило, затрагивают темы трансгендерные, всякие мутации и т. п. Но в «Кэрол» он выходит на уровень классики. Ну ладно, неоклассики. И даже Лантимос, который использует, на мой взгляд, несколько архаичную форму антиутопии, тем не менее пытается небезуспешно встроиться в современный неоклассический контекст.
В целом если с этой точки зрения посмотреть на фестиваль, то он – тут сам себя поправляю – чрезвычайно успешен, потому что говорит как раз о возвращении эпохи больших авторов. Но то, что в данном случае победил Одиар, я по-прежнему считаю нонсенсом. Потому что этот фильм как будто опровергает все сказанное. Впрочем, ведь это всего лишь решение жюри, члены которого, как и все люди, могут ошибаться.
Л. Карахан. Пути, подходы к пониманию и оценке конкурсных фильмов равноценны для меня только в том случае, если помогают приблизиться к главной цели – осознанию внутреннего смысла времени, пусть даже рождающегося из противоречий (диапазон – от Корээды до Лантимоса). Какой же это постмодернизм?
А по поводу Соррентино, его серьезности… При том что он вроде бы даже сгущает краски и, явно хорошо разбираясь в атрибутике декаданса, собирает в своем новом фильме весьма представительную коллекцию из разных по своему происхождению образов упадка западной цивилизации, он, как и в предыдущем фильме «Великая красота», пытается подсластить пилюлю и выйти из положения самым что ни на есть простым, не разрушающим постылых ему буржуазных основ, почти гламурным способом.