авет. Гай отверг авторство Павла в Послании к Евреям (поскольку послание, где участь отступников — гибель (4:4–6), могло помочь в оправдании монтанистской практики жестких наказаний); отрицал он и Откровение св. Иоанна Богослова, и даже его Евангелие, в котором Христос обещает прислать Утешителя. Апокалипсис он отвергает из-за его грозной символики и милленаризма, а различия между синоптическими Евангелиями и Евангелием от Иоанна использует, чтобы сказать, что последнее неверно и его нельзя включать в число книг, признаваемых Церковью.
Кроме полемики Гая с Проклом мы узнаем о замкнутой группе христиан в Малой Азии, которую Епифаний (Против ересей. 51,3) окрестил “алогами”, то есть и “неразумными”, и “отрицающими Логос”. Подобно Гаю, они оспаривали авторитет тех священных книг, на которых монтанисты обычно основывали свои претензии. Отрицанием Иоанновых книг, Евангелия и Апокалипсиса они не удовлетворились, ославив себя тем, что приписали их ересиарху Керинфу[262].
Еще одним критиком монтанизма был анонимный автор опровержения, написанного в 192/3 г. Выдержку из него приводит Евсевий (Церковная история. V. 16, 2—17,4). Наиболее интересно для нашей темы указание в начале работы (V. 16, 3), где автор говорит, что он долго колебался, прежде чем написать такое антимонтанистское сочинение.
Не из-за неспособности опровергнуть лживость или свидетельствовать об истине, но из страха и понимания того, что могу случайно показаться некоторым людям человеком, прибавляющим новое слово или правило к Новому Завету благовествования ( ), к которому никто, избравший жизнь по самому благовествованию, не может ничего прибавить и ничего у него убавить.
Греческие слова в скобках можно перевести и так: “слово Нового Завета благовествования”, и тогда все выражение, независимо от перевода, как замечает ван Унник (van Unnik), впервые “недвусмысленно увязывает и христианскую литературу”[263]. Анонимный автор явно говорит об относительно закрытом собрании книг, в то же время допуская, что его собственный труд предположительно можно туда включить. Он не раскрывает содержания этого “слова” (), а говорит только, что оно включает выражение “новый завет”. Здесь мы наблюдаем переход от послания, заключенного в , к собранию книг, которое вскоре будет называться Новый Завет.
Таким образом, можно сказать, что влияние монтанистского движения на представление о каноне было противоположным тому, которое оказал Маркион. Тот как бы помог Церкви признать расширенный корпус авторитетных книг; тогда как монтанисты, настаивая на непрерывном даре боговдохновенного пророчества, заставили Церковь подчеркнуть окончательную авторитетность апостольских писаний как правила веры. Отрицая экстравагантные излишества монтанизма, Церковь сделала первый шаг к тому, чтобы принять закрытый канон Св. Писания.
IV. ГОНЕНИЯ И СВ. ПИСАНИЕ
Помимо давления гностических и монтанистских сообществ, в периоды гонений другие обстоятельства заставляли верующих уточнить, какие книги считать Писанием, а какие нет. Когда имперская полиция стучалась в двери христиан, требуя выдать священные книги, делом совести стал ответ на вопрос, можно ли отдавать Евангелие от Иоанна или Евангелие от Фомы, не заслужив обвинения в кощунстве[264]. В такой судьбоносный момент большинство христиан были очень осторожны и постарались обрести твердую почву для точного ответа на вопрос, за верность каким книгам они готовы пострадать. Гонения при Диоклетиане, можно сказать, привели к тому, что элементы канона, до них — нечеткие, обрели свои точные законченные формы.
Ситуация в 303 г. по Р. X. была очень серьезной. 23 февраля в Никомидии был обнародован императорский эдикт, предписывающий сдать и затем сжечь все экземпляры Св. Писания христиан и их богослужебные книги. Все храмы должны были быть разрушены, а всякие христианские богослужебные собрания прекращены[265]. За сопротивление эдикту грозило тюремное заключение, пытки, иногда и смерть.
В некоторых документах, главным образом в мученических актах и свидетельствах, относящихся к началу донатистского раскола, подробно описывается та тщательность, с которой искали христианскую литературу. Существует, например, отчет о полицейском рейде в Цирте, столице Никомидии (ныне территория Алжира), который приводится в Gesta apud Zenophilum™. Куратор (мэр) приходит в “дом, где обычно собирались христиане”. От них требуют выдать книги; церковную библиотеку находят пустой, однако полиция идет в дома церковных руководителей. Некий Катулин, иподиакон, выносит очень большой кодекс (codicum unumpernimium maiorem). Его спрашивают: “Почему ты отдал только один кодекс? Принеси все писания, которые у тебя есть”. Катулин и Мареуклий отвечают: “У нас больше ничего нет, потому что мы только иподиаконы; кодексы есть у чтецов (lectores)”. Дальнейший допрос приводит к тому, что полиция приходит в дом Евгения, который отдает четыре кодекса; Феликс — 5; Викторин — 8; Проект — 5 больших и два маленьких; Виктор, учитель (grammaticus), вынес два кодекса и 5 “квиниона” (собранные, но не сшитые в книгу листы). Коддеона не оказалось дома, но его жена отдала полицейскому 6 кодексов. Все это — за один поход[266].
Бывало и так, что верующие оказывали более упорное сопротивление. В рапорте о мученичестве Агапии, Ирины и Хионии[267] во время допросов, следовавших один за другим, префект Дульциций из Фессалоник спрашивал: “Есть ли у вас какие-нибудь записи, пергаменты или книги ( ) нечестивых христиан?” Хиония ответила: “Нет, господин. Нынешний император их у нас забрал”. На следующий день, когда Ирину вновь привели в суд, префект сказал: “Кто посоветовал тебе сохранять эти пергаменты и записи ( ) до нынешнего дня?” — “Всемогущий Бог, — ответила Ирина, — Который завещал нам любить Его до самой смерти. По этой причине мы не посмели сделаться предателями, но предпочли быть сожженными заживо или пострадать иным образом, чем выдать их ( )”, то есть писания.
Приговорив Ирину к тому, чтобы ее обнаженной поместили в блудилище, префект распорядился публично сжечь все принадлежащие ей рукописи ( ) из шкафов и ящиков. Рапорт заканчивается описанием того, как в марте и апреле 304 г. все три стали мученицами за веру. Их сожгли на костре.
V. ДРУГИЕ ВОЗМОЖНЫЕ ВЛИЯНИЯ
1) Одна особенность древнего книгопроизводства могла до некоторой степени повлиять на то, что четыре Евангелия были собраны вместе, в один корпус, или что соединили Послания Павла. Дело в том, что к концу I — началу II столетия в христианской среде знаменитые в свое время свитки сменились кодексами, то есть книгами из сшитых листов. Максимальная длина удобного для употребления свитка едва превышала 10 метров в длину[268]. (Подсчитано, что для Евангелия от Луки или Книги Деяний потребовалось бы от 9 до 9,5 метра). До тех пор, пока христиане пользовались свитками, четыре Евангелия или Павловы послания можно было объединить, только храня свитки в одном ящике. Когда же появились кодексы, можно было соединить в одном томе несколько частей или даже все части того, что потом стали называть Новым Заветом[269]. Более того, такая форма утверждала последовательность документов, включенных в собрание[270].
2) Некоторые важные собрания книг и списки “канонических” авторов были составлены и евреями, и язычниками в первые века христианской эры. Хотя в большинстве случаев прямое влияние Церкви не вызывает сомнений, можно заметить, что эта деятельность развивалась более или менее параллельно появлению новозаветного канона. Точные границы иудейского писания определились, видимо, к концу I христианского века. После падения Иерусалима в 70 г. по Р. X., и раввинистическая школа (Бейт ха-Мидраш), и верховный суд (Бейт Дин или Санхедрин (синедрион)) перебрались в Ямнию (иначе называемую Иавнея или Явне), город в 15 километрах к югу от Иоппии. Среди тем, обсуждавшихся здесь годами, был и статус некоторых библейских книг (например, Экклезиаста, Эсфири и Песни песней). Вопрос об их принадлежности канону все еще оставался открытым[271]. Широко распространено мнение, что особый Санхедрин (синедрион) в Ямнии, созванный около 90 г., окончательно установил границы ветхозаветного канона. Споры, как думает Бенцен (Bentzen), касались “не столько включения в канон определенных писаний, сколько права некоторых книг оставаться в его составе… Собор раввинов пытался обсуждать права книг быть частью Книги” (курсив Бенцена)[272].
К 200 г., в основном благодаря деятельности раввина Ехуды ха-Наси, появились различные собрания устного мишнаитского материала (мишнайот). Они увенчали собой записанную Мишну, которая обрела всеобщий авторитет[273]. При небольших разночтениях она стала основой для палестинского и вавилонского Талмуда.
На Западе в III веке собирался весьма разнообразный материал благодаря прославленному римскому юристу Ульпиану. Неутомимый Ульпиан собирал объемистые законодательные акты ранних императоров и конспектировал их. Извлечения из его работы на треть сформировали внушительный кодекс Юстиниана.
Возможно, куда большее значение для выработки форм и видов канонизации христианских писаний имел александрийский обычай составлять список авторов, чьи труды для данного литературного жанра считались образцовыми. Эти экземпляры назывались “канонами” (). Ученые, работавшие в библиотеке и музее Александрии, включая Зенодота Эфесского (ум. ок. 285 до Р. X.), Аристофана Византийского (ум. ок. 195 до Р. X.) и Аристарха Самофракийского (ум. ок. 185 до Р. X.), собирали труды более ранних авторов, составляли исправленные варианты текстов и публиковали то, что потом считалось стандартным изданием, параллельно с отдельными комментариями к тексту. Так был составлен “Александрийский канон” (автор и дата появления точно не известны). Содержал он список “стандартных” эпических поэтов, ямбических поэтов, поэтов-трагиков, комических поэтов, историков, ораторов и философов