ы, от таких ранений не выживают — никто, никакой лучший лекарь не успеет помочь.
Опричник разинул рот, набрал воздуха в лёгкие, пытаясь закричать, позвать на помощь, но силы быстро уходили. Он смог лишь что‑то просипеть еле слышно, закачался и как‑то мягко осел на землю. Готов — даже пульс щупать не надо. Если бы не моё вмешательство, у этих уродов всё получилось бы. Но как говаривал ещё в прошлой моей жизни один мой знакомый: «Никогда не езди быстрее, чем летит твой ангел–хранитель». Кромешники попытались проглотить слишком большой кусок и подавились.
Изнасилованная женщина на коленях поползла к раненному в живот хозяину, уж и не знаю, кем он ей приходился — мужем ли, отцом, братом? Она приподняла ему голову и закричала:
— Он жив, ещё жив!
Я сделал шаг, присел на корточки перед лежащим, взял его за руку и пощупал пульс. Есть! Есть пульс, пусть и слабого наполнения, но ритмичный.
Мужик бледноват — вероятно, есть внутреннее кровотечение — но не сильное, не катастрофическое, иначе он бы уже умер. Я прикинул — если быстро сбегаю за инструментом, а женщины занесут мужика в дом, то у него есть шанс выжить — совсем небольшой, но есть. Надо попробовать.
— Тихо! Слушайте меня, обе! Я лекарь, побегу за инструментом, попробую спасти вашего хозяина. А сейчас затащите его в дом, положите на стол. Ворота запереть, никого не пускать, с убитыми разберёмся потом. Поняли?
Женщины закивали. И только я собрался выйти, как меня окликнула служанка.
— Господин, постой!
— Чего ещё?
— У тебя рубаха в крови. Подожди — я мигом.
Служанка метнулась в дом и очень скоро вернулась, неся синюю рубаху. Молодец! Вляпался бы сейчас. Коли узрела, значит — не в шоке, способна соображать. В такой передряге даже мужики далеко не все способны сохранить трезвость ума.
Я сорвал с себя рубаху, натянул принесённую чужую, саблю бросил во дворе — не бежать же с ней по улице.
Постоялый двор был недалеко, и обернулся я быстро.
Хозяина уже перенесли в дом — он лежал на столе, рубаху с него сняли. Я дал ему настойку опия, вымыл руки. Затем обработал живот самогоном, им же обильно протёр свои руки и инструмент.
Служанка находилась недалеко, готовая выполнить все мои просьбы. Вторая женщина вышла, не в силах видеть предстоящую операцию.
Я собрался с мыслями и приступил. Разрезал кожу, ушил подкожные сосуды, рассёк мышцы, вскрыл брюшину. Твою мать! Здесь просто мешанина из порезанных кишок и крови. Похоже, я вляпался. Даже в условиях хорошо оснащённой операционной, с анестезиологом, отсосами для осушения брюшной полости, отличным освещением и инструментарием у такого пациента больше вероятности умереть, чем выжить. Однако назад хода не было. Не брошу же я его с открытым животом.
Я начал осушать рану холщовыми тряпицами. Удача! Наткнулся на кровоточащий сосуд брыжейки, перевязал. Теперь можно разобраться с кишками. Так, здесь небольшой порез — наложил матрасный шов. А тут кишка перерезана пополам. Один конец кишки ушил кисетным швом, наложил кишечный анастомоз «конец в бок», чтобы избежать в дальнейшем кишечной непроходимости. Если, конечно, у мужика будет это дальнейшее.
Я провёл ревизию операционного поля — вроде сделал всё. Намочил тряпицу вином и всё вытер. Нигде ничего не кровит. Вот теперь можно уходить из брюха. Ушил послойно брюшину, мышцы, кожу. Уф, кажется — завершил. Причём — пациент жив, а у меня от напряжения дрожат пальцы. Чуть не сказал по привычке: «Всем спасибо!»
Служанка молодец, крепкая — не упала в обморок, помогала чем могла.
Я перевязал мужика, вдвоём со служанкой мы сняли раненого со стола, перенесли на постель. Мужик стонал, но пульс ровный, частит. Так и операция не из лёгких.
Служанка полила из кувшина мне на руки, подала полотенце.
— Поить и кормить его пока нельзя, поняла?
— Поняла, господин. Как звать‑то тебя, спаситель?
— Много будешь знать — скоро состаришься. Давай решать, что делать с убиенными? Вывезти бы их со двора — да в реку, и — концы в воду.
— Есть у хозяина подвода, и лошади есть. Запрягать?
— Позови для начала хозяйку.
— Не хозяйка она вовсе — дочь евонная. Хозяйка о прошлом годе от лихоманки сгорела.
— Да мне всё равно, кто она — зови!
Служанка убежала и вскоре вернулась с дочерью хозяина. Она уже успела снять разорванное платье и переоделась. Мордашка заплаканная, кожа на лице красными пятнами, глаза опухли.
— Звать‑то тебя как?
— Дарья.
— Вот что, Дарья. Мы со служанкой твоей…
— Маша я.
— С Машей поедем, убитых увезём за город.
Глаза Дарьи снова наполнились слезами.
— Отца не беспокой — он жив, но ему пока плохо; есть и пить не давай. Запомнила?
Женщина кивнула.
— Да, самое главное. Если у вас обеих будет рог на замке, всё может обойтись. Ну пропали три оглоеда — поищут, да перестанут. Проболтается кто‑нибудь — тогда пытки вас ждут неминучие и такие страшные, что сама смерть покажется желанной. Это обе уясните крепко–накрепко, коли жить охота.
Обе закивали головами.
Мы с Машей вышли во двор, вдвоём споро запрягли старого мерина в повозку. В конюшне были ещё две лошади.
— Это хозяйские, верховые — только его слушают.
Мы погрузили трупы на телегу, накрыли холстиной. Я оглядел двор.
— Так, Маша, у вас в доме песок есть?
— Есть — я котёл на кухне им чищу.
— Неси — надо кровь присыпать. Не приведи Господи — принесёт кого нелёгкая. Во дворе должно быть чисто — никаких следов оставлять нельзя.
Маша быстро сбегала на задний двор, принесла бадейку с песком, засыпала пятна крови.
Я снова осмотрел двор. Вроде — ничего. Балда! Тела кромешников погрузил, а сбоку, ближе к забору, сабли их лежат. Куда бы их деть? Сабли неважного качества, мне такие не нужны — в доме, что ли оставить? Нет, не стоит даже малую улику сохранять. Положу их к трупам и выкину вместе с телами. Я сунул сабли под холстину.
— Маш, вино в доме есть?
— А как же, — удивилась служанка, — почти полный погреб.
— Неси сюда кувшин побольше.
— Не время пить, господин.
— Неси!
Маша сбегала и принесла большой — литров на пять–шесть — кувшин с вином. Я вытащил пробку, понюхал. Хорошее вино, самому бы попить. Отпил глоток и сунул служанке:
— Сделай глоток.
Та упёрлась:
— Не буду, дел ещё полно по дому.
— Пей — глоток, не более. Надо, чтобы запах от нас был.
Служанка послушно отпила. Я положил кувшин на холстину, у передка телеги. Маша открыла ворота, мы выехали, и я остановился, поджидая, когда она вновь их закроет.
Начинало темнеть. Успеть бы до того, как закроют ворота, выехать из города.
Маша показывала дорогу, а я правил лошадью.
У ворот остановились. Подошёл стражник.
— Куда едем, чего везём?
Я пьяненько захихикал, дохнув на стражника винным ароматом, взял кувшин и протянул ему:
— Угостись, брат, отличное вино.
Стражник откупорил кувшин, нюхнул, воровато огляделся и сделал пару крупных глотков.
— Ух ты, вкуснотища!
— Забирай весь кувшин.
Стражник махнул рукой, разрешая проехать, а сам потрусил к караулке, стараясь держать кувшин за спиной. Я обернулся, провожая его взглядом, и похолодел. За нашей телегой тянулся след из крупных бордовых капель, отчётливо видимых в дорожной пыли.
— Держи вожжи!
Я соскочил с телеги и пошёл за нею, загребая, как будто спьяну, пыль и стараясь затоптать капли. Это была кровь, натёкшая с трупов. Недосмотрел, а ведь когда выезжали со двора — да и во дворе тоже — ничего не капало. Чуть не влипли. В телеге три убитых кромешника — это даже не смертная казнь, если попадёмся. Отдадут нас в руки опричников, а те уж придумают, как сделать, чтобы мы подольше помучились. Вспомнились деньки моего юношества, эпизоды из «Белого солнца пустыни», когда героя спросили: «Желаешь просто умереть или помучиться?»
Эти паразиты–кромешники обычных людей — не врагов даже — живьём в котлах варили, что уж про меня говорить, попадись я им в лапы. Каюсь — недосмотрел, надо было на дно телеги ещё холстину бросить. А теперь надо быстренько–быстренько убираться подальше от города.
Я вспрыгнул на телегу и хлестанул коня. От неожиданности мерин рванул, и Маша упала бы на трупы, не поддержи я её.
— Что случилось?
— Кровь с телеги капает, вот что. Хорошо, что вино взяли, стражнику глаза отвели.
— Какой догадливый, а я уж грешным делом подумала, что сам пить будешь. Ох и не люблю я пьяниц. Мой тятька от пьянки сгорел, а детей в семье было восемь душ. Вот маменька и определила нас сызмальства в прислуги, чтобы с голодухи не померли. — Маша помолчала. — Грех ведь на тебе — людей поубивал.
— Грех отмолю, тем более — это не люди. Обличьем похожи, а повадками — исчадье ада, помощники сатаны.
— А ведь и верно говоришь.
— Тем более — троих я сегодня жизни лишил, а одного — твоего хозяина — спас. Как думаешь, там, — я указал на небо, — мне зачтётся?
— Ох, не знаю, господин.
— Хозяин‑то хоть хороший?
— Справный хозяин, меня никогда не обижал. На праздники завсегда подарки дарил — платочки там или пряники медовые. И от хозяйки его дурного слова не слышала. Дочка у них славная, да не повезло ей: замуж вышла, а детей Господь не дал, вот муж её и бросил. Чуть руки с горя на себя не наложила.
— Как звать хозяина? А то из‑за него на душегубство пошёл, а как зовут человека и не знаю.
— Илья он, по батюшке — Тихонович, купец в третьем колене.
— Фамилия‑то какая?
— Ох ты, господи, — не сказала? Черкасов.
— Давно в доме служишь?
— А что я — считала? Годков двадцать.
Мы отъехали от Пскова вёрст на пять, прежде чем я заметил удобный съезд к реке Великой. Выехали на берег, я развернул телегу задом к воде. Надо бы что‑нибудь тяжёлое к телам привязать, не то всплывут.
Я поискал камни, нашёл парочку валунов, подкатил к телеге. Откинув холстину, дал Маше нож:
— Режь холстину на узкие полосы.