— Плохо дело, — комментирует Натали.
— Да, хорошего мало.
Все нехорошо, все плохо. Рамола на мгновение прикрывает глаза, потирает руки, они такие же влажные, как лоб Натали.
— Да ты горячая, как кипятильник. Рамола достает из кармана рацию.
Натали, стоя на месте, поворачивается в разные стороны, словно ищет пути отхода. Выстреливает вопрос за вопросом:
— Нам лучше остаться? Или покинуть здание и ждать на улице? А как же мое кесарево?
Рамоле после ординатуры не приходилось работать в большой больнице, отработка действий по пожарной тревоге превратилась в полустертые пометки на полях памяти. Она припоминает, что в случае эвакуации бо́льшая часть персонала обязана помогать пациентам покинуть здание, в то время как небольшой расчет остается с лежачими. Рамола скрепя сердце (и не очень убедительно) объясняет, что больничные корпуса строят с учетом невозможности полной эвакуации, противопожарная защита — часть их конструкции. Скорее всего, покидать здание не придется. Однако их могут перевести в другое крыло или на другой этаж. Спокойное перечисление мер безопасности не выдает панику и отчаяние, которые Рамола ощущает внутри. Самые лучшие планы начальников штабов экстренного реагирования, специалистов по инфекционным заболеваниям и главврачей, самые безупречные противоаварийная логистика и государственные инструкции не остановят катастрофу, не могут спасти всех и каждого, не спасут ее подругу.
Натали опускает плечи, садится на край постели. Вытирает тыльной стороной ладони глаза, гладит себя по животу.
— Они успеют привезти для меня акушерку?
Рамола переключает рацию на второй канал, нажимает кнопку и говорит: «Алло, доктор Аволеси? Главный штаб? Алло? Говорит доктор Рамола Шерман из 217-й палаты. Мы эвакуируем ходячих больных? Прошу инструкций».
— Ходячая больная — это про меня. — Шутка в духе Натали, но произнесена равнодушным, унылым тоном.
Доктор Аволеси отвечает практически сразу: «Доктор Шерман, на данный момент эвакуируются только посетители и кухонный персонал с первого этажа. Пока что не покидайте помещения, хотя не исключено, что вас придется перевести. Положение…» — Длинная пауза превращается в отбой.
Рамола опускает рацию и, не в силах удержаться, договаривает: «…нестабильное?»
— Хреновое, — отзывается Натали. — Спроси ее, они собираются делать кесарево?
Рамола выполняет просьбу. Доктор Аволеси отвечает: «Я над этим работаю. Держитесь».
Сирена замолкает. Мигалки еще работают.
Натали хватает с прикроватной тумбочки пустой пластмассовый стаканчик, встает и, шаркая, проходит мимо Рамолы.
— Выпью еще воды. Или проблююсь. А может, и то, и другое.
Она скрывается в туалете и, не закрывая дверь, пускает воду в раковину.
— Тебе нужна какая-нибудь помощь?
— Нет, с обеими задачами я справлюсь сама.
Рамола расхаживает туда-сюда, включает рацию на открытый канал. Из торопливого стрекота делает вывод, что пожар в кафетерии не главная забота, главная — пожар на посту дежурной медсестры на третьем этаже. Рамола переключается на другой канал, чтобы не пропустить указания доктора Аволеси.
Натали выходит из санузла со стаканчиком воды, сморщив лицо.
— Ых, надо найти нормальную воду, не из-под крана. У этой гадкий вкус. Как у несвежих яиц. Я чую запах. Отвратительно.
Она ставит стаканчик на тумбочку.
Рамола хочет сказать, что скоро достанет для нее бутылочную воду, однако сдерживается. Вместо этого она подходит к раковине, наполняет другой стаканчик и делает маленький глоток.
— Гадость, правда? — спрашивает Натали.
У жидкости, как у любой воды, не очищенной фильтром, есть привкус хлорки, но очень легкий. Никакого серного запаха или вкуса, на которые жалуется Натали, нет и в помине. Не признак ли это дисгевзии, резкой перемены чувства вкуса, которую испытывают многие беременные женщины? Хотя такое обычно происходит только в первом триместре. Или же отвращение Натали к воде классический симптом заболевания бешенством — гидрофобии?
Снова ревет двухтактное стаккато пожарной тревоги. Рамола выходит из санузла, поворачивает направо и чуть не сталкивается с подругой. Натали уже забросила на плечо свою сумку.
— Нам нельзя больше сидеть в этой комнате.
— Да, я понимаю, но…
— Скажи доктору, пусть они придумают что-нибудь еще, что-нибудь новое. Что угодно. Пусть сделают мне еще один укол. Не откладывая на потом.
— Нельзя. Вакцина так не действует.
— Откуда тебе знать? Откуда вообще кто-либо что-то знает? Это новый вирус, твою мать, почему бы не испытать новые методы лечения? А мы тут сидим без толку, у меня нет столько времени. Просто нет. Я не хочу умереть. Не дай мне умереть. Это несправедливо, твою мать, неправильно…
Натали отворачивается.
Рамола не может пообещать, что Натали не умрет. Не смеет уверять ее, что все будет хорошо. Поэтому просто молчит. Что тут вообще можно сказать? Она кладет ладонь на спину Натали. Сирена квакает, мигалки мелькают — не в такт, зато беспрерывно. Легко вообразить, что эти сигналы опасности будут продолжаться до полного краха цивилизации и прекратятся только тогда, когда не останется никого, кто бы мог им внимать.
Натали оборачивается.
— Хорошо. Тогда надо сделать кесарево прямо сейчас. Вызови хирурга, кого угодно — мне все равно. Вызови санитара с перочинным ножиком. Найди операционную, запри ее на хер и сделай то, что надо.
Доктор Аволеси несколько раз вызывает Рамолу по имени.
— Да-да, я слушаю.
— Отоприте дверь вашей палаты.
Рамола открывает дверь. Доктор Аволеси вбегает внутрь и заявляет:
— Новый план, Натали. Мы отправляем вас в медицинскую клинику Эймса. О-о, я вижу, что вы уже уложили вещи и готовы к отъезду.
Натали наклоняет голову набок и натягивает желтую толстовку Рамолы на живот. Когда она отпускает край, он опять задирается вверх.
— Почему бы не сделать операцию на месте?
— Оба наших хирурга получили ранения. Акушерка так и не приехала, я не знаю, когда она появится. Самое важное — я не могу гарантировать безопасность процедуры в наших условиях. Вас отвезут на машине «Скорой помощи». Клиника Эймса находится меньше чем в двадцати минутах езды, они уже знают, что вы к ним едете. Главное сейчас — покинуть корпус до объявления карантина, что может произойти в любую минуту. Если объявят карантин, никого больше не выпустят до отмены режима. — Доктор Аволеси говорит громко, перекрикивая сирену.
В отличие от прежних разговоров, она жестикулирует, однако, вместо того чтобы помогать общению и выражать спокойствие и уверенность, ее руки предательски не желают подниматься, висят по бокам, с ладонями, повернутыми кверху в умоляющем жесте. Плечи опущены, вздрагивают.
Натали, не обращая внимания на доктора Аволеси, смотрит в ожидании ответа на подругу.
Рамола прячет руки без перчаток в карманы куртки, как если бы другие могли заподозрить, что она пользовалась ими в качестве термометра.
— Хорошо, — говорит она, — не будем терять время, и подхватывает сумку с кровати.
— Я… мне плохо. Не измерить ли температуру… — бормочет Натали.
Доктор Аволеси поднимает руки, сигнализируя «стоп» (или «сдаюсь»?) и говорит:
— Прекратите, Натали. Считайте, что я не расслышала… Потупив взгляд, она замолкает, обреченно качает головой.
Рамола извлекает из шокирующего признания мгновенные выводы, в уме — лавина новых вопросов. Доктор намекает, что, если Натали заразилась, то в Эймсе ее не примут? Пойдет ли клиника на нарушение протокола (и федерального закона о карантине) ради спасения ребенка? Согласится ли клиника подвергать своих пациенток (предположительно здоровых матерей с грудными детьми) риску со стороны потенциально инфицированной Натали и ее ребенка? Куда деваться, если Натали не впустят в клинику, какой бы ни была температура? Неужели дела на месте так плохи, что переезд стал лучшим или даже единственным вариантом?
Доктор Аволеси внимательно смотрит на Натали и внятно выговаривает, будто в каждом слове заключается особый смысл:
— Ведь вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы сесть в «Скорую», не так ли?
— Ага. Ладно. Я готова. — Натали не прерывает визуальный контакт с доктором.
Лицо полностью лишено эмоций, встревоженная Рамола ничего не может на нем прочитать.
— Отлично. Нам пора, — говорит доктор Аволеси и, прежде чем Рамола успевает задать один из своих вопросов, поворачивается и выходит из палаты, бросив на ходу: — Если очень надо, можете измерить температуру в машине.
У порога ждет охранник сопровождения — молодой белый парень выше метра восьмидесяти ростом. Редкие неровно растущие черные волосы острижены под машинку. На шее болтается респираторная маска, парень то и дело трогает ее, как талисман. На нем синий жилет с надписью по центру жирными желтыми буквами: «ОХРАНА». Из кобуры на бедре торчит тазер.
Доктор Аволеси торопливо представляет охранника — Стивен. Тот кивает и оскаливается в улыбке, отчего его губы исчезают совсем. Стивен жестом приглашает всех идти за ним. Доктор Аволеси не отстает от него ни на шаг.
В коридоре есть люди. Медперсонал шныряет между палатами, перепархивая от пациента к пациенту. Следов борьбы с двумя зараженными, которую наблюдала Рамола, нигде не видно. Она гадает, что с ними сделали, куда отправили, непроизвольно вспоминает белки закатившихся глаз женщины, разворошенная память делает ее похожей на Натали, внушает страх, что женщина вот-вот выскочит на них из ближайшей палаты. Громко завывает сирена, эхо катится из одного конца коридора в другой и обратно, становясь лишь пронзительнее с расстоянием.
Отказавшись от помощи, Рамола сама несет свою сумку, семенит за доктором и охранником, чуть отстав от Натали, забегая то с левой, то с правой стороны, чтобы выглянуть из-за спин — ей не хватает роста смотреть поверх голов. Каждые два шага Рамола озирается через плечо, размеры пространства меняются, пульсируя в такт с мигалками.