Когда к ней наконец возвращается способность говорить, Натали приказывает:
— Убери эту дрянь! Почему ты меня заставляешь? — и наклоняется вперед настолько, насколько позволяет круглый живот, ладони прижаты к бедрам, волосы свешиваются на лицо.
Рамола подскакивает к Луису и сует ему бутылку, вода от резкого толчка выплескивается наружу. Вернувшись к Натали, она растирает ей шею и область между лопатками своей — тоже дрожащей — рукой. Мысленный врачебный кабинет пришлось покинуть без намека на подходящее решение. Ясно одно: диагноз подтвердился. Бесспорное появление самого загадочного симптома бешенства, гидрофобии, означает, что вирус уже проник в мозг. Либо вакцина оказалась бессильна против нового, более вирулентного штамма, либо, что вероятнее всего, ее не успели ввести вовремя. Натали заразилась. Сомнений больше нет, как нет и лекарства. Вирус вызывает смертельный исход в ста процентах случаев.
Натали решает больше не давить на подругу:
— Прости… прости…
Та внезапно выпрямляется, вытирает слезы и смахивает волосы с лица. Сделав глубокий вздох, Натали говорит:
— Перестань просить прощения. Ты не виновата.
Луис сидит на велосипеде и нюхает содержимое бутылки. Заметив, что Натали смотрит на него, он выливает воду и швыряет пустую бутылку на обочину. Она не долетает, со стуком отскакивает от дорожного покрытия, издавая гулкие барабанные звуки.
— Я не рассказала тебе о первом зомби, с которым столкнулась, — говорит Натали. — Сколько прошло времени? Меньше трех часов? Он проник в мой дом, убил моего мужа и укусил меня за руку. Мне ввели вакцину, да только, видно, было уже поздно. — Натали спокойна, собранна, как если бы высказанная вслух правда, какой бы ужасной и бесповоротной она ни была, принесла ей облегчение. — Можно попросить у тебя пару влажных салфеток?
Луис роется в рюкзаке, достает одну за другой несколько полосок материи — вылитый фокусник с бесконечным платком.
— Сколько еще осталось до того, как?.. — спрашивает он.
Натали протирает руки.
— До того, как что? — Ждет, когда Луис закончит фразу. Мальчишка молчит. — Не знаю. А кто-нибудь еще знает? — продолжает она и без паузы сама отвечает на свой же вопрос: — Еще час? Может быть, два? Сначала бред и галлюцинации, правильно? Но откуда мне знать, что галлюцинация, а что нет, если это у меня в голове?
— А как же ребенок? — спрашивает Луис.
— Вирус идет по нервам прямо в мозг, он не передается с током крови. Никто точно не знает, но ребенок не должен заразиться. Так ведь, Мола?
— Да, правильно.
— Значит, нам реально надо доставить вас в клинику, — бормочет Луис. — Куда, на хрен, пропал Джош? Надо было мне ехать… — Парень достает сотовый, пытается сделать звонок.
Завидное, хотя и жутковатое спокойствие Натали улетучивается:
— Если ребенок родится и будет нормальным, кто о нем позаботится? Кто станет мамой моей дочери? — Она кашляет и отчаянно озирается, словно новая мама вот-вот должна выйти из лесу.
— Ее мамой всегда будешь ты, — говорит Рамола.
Стоило словам сорваться с губ, как ей стало жутко неудобно. Да только что еще сказать в такой ситуации?
— Мои родители слишком старые. Даже если б и не старые… Нет. Нет и точка. Ни за что. Ты сама все знаешь. Мне не требуется тебе объяснять. Я также не хочу, чтобы ее забрал отец Пола или его родня. Они все в полном раздрае. Совсем чужим людям я ее тоже не хочу отдавать. — Натали закрывает лицо руками, делает судорожный выдох и выпаливает: — Сможешь, Мола? — Отняв руки от лица, Натали открывает красные, как у бога войны Марса, глаза и отчаянно семафорит ресницами. — Заберешь мою дочь к себе?
Рамола запинается, вопрос-вирус блокирует способность соображать:
— Ну-у, я… У меня нет… Я не знаю, как…
Натали хватает подругу за руку. Кожа влажная, горит огнем.
— Я понимаю, что не имею права просить тебя. Тем более сейчас. Все, что случилось, ни хрена не справедливо. Так ведь? К тому же дело до этого вряд ли дойдет, потому что все мы на хер сдохнем и все перестанет иметь значение. Но сейчас это пока еще важно. Не так ли? Кое-что еще имеет значение. Да? Извини за вопрос, Мола, но ты сделаешь это для меня? Вопрос ни хрена не простой, я знаю. Самый сложный вопрос. Ты должна это сделать. Ради меня. Пожалуйста, Мола. Если ты скажешь «да», я дотяну. Обещаю, что продержусь. До самого конца.
Рамола колеблется, она не может сказать «нет, но я позабочусь, чтобы ребенка отдали в хорошие руки», даже если очень хочется, а потому говорит «да». В этот момент она сказала бы «да», попроси ее Натали перерезать себе горло, однако стоило слову сорваться с губ, как она жалеет об этом. Рамола в жизни не произносила ничего тяжелее и печальнее этого «да». Она повторяет ответ, стараясь придать ему твердости, у нее плохо получается.
Натали произносит:
— Спасибо, ты — лучшая. — Она отпускает руку Рамолы и достает из кармана толстовки телефон. Кончики пальцев, как колибри, нерешительно зависают над экраном, прежде чем один из них клюет кнопку. Она почти кричит: Это говорит Натали Ларсен, проживающая в доме № 60 на Пайнвуд-роуд в Стоутоне, штат Массачусетс. Я пребываю в здравом уме, и это есть… э-э… мое завещание или что там еще требуется, чтобы придать делу официальный статус. Я желаю… нет, я хочу, я требую, чтобы мой еще не родившийся ребенок был передан под полную опеку доктору Рамоле Шерман, проживающей на Непонсет-стрит в Кантоне. — Натали замолкает и пытливо смотрит на Луиса и Рамолу. — Здесь со мной… э-э… двое свидетелей моего правового заявления. Они сейчас назовут свои имена.
Натали сует телефон в направлении парня. Он наклоняется и нервно, как человек, дающий показания в суде, произносит:
— Меня зовут Луис Фернандес.
Натали волчком разворачивается на месте и подставляет телефон Рамоле, которая тоже называет свое полное имя и адрес.
Натали тычет в кнопку на экране — очевидно, чтобы выключить запись — и добавляет:
— Если заявление не примут, я этих ублюдков с того света достану.
Луис улыбается, однако, устыдившись, прячет усмешку, надвинув на подбородок шейный платок.
Натали показывает пальцем на Луиса, потом на свой живот, и говорит:
— Если сейчас ляпнешь что-нибудь из «Чужого», я тебе голову откушу. — Фраза была задумана как шутка, однако ритм сбился, и она получилась печальной и горькой. — Ладно, — добавляет Натали, — раз на то пошло, надо идти. В путь!
Она первой снимается с места, опережая Луиса и Рамолу, оба торопятся закинуть сумку и рюкзак на плечи. Натали далеко от них не уйдет, но Рамоле все равно хочется выкрикнуть «подожди!», хотя ждать больше нельзя.
Нат
Эй! Я хотела поговорить с тобой до того, как они меня догонят и услышат. Теперь это официально. Я заразилась. Тебе могло показаться, что я говорила и вела себя, как будто и раньше об этом знала, но я… я действительно надеялась, что мои сообщения сработают как обратный сглаз и со мной все будет хорошо. Но со мной нехорошо. Так что — да. Вскоре от меня останутся только эти записи.
Нет, от меня еще останешься ты. Я правильно говорю? Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня язык заплетается и кружится голова. Надо думать, из-за инфекции.
Я — часть тебя, так что записи не единственное, что от меня останется. Я буду отчасти присутствовать в тебе. В тете Моле тоже есть часть меня. Пусть она про эту часть расскажет сама. И не только одно хорошее. Там много всякого могло накопиться.
(мужской голос, неотчетливо)
Не мешай. Я разговариваю со своим ребенком.
Это — Луис. Он ездит на слишком маленьком для него велосипеде и отпускает шуточки о зомби за рулем автомобиля, будто чуднее этого нет ничего на свете, что совсем не так, он шутит, что наше время сломалось и не по-детски глючит, и все почему? Мол, творится какой-то бред и жуть. Тоже мне. Кошмарные вещи всегда происходили и всегда происходят. Причем, везде! И будут происходить! Это никогда не закончится. Какого-то другого времени не существует, а наше всегда было тихим ужасом. Мои слова не должны тебя пугать, как не пугает ежедневный восход и закат солнца.
Мне недолго осталось быть самой собой. В голове не укладывается. Что делает меня мной? В кого или во что я превращусь? Меняюсь ли я с каждой утекающей секундой? Я не чувствую изменений, но как определить, когда они наступят?
Я уже не смогу беспокоиться о том, что еще случится в будущем. Странное утешение. Мне хотелось бы выжить и всегда беспокоиться о тебе.
(молчание)
Тетя Мола обещает о тебе позаботиться. Будь с ней добра. Добрее всех. Она…
(молчание)
Понятное дело, всегда доброй ты не можешь быть. Никто не может.
Иногда тебе в голову будут лезть дурные мысли, ужасные мысли, такие, за которые, если произнести их вслух или воплотить в жизнь, люди посчитают тебя чудовищем, и это нормально. Тебе никто не объяснит, что иметь гадкие мысли не страшно и что они посещают всех людей. Я мысленно строила изощренные козни коллегам и друзьям, даже Моле, из-за ссор по мельчайшим, дурацким поводам. Кто бы мог подумать, а? Какая дура станет накручивать себя по пустякам?
— Это не Джош?
Стоит мне начать, и я не могу остановиться, злость пылает, как костер, пока сюжет мести не разрастется и не выйдет из-под контроля, сжигая все вокруг, и потом, очнувшись от наваждения, я чувствую себя взвинченной, пеняю на себя, что придумала такую мерзость, считаю себя ужасно нехорошим человеком, ухожу в штопор самоосуждения, таковы все нормальные люди — мы готовимся к худшему, замышляем худшее, но на самом деле стараемся поступать, как лучше.
— Какого хрена он там делает?
У каждого человека есть что-то очень плохое внутри, однако многие все равно стараются обратить это во благо. Звучит, как надпись на поучительной открытке, правда? Может, перемены уже происходят и я уже не совсем я?
(Луис и Рамола неразборчиво говорят, перебивая друг друга)
Баю-бай, сассафрас.
Люблю. Моей любви так много, что от нее больно. И всегда будет больно. Великая, страшная любовь. Прости.