, эта псевдопроблема возникает тогда, когда уже введены эти различия. Поэтому я буду говорить «стихия практического».
Мы говорили, что то, чего нельзя предположить, когда уже есть, — предполагается. В том числе и то, что Кант называет постулатами в геометрии. Ведь постулаты есть указания — что нужно сделать. Что такое постулаты? Это практические постулаты в широком смысле слова. Мы можем опустить слово «практические». Потому что постулат по определению есть нечто указующее на то, что нужно сделать, что вообще можно сделать и чего сделать нельзя. Кант говорит, что постулаты в геометрии — это единственное, что в геометрии связано с существованием и свидетельствует о нем. Все остальное в геометрии не имеет отношения к существованию. Все то, что формально, — плавает или подвешено в стихии практического. То есть практическое есть «par exellance» формальное, и, пожалуй, оно есть единственная область, где форма действительно выполняется. Позже Кант будет говорить в этой связи о нравственности в отличие от познания. Но пока мы еще никакого расчленения этих сфер не имеем. Оно нам и не нужно, чтобы ухватить кантовскую мысль.
Я хочу обратить ваше внимание на одно словосочетание у Канта. Он говорит: уже мыслю или если уже мыслю. В самых первых работах, когда Кант впервые взял перо в руку, чтобы движением этого пера всю жизнь раскручивать представшие ему понимания и видения, — там можно встретить такое словосочетание: находящееся в действительной связи. Здесь введен оттенок — действительная связь. То есть не та связь, которую мы можем предположить, не та, которую мы можем выдумать или допустить, ввести определением, измыслить в широком смысле этого слова, а нахождение в действительной связи, где сам факт связи есть не допущение, а нечто реально имевшее место. Кант с самого начала, говоря еще о проблеме множественности миров, вводит революционное допущение, что нечто может существовать, не находясь нигде, ни в каком месте в мире, поскольку о существовании в каком-либо месте мы говорим, когда есть действительная связь, а она зависит от зацепления на тот или иной род пространства. Однако независимо от действительной связи мы должны допустить, что существуют, как выражается Кант, сущностные силы, которые не находятся нигде в мире. В этом вся так называемая критическая философия, которая занята не столько тем, что познается, а тем, как познается; критика есть систематическое обращение внимания на средства и орудия познания. Это рефлексия познания или рефлексия самого себя в познании каких-то содержаний. И вот буквально на первых страницах своей первой работы, которую Кант пишет в 23 года, он говорит: анализируя невозможность того, чтобы был один-единственный мир, или, иначе говоря, возможность того, что существует множество миров в метафизическом смысле, не обращают внимание на само объяснение мира, то есть на форму познания, не подвергают рефлексии само познание, а заняты содержаниями. А объяснение мира построено так, замечает Кант, что в нем есть ограничение — это ограничение и есть то, что я назвал уже мыслю или действительной связью. Нечто в действительной связи есть ограничение. Не учитывая его, можно предполагать, что существует одно-единственный мир, а учитывая — мы мыслим в терминах множественности миров и тем самым допускаем какие-то сущностные силы (позже Кант будет говорить об X, о вещи в себе, о неопределенном). Это сущностные силы, которых нигде в мире нет, а когда они есть, то есть уже в терминах действительной связи, в терминах уже мыслю. Следовательно, нечто, обозначаемое словосочетаниями уже мыслю, в действительной связи, — указует на некоторый особый ряд явлений или особый срез анализируемого предмета.
Второе, что я помечу. Я говорил уже, что то, чего нельзя просто предположить, или некоторое первое действие (оно же — уже мыслю, в действительной связи), есть одновременно и произвольное соединение, произвол разрубает гордиев узел бесконечности. Кант указывает тем самым на факт, что это соединение все-таки происходит. Дальше мы не можем анализировать, оно перестало бы быть произвольным, если бы мы могли его дальше анализировать; и мы оказались бы как раз в одном-единственном мире, в котором не учитывается ограничение, накладываемое тем, что само место (место души и вообще место в широком смысле этого слова) определяется в зависимости от того, есть действительная связь или нет действительной связи. Кант говорит, что тот факт, что это соединение все-таки происходит, — а мы имеем этот факт просто на уровне того, что уже мыслю, уже в действительной связи, — не может задаваться законом: закон впервые на его основе и возникает и дает нам термины описания мира. Следовательно, мы не можем дважды применять термины закона. Сначала возникает в действительной связи, или уже мыслю, или произвольное соединение, и тогда возможен опыт, тогда впервые на этой основе возникает закон и мы получаем термины описания чего-либо в законах, получаем термины законов. Мы не можем второй раз употребить термины законов, чтобы в них проанализировать саму эту основу. Вот этот ход нужно уловить. В этом смысле мы не можем ставить вопрос о возможности опыта — эта возможность всегда осмысливается в некотором понятии, дополнительном по отношению к закону, к частным законам. И этими дополнительными понятиями у Канта являются понятия мировой связи и единства вещей, которые суть основа доказательства бытия Бога.
Понятие бога, некий квазирелигиозный концепт божественного интеллекта и божественного действия не есть просто бантик или пришлепка ко всему корпусу, или зданию, классического физического и философского мышления XVII и XVIII веков. Понятие бога нельзя выкинуть как причуду, как оставшийся след непоследовательности Канта или Декарта, как некоторый признак их личной религиозной богобоязненности, набожности. Все эти последние вещи лежат в сфере религиозного познания и являются элементом его истории. Мы же находимся в сфере философии и науки. И здесь мы четко видим, что концепт бога в самом корпусе и здании мышления не есть теологическое понятие, а есть необходимое звено, необходимый элемент, посредством которого или через косвенную форму которого — через рассуждение о некотором гипотетическом божественном сверхмощном, нечеловеческом интеллекте — нами рассматривается вопрос о частных законах, и мы понимаем, что законы эти появляются в нашем мире и сами термины их даются после того, как что-то случилось. Понимаем, что то, что случилось (уже мыслю, действительная связь, то, что нельзя предположить), мы не можем разлагать в терминах законов, в том числе в терминах причинных связей, что есть еще одно понятие — на его отдельность указывают термины «систематическая связь», «мир как система», «мировая связь в единстве вещей» — и оно указует на согласованность множества законов, которая не может быть объяснена случайностью. Эта тема появится у позднего Канта как тема телеологии. Тема согласованности множества частных и разнообразных, разнородных законов; согласованности, которая может быть приписана лишь воспроизводству некоторой производящей основы всех этих законов.
Третье, что я хотел пока кратко пометить. Исходная интуиция Канта связана с необходимостью обращения внимания на объяснение мира, на то, как мы объясняем мир и какие ограничения этого объяснения на нас накладываются. Например, когда мы объясняем мир, мы уже своей душой занимаем место в этом мире и это — ограничение, накладываемое на нас. Понимая это ограничение, мы понимаем, что миры множественны и мы не должны разделять, расчленять в понятиях саму возможность возможностей, поскольку сама возможность опыта впервые дала нам термины, посредством которых мы и определились в мире, и эти термины нельзя второй раз использовать, чтобы сам этот мир откуда-нибудь вывести. Над этой фундаментальной интуицией (выражаемой также нелепым словосочетанием «критический Кант») Кант будет биться с первых своих шагов и биться всю жизнь, постепенно наращивая аппарат и находя наконец для нее языковую форму, то есть такое словосочетание, которое стояло бы на ногах, отвечало требованиям логики, логической последовательности, когерентности. Свой аппарат он находит именно для этих вещей, которые я пытаюсь вынуть и которые задавлены массой кантовского учения, изложенного в книгах.
И вот еще один оттенок этой основной интуиции, кантовский пафос, мания, если хотите. Это hicet пипс. Кант сразу понял — может быть, потому, что он был протестант, то есть человек делания чего-то на месте, без ожидания последних оснований или того, что свершится весь мир и наконец все станет ясным. Потому что ведь любое наше действие является элементом бесчисленных связей и их переплетений, и если бы мы для того, чтобы действовать по истине, ожидали бы распутывания этого бесчисленного нагромождения связей, то никогда бы не действовали. А мы действуем сейчас. Hic etпипс.
Интересно, что Кант иногда писал стихи, но писал он их только по одному случаю. Будучи человеком очень любезным и привязчивым к конкретным людям, хотя и не любя человеческий род (в отличие от российского обыкновения, когда любят все человечество и терпеть не могут конкретных людей, Кант терпеть не мог человечество, а конкретных людей любил, привязывался к ним), он писал стихи на смерть какого-нибудь друга, знакомого, коллеги. В этих стихах, не очень ловких — он просто показывал, что умеет писать стихи, — он все время пытался выразить одну и ту же мысль, касающуюся нравственного положения человека в мире. Умер друг, и этим тебе напоминается, что существует нравственное положение человека в мире — смерть напоминает тебе о нем. На волне эмоций Кант пишет стихотворение, где пробивается всегда одна нота: не думай истинно, чтобы поступать истинно, а поступай, чтобы мыслить истинно. Не знаю, как выразить это словами. Оборот интуитивно кажется ясным, а выразить понимание этого трудно. Трудно, видимо, было и Канту. Поэтому он и писал так много, пытаясь сказать: не надо устанавливаться сначала в мышлении, чтобы потом поступить. Ведь что такое установиться в мышлении? Это значит подложить под свои действия откуда-то выведенные основания, узнать что-то, в том числе представить себе последствия своего действия. Не надо, говорит Кант, делай,