победа Апраксина очень несвоевременна, он не послушался моих советов…» Каких таких советов? Значит, государыня права, были приказы фельдмаршалу!
Третья бумажка была самая интересная. Рука великой княгини (все много раз перечеркнуто, но прочитать можно) начинается сразу с девятого пункта, всего пунктов было три. Текст такой: «То же распоряжение, какое получит капитан, должно быть дано вами сержанту лейб-кампании, и кроме того… (далее замазано)… сержант не отойдет от вас во время исполнения своих обязанностей, что не будет излишней предосторожностью по отношению к вашей особе». Пункт десятый гласил, что в это время должна будет собраться Конференция, дабы объявить о событии… ясно, какое событие они планируют… Похоже, что это указания великому князю, как вести себя при вступлении на трон! А это есть противозаконно и заговор.
Александр Иванович почувствовал, что взмок. Он с кривой усмешкой вспомнил свою первоначальную, непритязательную мечту — иметь на руках документ для шантажа, чтобы Екатерина шелковой ходила. Что ж, эта мечта его исполнилась с избытком. Раньше бы он сказал себе — на этом и остановись, но время сейчас другое. И дело здесь не в азарте, когда силки расставлены и собаки спущены, а в том, что пахнет большими переменами в государстве. Шувалов холкой чуял, что должен быть готов ко всему, он обязан ситуацию в кулаке держать, а там уж поймет, как ее надо использовать.
Сейчас надо докопаться до самого корня, а посему, как ни не хочется, придется ехать в Нарву. Надо самому потолковать с бывшим фельдмаршалом. Кто же другой скажет про великую княгиню: писала она ему приказы или не писала?
На губе
Про Александра Белова забыли. Он сидел на втором, а может, на третьем этаже неказистого как снаружи, так и изнутри старинной постройки здания. Когда его вводили в дом — арестованного, без шпаги, — было еще светло, глаза ему, разумеется, никто не завязывал, мог бы определить, какой этаж, но не до этого было. Тогда он только и успел схватить взглядом панораму двух крепостей, очень, кстати, живописную. Бурная Нарва, зажатая между двумя высокими скалистыми берегами, на правой стороне, где он сидел, — Иван-город, на левой, куда он пялился уже двенадцатый день, — Нарвский замок с бастионами Пакс, Виктория и узкой, как кинжал, башней, прозванной Длинный Герман.
На подоконнике можно было лежать — толщина стен достигала более двух с половиной метров. Окно внутри бойницы было крепко сбито и не опошлено никакой решеткой — и на том спасибо. Приходила, конечно, шальная мысль, поэтому размышления о высоте его «темницы» носили вовсе не академический характер: разорвать простыни (в темнице и они были), скрутить вервие, высадить раму. Никого не надо бить по башке, потому что милейший унтер Селиванов без стука никогда не появлялся в камере, стучался, даже когда еду приносил. Александр был уверен, что попроси он помощи у кого-нибудь из офицеров, что заходили в камеру перекинуться в карты и распить бутылку рейнского, то он бы ее получил. Во всяком случае, никто бы не помешал ему перелезть через крепостную стену (что очень не просто!) и романтично вспрыгнуть на резвого коня (только где его взять?). После побега в крепости по всей форме подняли бы шум и гвалт, потом начали бы бумаги по инстанциям писать, а он бы тем временем скакал в Петербург под крыло к Бестужеву.
Но… во-первых, с гауптвахты не бегут, потому что это попахивает полевым судом; во-вторых, нет никакой спешности в той информации, которую он раздобыл. Было еще и в-третьих, туманное, размытое, трудно формулируемое — главное. Этим главным был ординарец лейб-кампаний вице-капрал Суворов. С одной стороны, он привез письмо государыни с высочайшим «обнадеживанием» монаршей милостью (знать бы точно, что это она сама прислала), а с другой — обыск у Апраксина, а это зримая иллюстрация к тому, о чем давно чешут языки в петербургских гостиных: Бестужев-де в опале, Апраксина-де ждет арест.
Поручик Петенька Алипов — он вхож к штабистам, и планы этого мерзавца, то бишь генерал-поручика Зобина, ему известны — утверждает, что давно послана бумага к Бестужеву с просьбой сообщить в Нарву, правду ли говорит подполковник Белов. Давно послана, так чего он здесь сидит? Эту несуразицу можно объяснить глубокой неприязнью, которую испытывает главный в армии завистник и дурак к вышеупомянутому отважному и исполнительному офицеру Белову. А если не только глубокая неприязнь лежит в корне дел? Если, посылая его в Нарву, Бестужев что-то проморгал, чего-то не понял? Канцлер должен был предугадать, что появится кто-то, вроде вице-капрала Суворова! Расклад может быть и таким: Бестужев все давно предугадал и сунул Сашину голову в петлю, потому что такая ему была в сей момент выгода. «Ну уж и в петлю, — одернул себя Александр. — Сидение на губе не такое уж серьезное наказание…»
Белов служил Бестужеву с той самой поры, когда тот вызволил его из тюрьмы, куда Александр угодил по делу Лестока. Но вызволил его из тюрьмы канцлер не за красивые глаза, а в обмен на копии с неких писем. Письма эти являлись серьезным компроматом на канцлера, а поскольку он был малый не промах, то хотел получить их у Белова любой ценой. Но Белов тоже был малый не промах и хотел любой ценой их удержать. Никита считает, что делать копии неэтично. Что ж, Богу Богово, Никите Никитово.
Если быть точным, Белов начал службу у Бестужева четырнадцать лет назад в том незабвенном сорок третьем, когда они с Корсаком удрали из навигацкой школы. Тогда они считали, что служба Бестужеву есть служба России. Вперед, гардемарины! Жизнь — Родине, честь — никому!
А что сейчас изменилось? Многое… Во-первых, он уж почти старик, тридцать два года — это возраст! Во-вторых, где друзья, Алешка, Никита?.. Да что он пальцы загибает: во-вторых… в-пятых… К черту, гардемарины! Все образуется! Пора бы уже получить депешку из Петербурга, что-то не торопится Бестужев брать его под свое крыло…
С чем в тюрьме хорошо, так это со временем. Можно обдумать свои дела, чужие, главное — не впасть в ужас нетерпеливости, когда хочется выть и вышибить лбом дверь, пробить брешь в стене.
По ночам его мучили мысли об Анастасии. Крохотный портрет ее в медальоне сразу позволял вспомнить дорогие черты. Но он и без всякого медальона всегда видел перед собой прелестное лицо ее, и этот носик гордый, и нежную с изгибом ямочку в уголке глаз, очень знакомую ямочку когда целуешь, ресницы щекочут губы…
Конечно, он ее любит, иначе откуда это томленье? Любит без памяти? Но тогда как объяснить самому себе: почему так и не удосужился съездить в Воскресенский монастырь? Ведь два месяца торчал в Петербурге. Объяснение есть: Бестужев запрещал отлучаться куда бы то ни было! Но что ему раньше были чьи-то запреты?
Он кидался к перу и бумаге. Сейчас он все объяснит… Вот только с чего начать? Мысли его беспорядочно толклись, словно овцы, которым надо было всем одновременно влезть в узкую щель… Кроме того, он никак не мог отделаться от надоедливого слова «однако». «Я люблю тебя, дорогая, больше жизни, однако… ничего в жизни я не хочу так, как видеть тебя, однако… погода хорошая, однако…»
Еще он коротал время за чтением. Любезные приятели собрали что у кого было. В числе французских романов были ему доставлены тетрадки с переписанным «Хоревым». Об этой сумароковской трагедии Белов был давно наслышан, вся армия сходила по ней с ума, весь Петербург. Во всякой компании, если заходил разговор, Белов, конечно, делал восторженное или важное (смотря по обстоятельствам) лицо: «Читал, а как же!.. нет, наизусть не помнит, но, безусловно, читал». Он бы на дуэль вызвал всякого, кто в этом усомнился. Оказывается, чтобы прочитать, наконец, драму, которую все знают, ему надобно было попасть в тюрьму. Откровением при чтении было то, что он и не подозревал, что описанная любовь может так тронуть! Он не только без Сумарокова, но и без Вольтера и прочих французов мог обходиться, и не плохо… И вдруг эта каллиграфическим почерком переписанная пьеса… Любовь Оснельды и Хорева опять возвращала его к мысли об Анастасии. Стихи были высоки и прекрасны, а кончилось все неожиданно: Оснельда погибала от руки негодяя, а Хорев закалывался собственноручно. Этого еще не хватало!
Офицеры рассказывали о новостях в армии. Новости были неутешительные. Новый главнокомандующий прибыл в армию со своими помощниками — бригадирами Рязановым и Мордвиновым, вытребовал их из Петербурга. Здесь одно хорошо — русские помощники-то. Относительно Фермора в полках уже было брожение: «Куда ему с пруссаками воевать? — говорили солдаты. — Ворон ворону глаз не выклюет!» Хорошо, что русские, но плохо, что чиновники, им не солдатами командовать, а контракты на постройки заключать…
Подоспела новая неделя, Александр с трудом пережил понедельник, который, как известно, день тяжелый, и вдруг его выпустили. Приказ гласил, что подполковнику Белову рекомендуется безотлагательно прибыть в некий гренадерский полк, базирующийся сейчас в Польше. Почему гренадеры? При чем здесь Польша, если Бестужев ждет его в Петербурге? На все возражения Белова начальник нарвского гарнизона ответил пожатием плеч:
— Вас ждет армия, подполковник. А относительно Петербурга ничем обнадежить вас не могу. Знаю только, что запрос их сиятельства канцлеру Бестужеву о вашей персоне был, но ответ получен в отрицательном смысле.
Белов не поверил. Он даже воскликнул против устава:
— Что еще за чертовщина? Я уверен, что генерал-поручик Зобин ведет против меня интригу! Объясните мне, ради Бога, что все это значит?
Начальник гарнизона ничего объяснять не стал, Белова за развязность не пожурил. Сам-то он не сомневается, что этот франт-гвардеец говорит правду, но, видно, сейчас такие погоды при дворе, что можно человека ни за что держать под арестом пятнадцать суток.
Белову не оставалось ничего, как ехать разыскивать новый полк. Но перед самым отъездом он узнал оглушительные подробности, которые меняли дело. Сообщил их все тот же поручик Петенька Алипов. Рассказывал он в лицах и очень смешно, но Александру было не до смеха.