(хранители вин), обер-форшнейдеры (разрезыватели кушаний)…» и так далее.
Обучение тяжело давалось Мелитрисе. Она встречала кошку на заднем дворе, садилась перед ней на корточки и спрашивала: «Простите, сударыня, вы особа какого класса? Всего лишь четырнадцатого? Тогда вы просто ваше благородие… Вам еще расти и расти. Вот если бы вы были княгиня, как, например, князь Никита, мой опекун, тогда вы были бы сиятельство…» Кошка начинала тихо мурлыкать, с этими животными у Мелитрисы были всегда хорошие отношения.
Зима пришла. Рождество Христово справляли широко, поскольку это был любимый праздник государыни. А тут и Новый год приспел.
И опять жизнь покатилась, как санки по снежному насту — ни тебе колдобин, ни сучков, ни задоринки. Мелитриса сидела за ширмой и учила «как декор в банкетном столу сервировать», перед ней лежал план сервировки десертного стола, где были показаны все компотники, сахарницы, бутылочные и рюмочные передачи, сосуды для мороженого, корзины для цветов и фруктов — голова закружится от обилия предметов, когда кто-то легкой, стремительной походкой почти пробежал по анфиладе комнат, потом вдруг кашлянул, явно закрывая рот рукой. «Мужчина днем… странно», — отметила про себя Мелитриса, взяла в рот моченую изюминку и продолжала: «Набор кабаре, предназначенный для чая и кофе, состоит из шестнадцати — восемнадцати предметов и подается на маленьком столике или подносе…»
Мужчина вернулся и замер у окна, еще раз деликатно покашлял. Мелитриса скорее интуитивно почувствовала, чем услышала, что он направляется в ее сторону. Она не успела вскочить на ноги, как увидела над ширмой улыбку ювелира Бернарди. То есть вначале это была не улыбка, увидев окуляры очков над книгой, он обомлел, но тут же нашелся, заулыбался лучезарно, одновременно — юноша влюбленный и старец.
— Мадемуазель Мелитриса, как я рад, что застал вас здесь. Сейчас ведь время обеда.
— Вот именно, — выразительно сказала Мелитриса. — У меня горло побаливает, поэтому я не пошла обедать.
Бернарди приободрился.
— А мы ваше горлышко сейчас полечим. Я зашел, чтобы обмерить шейку, и договориться о материале. Грамотно подобранные украшения лечат заболевания горла.
— Ка-ак? — изумилась Мелитриса. — Значит, мой опекун решил все-таки заказать для меня драгоценный убор?
— Опекун? Очень может быть. Правда, о сроках мы пока не говорили. Какие камни вы предпочитаете? Девицы вашего склада, я знаю, любят алмазы.
— Какого еще склада? — подозрительно переспросила Мелитриса. — Алмазы — это очень дорого. Посему надо говорить не со мной, а с князем…
Бернарди моментально согласился.
— Ну что ж, ну что ж… Я зайду к вам в другой раз. Позвольте откланяться, — и исчез, словно вихрем его, перекати-поле, сдуло.
Мелитриса вернулась к тетради, но в голову никак не шли перечисления настольных украшений из различных сервизов Ее Императорского Величества. Все ее мысли были заняты визитом Бернарди: «Если ювелир знал, что я должна обедать, то какого лешего явился?» Дальше этого криминалистические мысли не пошли, очень уж не хотелось думать, что Бернарди все выдумал про Оленева и драгоценный убор.
«Пожалуй, надо написать князю Никите», — нерешительно то ли приказала, то ли посоветовала себе Мелитриса. Она не писала ему с самого Рождества. Ни строчки. Потому что обиделась. После их замечательного свидания осенью в Царском, когда он был так добр и откровенен, что рассказал о своей прошлой любви (давно умершей любви, глупо ревновать!), пришли другие отношения — земные.
Никита приехал во дворец в декабре, чтобы сказать, что его опекунские обязанности оформлены некой бумагой. И словно стена между ними встала. Опекун, значит, должен быть сух, назидателен, не говорить, а «ставить в известность», не улыбаться, а как-то щуриться по-дурацки. В довершение всего он вынул лист, испещренный пометками, и далее вел разговор, поминутно справляясь с этим списком. Стоит привести здесь, хотя бы частично, их разговор, чтобы понять, из какого материала он строил барьер между ними.
— Мелитриса, вы уже взрослая девица, и я должен поставить вас в известность относительно вашего имущества.
— Лучше не ставьте. Я и так знаю, что бедна.
— У вас есть деревня.
— Это не деревня. Это пять домов. Ну, может быть, семь. И все эти дома вместе с людьми принадлежат тетке.
— Ирине Ильинишне?
— Что вы? — повысила голос Мелитриса. — Она мне никто! Они принадлежат тетке Полине.
— Эти десять домов имеют название… — он посмотрел в бумагу. — Пегие Воробьи. Уже хотя бы поэтому они должны называться деревней. Какое странное название!
— Просто Воробьи, — мягко сказала Мелитриса. — Это папенька придумал. Усадьбу за ветхостью разобрали. Я там была ребенком.
— А принадлежали эти Воробьи вашей матери, — продолжал Никита, раздражаясь. — И потому сейчас они ваши, а не теткины.
— Ах, это совершенно неважно. Тетка Полина — маме была теткой, а мне бабушкой. Она меня воспитала, она меня любила. А сейчас от старости ничего не помнит. У нее голова дрожит и руки. Из Воробьев возят битых гусей и уток, масло, грибы сухие. Почему-то считается, что под Москвой и птица и масло лучше. И не будем больше об этом!
— То есть как это — не будем? — вскричал Никита. — Через полгода ваше совершеннолетие, и я должен буду отчитаться перед опекунским советом за ваше имущество. Еще не хватало, чтобы меня обвинили в растрате!
Мелитриса низко склонила голову, роясь в сумке. Она понимала, что очки ее не красят, но зато они позволяют скрыть вдруг вскипающие слезы. Удивительно, как молод и глуп бывает князь Никита в некоторых вопросах. Очки были найдены, и, чувствуя себя защищенной, Мелитриса сказала:
— Ах, князь, зачем вы говорите такие страшные слова? Вы имеете полное право распоряжаться моим имуществом. Я сама присутствовала на заседаниях опекунского совета и знаю… Вы должны отчитываться перед ними только в том случае, если кто-то подаст иск. Этот иск никто не подаст. До меня никому дела нет. Вот если бы я была богата, тогда у меня могло быть много опекунов. Но папенька не оставил завещания. Завещать-то было нечего. Но он сам мог назначить опекуна. Понимаете? Они там не стеснялись, говорили все это прямо при мне. И, пожалуйста, любезный Никита Григорьевич, не будем больше говорить об этом.
На этот раз Мелитрисе удалось столкнуть его с темы об опеке. У него даже улетучилось раздражение на Ирину Ильинишну, на опекунский совет и на эту очкастую, бестолковую, но в общем милую девицу.
— Ну что нового в вашей придворной жизни? — спросил он миролюбиво.
— Я познакомилась с очень милой девушкой Анной Фросс.
И тут на глазах с Оленевым произошла метаморфоза, лицо его разгладилось, глаза засияли, и глупейшая, счастливая улыбка украсила его лицо. Мелитриса даже могла поклясться, что он смутился, как мальчишка.
Это было последней каплей. Князь еще немного поговорил про опеку, Мелитриса не возражала, просто слушала. Расстались они сухо. Перед Рождеством послала ему маленькую записочку, мол, здорова, желаю счастья и поздравляю с Рождеством Христовым. Через неделю пришел ответ. Князь не стал напрягать мозги, а просто переписал ее записки с некоторыми купюрами. Он сообщил, что здоров, поздравлял ее с приходом праздника Рождества и желал вечного счастья.
Конечно, она обиделась, все ее мысли были заняты одним — как бы ей забыть князя Никиту. В конце концов сама государыня стала сейчас ее опекуншей. Но он хочет подарить ей убор! Этот странный князь Оленев хочет заказать ей к дню ангела алмазное ожерелье и серьги. Да ей просто необходимо поблагодарить его за это.
Мелитриса кинулась к сундуку за письменными принадлежностями, но ее позвала горничная принцессы Курляндской. Пришлось идти в ее покои, чтобы отчитаться за ордена: Святой Екатерины, Андрея Первозванного, Святого Александра Невского, и всех прочих, в тетрадке по орденам было исписано тридцать страниц. После экзамена, кстати успешного, был ужин.
Словом, вернулась она в свои покои уже в полной темноте. Как ни хотелось ей написать князю, она решила отложить это на утро. Стола-то нет! Можно приткнуться со свечой и бумагой на подоконнике, но там немилосердно дует! А днем, когда светло, все пишут на коленях, подложат что-нибудь жесткое, дощечку или книгу, и хоть стихи сочиняй. Засыпая, она придумала текст. Все должно быть лаконично, вежливо, доброжелательно, но ни в коем случае не навязываться!
Утром после умывания и туалета она полезла в сундук за отцовским ларцом. В нем хранились письменные принадлежности. Ларец стоял не на своем месте (сбоку, под носовыми платками), а посередине, прямо на кружевном вороте платья, даже примял его. Щелкнул замочек, крышка отскочила в сторону. В глаза сразу бросились лежащие на дне пистолеты. Чернильница, более чем скромные драгоценности, коробочка с локоном лежали на месте, не было бумаги и писем. То есть ни одного! Кому могла понадобиться ее переписка с отцом?
Мелитриса сжала виски руками. Может быть, она сама как-нибудь ненароком переложила письма в другое место?
В привезенном из дома большом сундуке хранились платья, обувь, одежда, книги. Она аккуратно вынимала каждую вещь и клала на пол. Скоро добралась до дна сундука. После этого она сложила вещи на прежнее место, закрыла сундук на ключ, села на кровать и в задумчивости уставилась в окно.
Жаль, что Верочка упорхнула по своим, весьма разнообразным делам. Можно было бы спросить у нее — вдруг она взяла письма? Но так спрашивать — смертельно обидеть. Как она может достать их из-под двух замков? Но с кем-то надо обсудить эту нелепицу?
Ей пришла в голову новая мысль. Она бросилась к сундуку, опять вынула ларец, опрокинув его, высыпала на кровать содержимое, поймав в последнюю минуту чернильницу-непроливайку. Затем, растопырив пальчики, нажала на стенку ларца в нужном месте. В тайнике по-прежнему лежали два письма. Она сунула их в карман и испуганно осмотрелась. Если кто-то охотился за письмами, то искали, конечно, эти. Что же делать?