В три часа дня опять явился тот же посыльный, на этот раз с очень молодым, смущенным офицером, у него были белые от мороза уши, кончик носа побелел.
— Ваше сиятельство, вот, — сказал он не по форме, подавая канцлеру депешу, за плечом его маячил посыльный, любопытные глаза его так и обшаривали фигуру канцлера.
— Аграфен! — громко крикнул Бестужев в гулкость дома. — Вели водки господину поручику. — Ты уши-то три, — бросил он вытянувшемуся офицерику.
Камердинер пожалел и посыльного, принес две рюмки водки. Бестужев вскрыл депешу. В выражениях категорических ему велено было (велено! Кем?) явиться в Конференцию к шести часам вечера, которая назначена вторично из-за его неявки. В конце текста важно присовокуплялось, что в Конференции на сей раз будет присутствовать государыня. «Врете вы все», — подумал Бестужев, а вслух сказал:
— Ладно, приеду.
— Я должен сопровождать вас, — лучезарно улыбаясь, возразил оттаявший поручик. — Так приказано было…
— Жди!
Алексей Петрович одевался с большой тщательностью, рубаху велел подать белую с короткими кружевами по манжетам, парик старинный, с длинными локонами. Камердинера, против обыкновения, не ругал, хоть и парик он надел бестолково, пудрой всего обсыпал. Все ордена велел надеть и ленту Андрея Первозванного через плечо. Когда канцлер садился в возок, позвал поручика сесть рядом.
— Мы ведь не торопимся? — спросил Бестужев.
— Нет, время еще есть.
Бестужеву закрыли ноги лисьей дохой, он вызвал кучера и подробно рассказал маршрут — в объезд, по его любимым местам. Поехали, вернется ли он домой?..
Глядя на бегущий мимо город, Бестужев вдруг подумал, удивившись внутренне, отчего, получив упредительную записку, он даже не вспомнил о возможности побега. А у него были сутки. За это время он вполне мог достичь границ Швеции, оттуда можно было пробраться в Копенгаген. И очень может быть, что Елизавета не потребовала бы у датчан его выдачи… Он рассмеялся, и поручик удивленно на него уставился.
Нет, в самом деле, почему он не в бегах? Почему не бросились спасаться Меншиков, Головкин, Остерман, Лесток и Левенвольде? Каждый знал, что его ждет арест, пытки, а может быть, и казнь. Может быть, они надеялись на чудо? Или страх полностью парализовал их волю и желание свободы? Но ведь он, Бестужев, с самого начала понимал, что никакого чуда быть не может, и страх его вовсе не парализовал. Просто он знал, что каждый побег бессмыслен. И не потому, что ему шестьдесят пять, а потому, что жизнь только тогда прекрасна и полноценна, когда ты канцлер. В противном случае уже не очень важно, коротаешь ли ты время арестантом в Сибири или эмигрантом в Дании. Сибирь, пожалуй, лучше, здесь говорят по-русски, для них ты не просто ссыльный, а бывший канцлер, и никто не может отнять надежды на возвращение.
Алексей Петрович приехал на полчаса раньше, однако вся камарилья, все недруги его были уже в сборе. Государыни, как он и предполагал, не было. Не будет растравлять она себе душу тяжелой сценой.
Бестужев вошел как ни в чем не бывало, подошел к круглому столу, сел на свое место. Все выжидающе, строго смотрели на него. Вдруг сидящий напротив маршал и прокурор Трубецкой рывком поднялся с места. Нахмуренное лицо его на миг приняло глуповатое выражение, видно, не мог выбрать, справа или слева обходить ему стол. Решил — справа и, чуть прихрамывая (проклятая подагра!), направился к Бестужеву. За столом все встали, канцлеру оставалось сделать то же самое.
Трубецкой подошел вплотную, зорко глянул в бестужевские глаза. Ах, как он ненавидел канцлера, этого вероломного выскочку, этого обманщика, интригана, пьяницу и гордеца, ненавидел так давно, что уже забыл, с чего все это началось. Бестужев выдержал его взгляд, и здесь Трубецкой, неожиданно для себя и для всех, принялся сдирать с канцлера голубую муаровую ленту с орденом Андрея Первозванного. А так как камердинер прикрепил ленту намертво, то издали казалось, что два старых, толстых человека сцепились вдруг в нелепой драке.
— Именем государыни… — надрывно сипел Трубецкой. — Именем государыни ты, супостат… — дальше мысль не шла, словно заело, только сопение и треск рвущейся ткани.
Бестужев с силой оттолкнул Трубецкого, тот с размаху сел на стул, сжимая в руках вожделенный муар и косой синий крест с великомучеником Андреем.
— Никита Юрьевич, будет вам… — укоризненно произнес граф Бутурлин, делая шаг вперед.
Далее граф по всем правилам прочитал бумагу о снятии с канцлера всех полномочий и аресте его с содержанием под усиленным караулом в собственном дому.
Бестужев чуть заметно кивнул, он был абсолютно спокоен.
— А далее? — спросил он удивленно, когда текст вдруг кончился — кургузый, как заячий хвост. — Какие мои вины, перечислите.
— Ваши вины, — важно сказал Бутурлин, — вскрыты будут по мере следствия.
— Это само собой. Но ведь безвинного-то арестовывать нельзя. Эх, Александр Борисович, — усмехнулся канцлер, — без меня и бумагу по форме составить некому.
Это он хорошо сказал, обидно. Трубецкой вскинулся было гневливо, даже руку вперед выкинул, незаметно стоящий в стороне Шувалов-старший дернулся щекой, кивнул, и тут же дверь в соседнюю комнату с шумом распахнулась. В помещение Конференции живо вбежал отряд солдат под предводительством гвардейского капитана. Они окружили Бестужева. Канцлер кивнул всем присутствующим и удалился, сопровождаемый лязганьем шпаг и шумом передвигаемых кресел. Солдаты словно нарочно создавали шум, чтобы подчеркнуть важность происходящего.
— Вот гусь! — проскрежетал Трубецкой.
В короткой этой реплике была не только недосказанная ненависть, но и признание если не заслуг, какие у этого мерзавца могут быть заслуги, то некоторого бесстрашия арестованного.
— К делу, господа сенаторы, — важно произнес Петр Шувалов, — мы должны обсудить.
— В понедельник обсудим, — перебил брата глава Тайной канцелярии и пошел в угол комнаты, где неприметно сидел в кресле Иван Иванович. — Донеси до государыни — свершилось, — произнес он пышно, размашисто.
— Донести-то донесу, — озабоченно отозвался брат, — вот к добру ли?..
В доме Бестужева, как и было оговорено бумагой, его ждал полный караул, то есть на каждой лестнице, за каждой дверью. Свечей в доме не зажигали, поэтому присутствие солдат можно было определить только по невнятному сопению да по густому духу — пахло казармой. «Господи, ведь их всех надо будет кормить», — обиделся вдруг экс-канцлер.
— Я могу пройти в библиотеку? — бросил он в темноту.
— А как же? — отозвалась она бархатным тенором. — Теперь вам только в ней и жить..
— Я хочу видеть жену.
Прошелестел женский шепот, кажется, горничной:
— Ах, ваше сиятельство, соснули они. Сильно плакали, а теперь соснули. Будить?
— Нет. Свечей в библиотеку.
Алексей Петрович удобно сел в кресло, пододвинул к себе шандалы, чтоб светили и с левой, и с правой стороны, и взял том «Древней истории, сочиненной чрез г. Роллена…». На сей раз перевод господина Тредиаковского показался ему не только сносен, но и вполне приличен.
Три свадьбы
На февраль при дворе были назначены три роскошные свадьбы. Фрейлины Ее Величества венчались с великолепными кавалерами, в числе которых был и любимец Екатерины Левушка Нарышкин. Голова его настолько была занята предстоящей свадьбой, так всем надоел разговорами о достоинствах девицы Закревской, так много мечтал «о предстоящем счастии» и немалом приданом, что когда он утром, таинственно блестя глазами, передал маленькую записку, то Екатерина решила, что писулька имеет отношение к свадьбе — какой-нибудь счет, и досадливо сунула ее в карман. Последнее время Левушка стал ей надоедать своей болтливостью, бесцеремонностью, а также тем, что совершенно нельзя было понять — кому же он служит на самом деле.
Левушка проследил, как записка исчезла в складках парчовой, висевшей у пояса сумки, потом щелкнул пальцами и сказал выразительно:
— Я бы на месте ее высочества прочел сию записку сейчас же. Это сокол ваш пишет.
— Понятовский?
— …про ворона, который в беде.
Записка гласила:
«Пользуюсь этим путем, чтобы предупредить вас, что вчера вечером граф Бестужев был арестован и лишен всех чинов и должностей, и с ним вместе арестованы Елагин и Ададуров».
— Что?! — воскликнула Екатерина, не веря.
Левушка развел руками, на этот раз он был совершенно серьезен — ничего дурашливого. Екатерина еще раз перечитала записку. Ей стало страшно. Арест двух помощников Бестужева и ее друзей говорил, как близко все это касалось ее самой.
— Я откланиваюсь, — Левушка шаркнул ногой. — У меня завтра венчание с утра.
— Погодите, — она схватила его за руку.
— А вечером бал. Мне силы надо копить, а я бегаю по чужим делам, — он опять впал в дурашливый тон и пританцовывал от нетерпения.
Екатерина насупилась.
— Еще успеете. Рассказывайте, что при дворе болтают. Из-за чего арестовали Бестужева?
— Помилуй бог! Вы и сами это знаете! Он же всем мешал. Он же всем графьям Шуваловым оскомину набил, Воронцову все мозоли оттоптал, — веселым шепотом сказал Нарышкин. — А рассказывают так… Будто бы французский посол Лопиталь получил депешу от своего короля, пошел с этой депешей к вице-канцлеру Воронцову и сказал: «Если вы не арестуете графа Бестужева, мы больше не союзники».
— Этого не может быть, — заметила Екатерина.
— Не может, так не может. Дело еще осложняется тем, что Апраксин с армией отошел на зимние квартиры.
— Но ведь Кенигсберг взят, — чуть ли не со слезами воскликнула Екатерина. — И потом, какое отношение Апраксин имеет к Бестужеву?
— Так ведь они дружки. Арестовали Апраксина, жди, что арестуют Бестужева. Вот и дождались.
— Апраксин с Петром Шуваловым дружки.
— Ошибаетесь, Петр со Степаном родственники, — рассмеялся Левушка, намекая на связь Шувалова с дочерью Апраксина. — А впрочем, все это вздор и сплетни, — добавил он уже серьезно. — А вот Бестужева жалко. Тут я с вами совершенно согласен.