— И прекрасно сделал! — воскликнула Наталия.
— Значит, вы, сударыня, не думаете, что славянство здесь — как в Золотой Орде, и статуи Бисмарка, торчащие на каждом берлинском углу, — статуи немецкого Чингисхана? Если вы так не думаете, то вы дождётесь справедливости и победы!.. Господин Тайсич серьёзно 6олен?
— Он болен тем, что его не пустили на конгресс, а вы, ваша светлость, тем, что вас пустили.
— Ваша радость жизни, — князь говорил любезно, — сударыня, лечит мои немощи. Надеюсь, что она также благотворно подействует на здоровье вашего отца.
Наталия произнесла с горечью:
— Ах, ваша светлость! У моего отца ещё вдобавок и конская болезнь!..
— Вот как! Это что — серьёзное заражение?
— Мадемуазель не совсем ясно выражается по-русски, — пояснил Ахончев. Она хотела сказать…
— Я хотела сказать, ваша светлость, видели ли вы конюшни австрийского уполномоченного графа Андраши?
— Граф Андраши большой знаток и любитель коней, — подтвердил Горчаков.
— Видели ли вы знаменитого чёрного рысака с белой отметиной на лбу?
— Август? Великолепный конь!
— Каких он кровей, по мнению вашей светлости?
— Несомненно английских.
Наталия повернулась к Ахончеву:
— А по-вашему, капитан-лейтенант?
— Раньше я думал — немецких. Теперь более склонен к мнению их светлости, как и к мнению английского военного атташе.
— Граф Герберт, сын Бисмарка, уверен, что конь немецких кровей.
— Это чрезвычайно любопытно! — Горчаков едва сдерживал зевоту.
Наталия не видела этого:
— И граф Герберт торгует у графа Андраши этого коня. Спор этот, широко известный в дипломатических кругах не менее, чем споры на Берлинском конгрессе, заинтересовал наше семейство. Дело в том, что мой отец тоже любитель лошадей. Он вырастил рысака сербской крови. Это был конь удивительной резвости и ума…
— Был? Он — скончался? — полюбопытствовал канцлер, чуть не зевая.
— Нет. В Сербию приехал год тому назад богатый русский коннозаводчик Ахончев. Его отец, — указала Наталия. — Господину Ахончеву чрезвычайно понравился наш конь. Он предложил отцу продать его. Отец не соглашался. Я тоже. Но когда господин Ахончев сказал, что на этом коне русский фельдмаршал въедет в Константинополь, мы продали коня. За бесценок!
Горчаков, отвернувшись, всё-таки зевнул:
— Чрезвычайно любопытно.
— Мы полагали, что рысак наш стоит в лагере русских войск в Адрианополе, ожидая решения Берлинского конгресса. И вдруг — описания Августа в газетах, фотографии, рекорды, которые он дает… Не наш ли это Гордый, подумали мы? Но тут ещё затруднение. Мой отец русской ориентации, он не мог пойти в австрийское посольство. Австрийцы сразу подумают, что сербы склоняются к ним…
— Совершенно верно.
— Тогда мой отец захворал, а я попросила капитан-лейтенанта проводить меня в австрийское посольство посмотреть коня. Ведь не могут же подумать австрийцы, что я пришла к ним для дипломатических переговоров?
— Можете быть вполне спокойны, сударыня.
— Одновременно с нами пришли граф Герберт и английский военный атташе. Они спорили о кровях… раскрывают ворота конюшни. Я сжимаю под пелериной нож…
— Позвольте, почему нож?
— Конь, которого я кормила хлебом и овсом, поила водой из нашего родника, будет стоять в австрийской конюшне?! Да что вы, ваша светлость! Я его решила заколоть. Думаю, крикну: «Гордый», он обернётся, и я его — в шею ножом, вот так!
— Такого коня? — Горчаков притворно закрыл рукой глаза, но весело смотрел меж разомкнутых пальцев. — Ужасно.
— Ворота распахнуты. «Гордый», — кричу я. Конь повёртывает ко мне голову. Он! Я бросаюсь с ножом. Но в это время граф Герберт кидается на меня, хватает за плечо, я его за горло, он хрипит…
— Сударыня, у вас страшный характер.
— У нас в горах все девушки такие, ваша светлость.
— Тогда надо мечтать, чтоб ваши горы подольше были неприступными. И что же, зарезали вы графа Герберта? — старик отнял руку от лица.
— Нет.
— Очень жаль.
— Не правда ли, ваша светлость? Его нужно убить. Он отвратителен. У гадкого венгерца ещё более гадкий немец хочет купить сербского коня. Я сожалею, что капитан-лейтенант отнял у меня графа Герберта, хотя, правда, он помял его порядком.
— Вот как! Капитан-лейтенант Ахончев, вы не должны мять сына Бисмарка. Это уже дипломатическое осложнение, в дни конгресса переходящее в конфликт.
— Я не мял его, ваша светлость. Я взял его за шиворот и отбросил.
— На сколько шагов?
— Шагов на десять, ваша светлость.
— А, на десять. Отброшенный на десять шагов немец не изомнётся, его надо отбросить верст на пятьсот от его границы, тогда он кое-что поймёт.
— И опять вы правы, ваша светлость, — восторгалась Наталия. — Ах, как приятно вас слушать! Капитан Ахончев оскорблён, он должен вызвать графа Герберта на дуэль и убить его. И тогда, капитан, я отдам вам моё сердце, а убитого вашего врага буду топтать ногами!
— Сударыня, у меня есть невеста.
— Я самая красивая и самая богатая невеста в Сербии. Я царской крови. А кто ваша невеста?
— Вы знаете её. Это графиня Развозовская.
— Да, она красивее меня и богаче. Значит, вы не будете драться с графом Гербертом? Какая я несчастная! — Девушка заплакала.
— Сударыня, — сказал Горчаков, — разрешите мне успокоить вас. Капитан-лейтенант Ахончев будет драться.
— Тогда, ваша светлость, вы должны устроить так, чтобы я обязательно присутствовала на дуэли.
— Да, да. Я приготовлю вам билет в первом ряду.
— А где это будет происходить?
— На площади, перед Зимним дворцом. Я пришлю вам билеты. До свидания, сударыня, Капитан-лейтенант несколько задержится у меня, а вы при вашей решимости совершенно безопасно можете передвигаться по Берлину.
— Я никого не боюсь. Спасибо за внимание, ваша светлость. До свидания, капитан. Вы убьёте графа Герберта, я уверена!..
Наталия ушла.
Горчаков подождал, пока двери закрылись:
— Приятно, что славянские народы входят в среду европейских, но если они всюду будут входить с таким же шумом, как эта девица, то Европе придётся поохать. Садитесь, голубчик. Итак, вы в неё влюблены? Но ведь она помимо всего прочего совершенно невежественна, она не знает, что такое Зимний дворец!
— Я, ваша светлость, не влюблён. А она не столь невежественна, она взволновалась и не поняла вашей шутки.
— Шутки? Мне сейчас не до шуток, господин офицер. Сейчас вы поедете к себе и подумаете, каких секундантов послать к графу Герберту.
— Но, ваша светлость…
— Вы, я знаю, прекрасно бьётесь на шпагах, а того лучше стреляете?
— Если бы не умел биться на шпагах и не отличал бы курка от дула, я и тогда б не боялся дуэли, ваша светлость. Я опасаюсь, как вы изволили заметить, дипломатических осложнений.
— О, в Берлине столько дуэлей. Немцы их не замечают.
— Но, ваша светлость, если я убью сына Бисмарка?
— У него их много. До свидания, капитан-лейтенант.
Как только Ахончев покинул кабинет, тотчас же растворились двери в гостиную, и поспешно вошли Развозовская и Ахончева.
— Какой смелый офицер! Как предан России и славянству. Его слова заставляют меня передумать моё решение о невозвращении в Россию.
— Покойный мой муж относился, я вижу, к своему сыну пристрастно. Я должна исправить ошибку своего мужа и воспользоваться правами второй матери. Во-первых, он не должен драться на дуэли, ваша светлость…
— Простите, Ирина Ивановна, — перебила Развозовская, — он, разумеется, не должен драться, но какая же вы ему мать?! Он старше вас! Я ему невеста, и именно я должна заботиться о нём. Признаюсь, я не понимала его…
Вошёл слуга и объявил:
— Их светлость, лорд Биконсфильд.
Горчаков обрадовался:
— Приехал? Проси скорей, Да вот что, Лаврентий. Если я тебя крикну два раза: «Лаврентий, Лаврентий», ты не приходи. Приготовь чай. Карту, Нина Юлиановна.
— Какую карту, ваша светлость?
— Карту, которую я вам велел начертить. Да что с вами, сударыня? Ах, понимаю, с вами молодость и любовь…
Развозовская вспыхнула:
— Какая любовь?
— У кого любовь? — вспыхнула и Ахончева.
Горчаков будто не обратил внимания:
— О любви поговорим попозже, а сейчас — карту и прошу вас обождать в гостиной. Не думаю, чтоб лорд Биконсфильд долго задержался у меня.
Развозовская и Ахончева передали ему карту и последовали в соседнюю комнату, а старик закутал ноги пледом, устроился поудобнее и заглянул в карту.
— Превосходно, превосходно! — решил он. — Черта твёрдая, как императорской рукой проведённая. — Потянулся к столу, выдвинул ящик, достал печать, притиснул её к бумаге и положил возле себя карту, а печать убрал.
Только успел он это сделать, как вошёл лорд Биконсфильд, высокий, худой, несколько согбенный. Прядь волос падала вечно на вялое его лицо. Стёклышко блистало в его левом глазу. Поношенный фрак, впрочем, не лоснился, а был, как бы сказать-то, будто бы чуть ветх. Возможно, это происходило и оттого, что у владельца его и носителя была привычка, разговаривая, всовывать руки в задние карманы фрака и помахивать фалдочками в разные стороны. Сейчас же руки лорда были заняты, он держал в обеих крошечный букет подснежников.
Горчаков встретил гостя радушно:
— Дорогой сэр! Биконсфильд! Я безумно счастлив, что вы посетили берлогу умирающего русского медведя, Боже мой! Эти цветы мне? Любимые вами подснежники! И в это время года?! — Старик принял букет из рук гостя и принялся пристально, нарочито громко нюхать. — Амброзия!
Биконсфильд довольно произнёс:
— Учёный немецкий садовод с большим трудом вывел их к моему отъезду, князь. Узнав о вашей болезни, я решил поднести их вам, ваша светлость.
— Миллион, миллион благодарностей, сэр Биконсфильд. Но что я слышу? Вы уезжаете? У вас заболел кто-нибудь в Лондоне?
— Нет, уезжает вся наша делегация. Разве вы об этом не знаете, князь?
— Я никого, кроме врачей, не принимаю. А что случилось?