— Наши враги опубликовали майский наш меморандум. Министр иностранных дел подаёт в отставку. Правительство, вынужденное общественным мнением, пересматривает вопрос о передаче Бессарабии и Батума.
— Но вы должны разъяснить общественному мнению Англии, что Бессарабия незаконно отторгнута от России в 1856 году, а Батум — грузинский город.
— Это так, но вы сами, сэр, толкаете английское общественное мнение на дурные мысли о вас.
— Я, дорогой сэр Биконсфильд?
— Именно вы, князь. Разрешите быть откровенным? Только что Бисмарк вручил мне секретную телеграмму одного дипломата о согласии его на посылку к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Я был возмущён. Рука моя совсем было протянулась, но в это время…
— Вы увидали глаза Бисмарка? — подхватил Горчаков.
— Откуда вы это знаете, князь?
— Привычка. Я много раз видел в глазах Бисмарка страстное желание войны с Россией — только чужими руками. Итак, вы, дорогой сэр, увидали это желание, и вам стало страшно?
— Именно, мне стало страшно! Я подумал: «А не обманывает ли меня Бисмарк? Не сам ли он сочинил эту телеграмму?»
— Нет. Телеграмму послал я.
Биконсфильд встал:
— Князь! Это — война?
— Наоборот, сэр. Прочный мир и, надеюсь, когда-нибудь даже союз.
— Но двести тысяч русских войск на границах Индии? Да тогда одних верблюдов потребуется миллиона полтора? Нет, сэр, мы с ума не сошли.
— И мы тоже не сошли с ума.
— А телеграмма?
— Это только надежда, сэр, что вы задумаетесь над ней, увидите глаза Бисмарка и зайдёте перед отъездом к старому русскому медведю. Ведь Бисмарк, подавая вам телеграмму, сказал: «Видите мою дружбу к Англии и вероломство русских? Это означает: надо образовать общеевропейскую коалицию против России с привлечением к участию в ней не только Англии, но и Франции». Будьте откровенны до конца, сэр! Сказал вам такие слова Бисмарк?
— Сказал нечто подобное, князь.
Горчаков долго выпутывался из пледа, чтобы подняться с кресла:
— А между тем его планы — обессилить Россию, Англию и Турцию во взаимной войне, сорвать Берлинский конгресс, а затем вместе с Австрией, которая не будет драться с вами, пойти, сэр, против России! Повторяю, вместе с Австрией разделить Балканы и идти на Суэц, Египет, Индию.
— Князь, ваши слова волнуют меня. Вы всегда, я знаю, говорите, имея доказательства.
— Австро-Венгрия отказалась сейчас выступить вместе с вами против России?
— Нет. Она согласна воевать вместе с нами!
— Сэр, вы — англичанин. Я — русский. Это две наиболее искренние нации в мире. Кроме того, вы прекрасный и искренний писатель, а я — лицейский друг Пушкина и дядя Льва Толстого, двух самых искренних писателей России, которые научили и меня искренности. Будем говорить правду! Граф Андраши сказал вам, что Австро-Венгрия не в состоянии в данное время воевать с Россией?
— Да.
— Благодарю вас, сэр. Если вы останетесь в Берлине на несколько дней, я доставлю вам доказательства переговоров о преступном союзе между Германией и Австро-Венгрией, цель которого — разрушение Европы и цивилизации.
— Я остаюсь, князь.
— Вы благородный человек, сэр.
— Но только взамен, дорогой князь, вы должны отказаться от Бессарабии и Батума.
— Сэр Биконсфильд! Вот карта крайних уступок, присланная мне сегодня Царским Селом. Здесь есть красная черта, за неё не отступит русский солдат. Так сказал мой император. — Биконсфильд сделал движение к карте. — К сожалению, я не могу показать её вам. Она секретна. Это, повторяю, крайние уступки, превысить которые может только война.
— Я убежден, князь…
— Что эта карта удовлетворит обе стороны? Бесспорно. Вам кофе или чаю, сэр? Простите, поздно вспомнил, заболтался. Лаврентий, Лаврентий! Куда он пропал?
— Не трудитесь, ваша светлость.
— Ужасный слуга, но я привык к нему. Лаврентий, Лаврентий! Простите, дорогой сэр, я покину вас на минутку.
— Но у меня нет желания…
— Таков уж у русских обычай, дорогой сэр, гость не уходит без чая. Лаврентий, Лаврентий! Куда он запропал? — По-старчески, еле волоча ноги, Горчаков ушёл.
Биконсфильд остался один. Он сидел у стола. Взор его долго блуждал в разных направлениях, но остановился на карте. Биконсфильд отвернулся. «Нет! Он признаёт меня как самого искреннего писателя Англии, и я не должен обманывать этого доверчивого старика. Я не буду смотреть в карту, хотя…»
Лорд отошёл от стола. С противоположной стороны неслышно раскрылась тяжёлая портьера, и показалось лицо Горчакова. Он наблюдал за Биконсфильдом, разглядывавшим корешки книг.
«Но, с другой стороны, интересы Англии», — рассуждал дипломат. Размышляя, Биконсфильд медленно подошёл к столу и медленно наклонился к карте, заложив руки за спину. Постепенно руки его выползли из задних карманов, фалды опали. Опять показалось лицо Горчакова в складке портьеры.
«Нет, он уважает Англию и доверяет мне как англичанину!» — убеждал себя Биконсфильд и, чтобы преодолеть искушение, вернулся к книжному шкафу. Лицо Горчакова быстро скрылось за портьерой. Между тем Биконсфильд опять повернулся к столу, и сразу же появилось лицо Горчакова. Биконсфильд наклонился над столом, протянул руку, но рука дрогнула… и он отдернул её. «Нет! Если Россия столь могущественна, что бросает небрежно такие карты, лучше их не трогать!..»
Раздались кашель и заглушенный портьерами голос Горчакова. Затем, бормоча, появился он сам:
— Ему, видите ли, сэр, чай все казался жидким. — Кивнул на слугу, несшего следом поднос с принадлежностями чаепития. — Он его делал крепче, он утверждает, что англичане пьют необыкновенно крепкий чай. Ах, эта дипломатическая работа! Даже слуги и те должны обладать дипломатическим нюхом. Если б меня попросили написать воспоминания, я бы написал три тома и озаглавил их «Радости и горести дипломатической карьеры». Радость бы упоминалась только в заглавии, а горести занимали все остальные страницы.
— Многие люди умеют прекрасно говорить, ваша светлость, но редко кто, кроме вас, умеет сказать то, что нужно, — сделал комплимент Биконсфильд. Судя по вашему красноречию, князь, чувствую, что ваше здоровье улучшилось и мы встретимся на конгрессе.
— Непременно, дорогой сэр. До свидания, до свидания. Спасибо за милые цветы и крайне поучительную беседу, а что касается доказательств обнаруженного нами международного преступления Бисмарка, я не замедлю их представить.
— Не провожайте меня, князь, не провожайте.
Горчаков рассуждал вслух:
— Но каким же образом, хотел бы я знать, добудем мы текст переговоров? Вот несчастье! — И обратился к вошедшим Развозовской и Ахончевой: — Вы слышали, что сказал Биконсфильд? Вот прекрасные мысли молодости!
— Александр Михайлович, он совершенно не сказал ни слова о молодости! удивилась Развозовская,
— Я тоже не слышала, Александр Михайлович, — подтвердила Ахончева.
— Тогда он это подумал, — возразил Горчаков. — Он очень умный человек. Он так подумал, и я так думаю. Мне жаль вашей молодости, Нина Юлиановна, и вашей также, Иринушка. Вы ощутили в себе трепет счастья, огонь нарождающейся любви, и поэтому жертвы, которые вы должны принести, чтобы достать известный документ, чересчур огромны и неприемлемы! Да-с, неприемлемы. Я даю вам другое поручение.
Обе запротестовали враз:
— Это невозможно! Мы не желаем!..
— В моем деле я приказываю вам желать то, что я желаю. — Развозовская и Ахончева смолкли. — А как быть иначе, сударыни? — посетовал Горчаков. — Кубок жизни был бы сладок до приторности, не падай в него несколько горьких слёз. Что же касается известного документа, то я решил добыть его сам.
Глава вторая
Кабинет статс-секретаря имперской канцелярии представлял собой нечто поразительно огромное. Обширный стол тянулся от стены к стене, и за него могла бы сесть целая рота солдат, чтобы обдумывать и исполнять письменные распоряжения, если бы, конечно, солдаты писали и накладывали резолюции, а не кололи штыками замешкавшегося противника.
Под стать столу были и громадные часы. Право, отсчитывать минуты было им как-то непристойно — таким стрелкам, такому циферблату и столь широко машущему маятнику впору считать столетия. Дополнял общий вид портрет короля Вильгельма.
Дверь в приёмную была распахнута, а в соседнюю комнату, против того, закрыта. Вошёл лакей, зажёг лампу и вышел бесшумно.
Радовиц, германский министр, резидент в Афинах, секретарь Берлинского конгресса, смотрел корректуру и размышлял: «Не знаю: унижает его такая острота или возвеличивает? Печатать или не печатать?» И прочитал вслух: «В обществе рассуждали о том, как теплее носить меха — шерстью внутрь или наружу». Горчаков сказал: «Если б шерстью внутрь было теплее, то медведи и волки давно бы так и носили».
Из соседней комнаты вбежал дежурный офицер:
— Князь Бисмарк!
Приближающийся топот, крик, брань были тому подтверждением. В кабинет ворвался Бисмарк. Он, как всегда, был в военной форме — чёрный кирасирский мундир с жёлтыми кантами, эполеты и золоченая каска, сдвинутая на затылок. В кулаках он комкал газеты, багровое лицо, с усами, нависающими на подбородок, и бровями, нависающими на глаза, дёргалось. Бисмарк бросил газеты на стол:
— Где статс-секретарь?
— Ушёл обедать, ваша светлость, — поспешно отрапортовал Радовиц.
— Молчать! — выкрикнул Бисмарк. — А вы что здесь делаете, чёрт вас возьми! Вы дурак, а не секретарь конгресса. Благодаря вам напечатано интервью этой дохлой лисы Горчакова. И с кем интервью? С красноштанниками. Я говорил вам, дьявол вас побери, что он хлопочет о франко-русском союзе. Читайте, читайте! — Он схватил газету и сам же прочёл громко:- «Интервью канцлера Горчакова сотруднику французской газеты. Вопрос: что означает разбитая на банкете в Сан-Стефано генералом Скобелевым рюмка и его возглас: „Да здравствует Франция!“? Ответ: разбитая рюмка не всегда означает разбитую репутацию!» — Газета полетела на пол, её в руках сменила другая. — И вот французы обрадовались. Читайте: «Гамбетта разбил бокал бордо в честь Скобелева!» Что это такое?