– Нет. Сценарист. Это другое.
– А в чем разница?
– Ну, если коротко, то писатель – это про текст. Для читателя. А сценарист – про движущуюся картинку. Для зрителя.
– Ясно. А у тебя дети есть?
– Нет.
– А чего? Жена не хочет?
– Жены тоже нет. Наверное.
Кадри усмехнулась, уставившись в пустую тарелку.
– Закурить дай. У меня кончились.
– У меня «житан», без фильтра. Они тяжелые.
– Ладно, не растаю. А почему «наверное»?
– Мы расстались.
– Ты ушел?
– Она выгнала.
– За что?
– Было за что.
– Ты виноват?
– Наверное.
– Ладно, прости, не буду.
И положила свою ладонь на его.
– Ты другой. Не такой, как все.
– Какой?
– Не наглый.
– Вообще-то я могу и наглым быть…
– Не можешь. Врешь ты всё. Ты наглых не видел. У тебя родители есть?
– Мама. Отец умер.
– Надо же. И у меня умер. Замерз зимой.
– Сердечный приступ?
– Не знаю. Он пьяный был. До дома не дошел. Замерз. Но ты не подумай. Он хороший был. Очень. А твой?
– Мой в больнице. Операцию сделали, не помогло. Поздно, сказали. Хороший был. Как твой.
И ходили, ходили, ходили. Поначалу у клеток останавливались. А потом на второй круг пошли. И на третий. И на четвертый бы, да время уже поджимало, нужно было уезжать. Кадри – сначала рядом, потом под руку, потом – за руку. Андрей шел и думал: откуда все это взялось? И куда? И зачем? Только мыслей становилось меньше и меньше, а рука в его ладони – теплее и теплее. Иногда она останавливалась, поворачивалась к нему лицом и всем телом, снова спрашивала о чем-то. Он отвечал, машинально, даже не понимая, о чем же она спрашивает. Он просто хотел слышать звук ее голоса. Все время и отовсюду. Голос девушки, не знающей, кто такой Алексей Романов. Вот так – буднично, без страстей, без шуток, без напускного остроумия и бахвальства – Андрей вдруг ощутил, что попал в устойчивое энергетическое состояние. Как электрон на орбите, улыбнулся он про себя. А эта молодая женщина – стала словно ядром. И он, Андрей, вокруг ядра теперь вращается. Спокойно, размеренно. И уверенно: именно она – и есть его ядро. И никакие другие ядра ему не нужны.
Обратно ехали молча. Андрей поставил с флешки «Пинк Флойд».
The sweet smell of a great sorrow lies over the land
Plumes of smoke rise and merge into the leaden sky:
A man lies and dreams of green fields and rivers,
But awakes to a morning with no reason for waking[41].
На стоянке возле «Саут Коста» Кадри вышла из машины:
– Не провожай. Пешком дойду.
Дими уже умотала в вечернюю смену. Носки, белье, пижама, как всегда, были щедро раскиданы по дивану в гостиной. Ах ты, свинка моя маленькая, подумала Кадри, собирая вещи Димитры и аккуратно складывая их в стопку. Не научила мать тебя порядку, не научила. Хотя, наверное, это к лучшему.
Влезла под душ, постояла пять минут без движения. Быстро вымылась, сполоснулась и встала на коврик. Зеркало во всю дверь запотело, но постепенно стало отходить. В зеркале, все четче и четче, проявлялась фигура высокой, молодой, стройной – аж закачаешься! – красивой женщины. Только усталой. И не умеющей держать спину, когда задумается.
Вот откроется сейчас дверь ванной, заглянет малышка-дочь, ножкой топнет:
– Ма-а-а, ну ты скоро?! Эй, я соскучилась! Иди ко мне!
Дочь. Та, что могла быть. Ее нет. И никогда не было. У нее нет имени. Почему есть лицо и глаза? И почему ее глаза смотрят вглубь меня с такой любовью?!
– Ма-а-а!..
Кадри очнулась от оцепенения и пошла одеваться.
В напарницах снова была Наташа. Манчестерский и гатвикский встретили без проблем. До Рождества неделя, завал начнется дня через два. А пока тишина.
Пискнул телефон. Михалис рассыпался в любезностях. От спермотоксикоза чахнет, с омерзением ухмыльнулась Кадри. Помоги себе сам, придурок. Теперь у тебя это надолго. И, не отвечая, закрыла мессенджер.
Она еще ни разу даже не поцеловала Андрея. Но твердо знала, что теперь его не поцелует никто, кроме нее. А если какая блядь и попытается, то лучше ей сразу, своими ручонками, в петлю. Или утопиться. Пленных не беру.
Наташа что-то там щебетала про детей, про школу, про мужа-идиота, про электричество – его снова подключили, – про какую-то Надьку, что проявилась в «Одноклассниках». Кадри не слушала. Влезла в компьютер, пощелкала клавишами, запрограммировала ключ.
– Натаха, подруга. Сегодня тебе не судьба на матрасе в подвале оттягиваться. Прости, если что не так. Наша служба и опасна, и трудна, ага?
И ткнула пальцем в экран смартфона:
– Приезжай. Жду на улице.
Вышла, не прячась от камер, через центральный вход. Андрей был рядом через семь минут.
Взяла за руку:
– Как отель называется, знаешь?
– «Парадизиум».
– А что означает?
– Слышал.
– Только слышал?
– Да.
– Теперь будешь знать. Идем.
Повернулась и повела наверх за собой. В номере сбросила одежду.
– Я не Золушка, но в шесть карета превратится в тыкву, а я – в портье за стойкой.
– Солнце остановлю. Луну. Часы, – прошептал Андрей, делая шаг навстречу.
– Можешь. Знаю. Повинуюсь! – выдохнула в его полуоткрытые губы Кадри.
Глава 19
Док бодро прохватил по МКАДу километров пятнадцать. Не хамил, не нарушал, не превышал, в левый ряд не лез. В России он не появлялся почти два года, и езда по забытым маршрутам доставляла ему ощутимое удовольствие. Давний приятель, владелец автосервиса по «олдтаймерам», за время отсутствия восстановил Доку его старый заслуженный «мерс» в сто сороковом кузове. Машина-то и раньше была хороша, а теперь стала еще роднее, еще мягче, плавней и солиднее на ходу. Оба мы теперь – ты и я – незаметно перекатились в разряд олдтаймеров, подумал Док. Но вместо грусти – «куда уходит детство?»[42] – почувствовал лишь легкую горечь. Совсем незначительную, недостойную, чтобы принимать во внимание. Поток начал замедляться, а через три минуты и вовсе встал. Ну что ж, пробка – значит, пробка. Хорошая возможность подумать в спокойной обстановке. Док выключил радио. В машине стало совсем тихо.
Две первые встречи с Олафом оставили у Дока смешанное впечатление. Не то чтобы отрицательное, но и до позитива было, прямо говоря, далеко. Разговоры о судьбах мира однозначно насторожили. Что-то странное было в манерах Олафа: в его речи, в его жестикуляции, вообще в его поведении. Один старый приятель Дока как-то сказал: знаешь, есть такой тип людей – «профессиональные обаяшки». Из них часто получаются неплохие телеведущие, актеры, вообще люди профессий, связанных с публичными выступлениями. Но вот их зашкаливающая «сверхискренность» вряд ли оставляет у думающего человека приятное впечатление.
Честно говоря, Олаф не был похож на «обаяшку», однако круг вопросов, что он обсуждал с Доком, выходил за рамки обычной, ни к чему не обязывающей беседы на море под полуденным солнцем. Кроме того, его реплика о возрасте вызвала у Дока удивление. Док был человеком дела, весьма пунктуальным и конкретным. За свою не такую уже короткую жизнь он видел разных людей, и, что важно, людей в очень разных жизненных обстоятельствах. Поэтому в людях он разбирался хорошо – для создателей и владельцев бизнесов это качество одно из основополагающих; те, кто им не обладают, рано или поздно своих бизнесов лишаются, и исключений тут не бывает. Но Олаф – Олаф вообще был «перпендикулярен» рабочей классификации «человеков», созданной для себя Доком. Поэтому, чтобы понять, кто перед ним, у Дока оставалась самая последняя и самая важная возможность – задать ему несколько прямых вопросов.
В следующий раз, когда они снова сидели в маленьком ресторанчике, в том же, где и в первый вечер, вдали от прибрежной суеты, Док, глядя в глаза Олафу, их и задал.
– Олаф! У меня есть три простых вопроса: почему – я, что хотите вы, и – кто вы? Полагаю, настало время выслушать ваши ответы.
Олаф не стал изображать излишнюю любезность или неземную радость от услышанного. Выражение его лица было спокойным и совершенно будничным.
– Почему – вы? Это самый простой вопрос из трех. Вы были в опасности. Вы могли утонуть. Я мог этого не допустить, и не допустил. Однако это лишь поверхностный уровень моего ответа и моей мотивации в отношении вас. Я полагаю, и не безосновательно, что к моменту нашей встречи вы представляли собой человека потерянного.
– Забавно. И где я, по-вашему, потерялся? – Док не ожидал такого поворота и слегка совершенно рефлекторно «ощетинился».
– Думаю, – Олаф взял короткую паузу, – вы потерялись в жизни.
– Ха, так мы оба не чужды Данте? «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…»[43] – вы это имели в виду?
– Вы правы, – кивнул Олаф. – Иногда короткие строчки обладают огромной смысловой емкостью.
– Хорошо, – Док решил идти до конца. – Так в чем же я потерялся? В чем это выражается?
– Видите ли, мой старший друг… – Док смотрел на говорящего Олафа и улыбался. После намека Ола-фа на свой реальный возраст его слова о «старшинстве» Дока могли свидетельствовать разве что о хорошем чувстве юмора, – …люди теряются в жизни, когда эта самая жизнь предъявляет им такие вызовы, на какие у них нет ответа здесь и сейчас. Тогда люди начинают искать ответы, находясь в том самом состоянии потерянности – и это относится к сильным людям. Они выходят из него, когда у них появляются ответы хотя бы в виде рабочей гипотезы. Тогда они вновь обретают уверенность в себе. Слабые же не ищут ответов вовсе и…
– …и остаются в потерянном состоянии на всю оставшуюся жизнь! – закончил за него Док.
– Верно. Незадолго до того момента, когда судьба – или рок, называйте это как хотите, – свела или свел нас в одной точке пространства в один момент времени, ваша жизнь, очевидно, значительно изменилась. Если бы это было не так, вряд ли…