Как, каким образом чудо возникающей тут и там жизни закрепляется и удерживается (благодаря, вопреки) в одном из этих городов, на одной из улочек, почти безликих, почти безымянных, со стертыми выражениями на осевших фасадах.
Пришельцу эта жизнь кажется незначимой, случайной, лишенной смысла. Один день похож на другой. Один и тот же цветок герани в тусклом окошке. Сонное (лишенное пола и возраста) лицо в просвете. Расплывшийся, ко всему безразличный кошачий силуэт на подоконнике.
Тревожное чувство сдавливает грудь. Я оглядываюсь на идущих родителей. Они молоды, но кажутся безмерно уставшими, как будто бессмысленное сражение с действительностью высасывает из них силу, молодость и красоту.
Я выдыхаю с облегчением только дома, в окружении книг. Все становится на места. Папа в своем кабинете за пишущей машинкой, я, блуждающая в нескончаемом книжном лабиринте. Чужой непонятный мир остается за порогом. Где-то там, за трамвайной линией и автобусной остановкой.
Верочка
Уже с порога она объявляет: боже, как же я соскучилась! Мои вы родные, дайте-ка я вас обниму-поцелую, у меня же больше никого не осталось, ни единой души, – и тут уж приходится со смехом и стоном уворачиваться от жарких объятий, потому что мы, ну как бы это сказать, стоики, измученные и испорченные виртуальной реальностью людишки, а Верочка – живой, страстный и горячий человек из другой эпохи, в которой наварил картошки, включил телевизор – и красота. Опять же, Верочка существо сугубо тактильное, она любит лизаться и ласкаться, и от ее вытянутых трубочкой губ не удавалось ускользнуть никому.
Найдутся еще старожилы, которые помнят двухлетней давности историю о спасаемом котенке. Вообще Верочка своего рода Ной, выстроивший уютный ковчег на улице Жилянской: там, в этом самом ковчеге, обитают по паре коты, собаки, птицы, кони.
– А одна курица, – улыбается Вера, – прожила у нас семь лет (улавливаете, да? библейская совершенно история), и курица эта несла золотые яйца. Ну, не то чтобы золотые, а крупные такие, отборные яички несла эта самая курица (нежная была девочка, ручная), пока ее не украли злые люди.
– Господи, – восклицаю я, нанизывая ломтик печеного картофеля на вилку, – и они ее съели, да? сварили?
Ума не приложу, как можно съесть семилетнюю курицу с каким-никаким, но интеллектом и человеческим именем. Господи, да она была член семьи, и каждый день совершала променад по двору, и узнавала соседей, и откликалась на свое имя (а звали ее Циля, Цилечка), и, собственно, делила с обитателями комнатушки – Верочкиными питомцами – хлеб, воду, жизнь. Годы были тяжелые, несытые (то ли дело сейчас), и вдохновенно несущаяся курица была залогом и условием этой самой жизни.
История с курицей заканчивается относительно благополучно: она всего лишь попала в рабство к алчным и нечистоплотным людям, но от горя куриное сердце зачахло, вдохновение иссякло и детородная функция сошла на нет. Напрасно ждали жадные глупцы золотых яичек, напрасно высиживали на корточках, заглядывая курице под хвост, – безутешная суетливо металась или же сидела истуканом, накрыв крылом голову, – яиц не было – и все тут.
– И что потом, Верочка?
– Потом? – Верочка улыбается какому-то далекому прошлому – пока в мире существует она, вместе с этой ее лукавой и одновременно мечтательной улыбкой, можно питать надежду на не самый трагичный исход.
– Она улетела, улетела моя Цилечка, – вздыхает Вера, и глаза ее блестят как-то уж очень подозрительно, и тут как нельзя кстати оказывается коньяк, который мы пьем и пьем третий год и все никак не допиваем: порой кажется мне, что в бутылке этой коньячной живет армянский джинн, сошедший с горы Арарат, и всякий раз, обнаруживая недостачу янтарной жидкости, он вырывает три волоска из нескудеющей своей бороды и произносит три заветных слова.
Урок географии
Циклонам принято давать красивые звучные имена. Изольда, Эль-Ниньо (малыш, мальчик), Катрина. Наивная попытка очеловечивания дикой стихии. Конечно, если все объяснить и назвать, оно уже не так страшно.
Как вы говорите, они встречаются, эти холодные и теплые воздушные массы? Над Тихим, говорите, океаном? Захотелось взять в руки учебник географии. Муссоны, пассаты… География считалась так себе предметом. Не тригонометрия. Средний по значимости.
Где-то после истории. Но как же уныло беспросветно ползли строки, от раскрытого учебника разило тоской. Все эти экибастузские месторождения.
Я ничего не помню. Все уроки я смотрела в окно. Или на смугло-желтое лицо нашей географички. Душной грузной женщины, с уверенностью крейсера плывущей по классу. Как шла ее властной руке указка. Есть женщины с темными тяжелыми лицами, с печатью призвания на них. Допустим, нелюбви к детям. У нелюбви этой был отчетливо выраженный запах. Скорее всего, это был запах отечественной косметики. Пассаты с запахом сладкой рассыпчатой пудры, кричащей помады морковного цвета. Муссоны – темно-вишневого, хищного, жирно поблескивающего на узких, точно прорезь в копилке, губах.
Отрезвляющая реальность обыденного. Формирующиеся над Атлантикой воздушные массы никакого отношения не имели к смеющимся девочкам, стайкой идущим из школы. К сливовому дереву у дороги.
К канцелярскому отделу в книжном магазинчике на углу – там можно было заметить охваченное необъяснимым желанием лицо девочки лет десяти. Блокнотики, ручки, карандашики. Новизна развернутого тетрадного листа, целостность и цельность крошащегося грифеля. Лавка чудес.
В магазинчике торговали похожие на мышей женщины – видимо, из одного семейного клана. Красноватые глаза на белых, будто обсыпанных мукой, острых лицах, неслышная походка, бескровные, лишенные рисунка и цвета губы. В помещении царила тишина – то ли больничная, то ли храмовая. И мышеобразные женщины казались служительницами неведомого культа.
Я часто паслась в этом храме, сжимая в ладони сэкономленные на обедах копейки. На них я покупала крохотные сшитые книжечки для младшего брата – довольно славные, разукрашенные наивными иллюстрациями. Нечитаная книжица дарила ощущение легкого триумфа над предсказуемостью будничных дней. Сколько этих незамысловатых, точно знаки препинания, книжиц пылилось на полках. Прочитанные, они теряли смысл. Уже с первой страницы проступало разочарование. Их невозможно было перечитывать, упиваясь подтекстом или сюжетом.
Зачем же я покупала их вновь и вновь? Очарование бездумной траты? Легкой добычи? Небрежности пересыпаемой из детской руки мелочи?
Как-то, уже повзрослев, я вновь оказалась в книжном на углу. Снисходительно обвела глазами полки. Ничего не изменилось. Притихшая детвора (под строгим взглядом старшей мыши – или это была постаревшая младшая?). Мучнистые пальцы с заусенцами, запах клея.
Писчебумажное царство, заманивающее мигающими лампами скудного света. Заколдованный мир раскрасок и карандашей.
Я провела там полтора часа. Перебирая книгу за книгой, листая желтые страницы, я ловила на себе пристальный взгляд белой мыши, робея (как и в прежние времена), пристыженно ставила книгу на место. Еще бы, некоторые хитрые покупатели так хитры, что читают книги, не отходя от книжной полки, и уходят, не заплатив ни копейки. Вот о чем был ее взгляд.
Да, она была почти права. Давно уже я могла отличить пустышку от настоящей книги с первой страницы, с несмелого шороха ее, с формы шрифта и расстояния между абзацами. Я раскрывала книги одну за другой, распознавая текст, ощупывая буковки, я предавалась древнему, как мир, инстинкту – познания. Ощупывая, впиваясь, разглаживая, я не могла остановиться, вырваться из заколдованного круга.
Очнулась я уже за порогом. От нехватки кислорода мысли путались в голове, мой будущий сын нетерпеливо постукивал крошечной ступней изнутри, ему тоже не хватало воздуха, он явно пресытился запахами типографской краски, книжных корешков, клея. Выходя, я столкнулась с немигающим взглядом мыши.
Дни магазинчика были сочтены (знала ли она об этом?). В учебники истории (и географии) скоро внесут поправки. Экибастузский угольный бассейн окажется в другой стране, у ураганов появятся звучные иностранные имена. Изольда, Эль-Ниньо, Катрина.
Душа зеркального карпа
Опять звонила Верочка. Она говорит, что все будет хорошо. Ее «хорошо» такое простое, как стакан воды, как дважды два. Более того, в случае с Верочкой это не предположение с многоточием в конце, а самое что ни на есть убеждение.
Ну как же, улыбается она по ту сторону провода, который тянется с моего второго этажа на улицу Жилянскую, на Верочкин балкон, – вот где колесо обозрения, – весь мир как на ладони, – купола, овраги, церкви, синагоги, Бессарабка, Евбаз, цирк, стадион.
– Ну как же, – улыбается Верочка, – разве ты не знаешь, мы же выбранные богом, он нас защитит.
И знаете, это именно тот случай, когда рушится вся выстраданная логика, алгебра и даже философия и Гегель с Фейербахом разводят руками: ну что уж тут сделаешь, супротив веры (и Веры) не попрешь. И ничего не остается, как тихо выдохнуть, дивясь твердости и смиренности верующего во что-то непостижимое мне человека, «выбранного богом».
Так вот, звонит Верочка, «кошачья мама, выбранная богом». Она хочет в гости.
А кто не хочет в гости, я вас спрашиваю? Тем более в прекрасный праздник Песах?
Я тоже, может быть, хочу фаршированную рыбу с хреном. Я хочу сидеть за длинным, накрытым тяжелой скатертью столом.
Я хочу выпить четыре бокала красного вина и налить еще один, для пророка Элиягу.
Но как быть с открытой дверью?
И потом – дойдет ли Элиягу до улицы, на которой стоит мой дом, в котором не водится фаршированный карп?
Когда-то его приносила бабушка (не пророка, разумеется, а живого карпа).
Не знаю, в каких жарких боях добывала она его.
Тень карпа являлась примерно недели за две до праздника.
Она укоризненно маячила в дверном проеме, не решаясь войти в наш не особо богобоязненный дом.