Возвращение не было триумфальным. В бывшей квартире известного на весь город детского врача Льва Борисовича давно обосновались незнакомые люди, и появление Сони не вызвало у них особой радости. Через большую комнату (гостиную) натянуты были бельевые веревки, на которых сохло исподнее, пахло чужим, чуждым, – то ли кислым борщом, тестом, то ли просто чужой стряпней и бытом. Худая, изможденная, но не старая еще женщина смерила Соню недобрым взглядом, отметив и чулки на стройных ногах, и жакет, и нарядную девочку в лентах.
– И чего только ищут – мы уж не первый год живем, а хозяев нет прежних. – Вытирая руки, она, обернувшись, крикнула кому-то в дальней комнате: – Да тут жильцов бывших спрашивают, а я и говорю, нет их давно, вы в паспортный стол идите или в милицию, гражданка, там и разбирайтесь.
Плоское желтоватое лицо показалось Соне довольно знакомым. Уже выйдя за порог собственного дома, она вспомнила – новая жиличка как две капли воды похожа была на дворничиху Катю из соседнего дома. Там жила бойкая, смуглая, словно цыганка, Рита Кармен, ее близкая школьная подруга. До войны Катя с детьми ютилась в крохотной пристройке, примыкающей к черному ходу с тыльной стороны дома.
Странное дело, ни разу с момента ужасного известия Соня не заплакала. Горе ее было невыразимым каким-то, глубоко спрятанным, будто ледяная глыба на дне колодца. Возможно, на выражение скорби, гнева, недоумения просто не было времени. И все же, отчего папа не уехал, ведь ему предлагали и даже настаивали, – неужели он не успел или… не захотел?
Конечно же, Сонино решение об отъезде на фронт было ударом для отца – мягкого, но отнюдь не слабовольного человека, всегда пребывающего в ровном расположении духа, – за это и любили его маленькие пациенты и их родители – за сеть добрых морщинок, за почти незаметную хромоту, за аккуратную тросточку, очерчивающую круг в воздухе, – за неизменное «кушать, спать, кушать» – эту выведенную однажды формулу хорошего настроения и самочувствия.
– А кто это у нас тут больной? – Тщательно вытирая всегда безукоризненно чистые пальцы – строгие, суховатые, с подпиленными ногтями (даже с закрытыми глазами Соня видела его руки, ладони, запястья – небольшие, довольно изящные, крепкие – и ощущала их ровное родное тепло), он присаживался на краешек постели, и маленькая Соня крепко зажмуривалась от удовольствия, потому что Любочка и Лия спали и все внимание доставалось ей одной.
Устроились временно в крохотной восьмиметровой комнатушке у дальних родичей – те как раз не так давно вернулись из эвакуации. Вещи и мебель хранились на складе, потому как в квартире Ильи тоже жили люди, да и квартира эта только называлась гордо – квартира, а так – те же восемь метров.
Промаявшись с месяц на сундуке, они получили все же ордер. (Увы, комната эта тоже принадлежала кому-то, но так уж устроен этот мир, все однажды было чьим-то.) Некоторые военные заслуги были все же учтены в горисполкоме.
Как-то приснилась Верочке то ли баба Ася, то ли Ева, то ли прабабушка Алта – она, не встретившись в жизни ни с одной из них, иногда отчетливо видела их, но чаще молчаливыми, будто бы проступающими из темной стены.
В последний раз – видимо, это все же была баба Ева, – материализовавшись из этой самой стены, произнесла внятно: «Мы выбранные богом и никогда не умрем».
Отчего-то послание это наполнило Верочку тайной гордостью, она не торопилась делиться открытием ни с матерью, ни с отцом – конечно же, они бы выставили ее на посмешище, не сочтя откровение достойным внимания.
Верочкина мечтательность, несобранность, абсолютная иррациональность были притчей во языцех, и если отец, по обыкновению своему, подтрунивая и посмеиваясь, потакал ей и даже всячески покрывал (да, у дочери и отца имелись общие секреты), то Соня, оставаясь в одиночестве, наполнялась тоскливым недоумением – дочь была полной ее противоположностью, – все, в чем Соня видела стройность и тщательно продуманный порядок, с появлением Веры обретало пугающую очевидность хаоса. Все шло не по плану, предметы разбегались, терялись, часы останавливались, ни в чем не было постоянства. Стоя у окна, Соня наблюдала за идущей медленно и будто пребывающей в мире грез девочкой, – вздымая облака пыли, переступают длинные, бестолковые какие-то ноги в сползающих чулках, мелькает за деревьями всклокоченная шевелюра, – увы, ее дочь не отличается аккуратностью, для будущей девушки это совсем нехорошо.
– Пап, а что значит – выбранные богом?
Илья, с виду легкомысленный, умеющий извлекать удовольствие из обыденного, остановившись резко, внимательно посмотрел на Верочку: ты где это взяла? – дело в том, что выражение это он помнил из каких-то уже несуществующих времен, довоенных, то ли от бабушки, то ли от матери, которая с настойчивостью повторяла его, приводя в некоторое смущение окружающих, – тема божественного изъявления была не слишком популярной и казалась неким анахронизмом, не имевшим под собой основания. Где бог, а где комната в коммуналке со стоящей у окна швейной машинкой, над которой, склонясь, сидела близорукая Ася… Перекусывая нитку, она повторяла: «Наш род выбранный богом, а бог знает, кого охранять». И видит бог – если и дано было некое обещание, если и было оно скреплено кровью, то все и правда складывалось относительно неплохо. Жили скудно, но достойно, не впроголодь, пережили страшные времена, вырастили, чтоб не сглазить, детей…
О чем думала Ася по дороге к тому самому месту в сентябре сорок первого – неужели и тогда не забывала она о невидимой связи со Всевышним. Если и помнила, то вряд ли помнил Он, видимо отвлекшись на более срочные дела…
– Откуда ты взяла это, Верунчик?
Загадкой было то, что Верочка никогда и нигде не могла слышать этих слов и интонаций – в их семье довольно редко, можно сказать никогда, не было упоминаний о божественном присутствии и уж тем более связи с ним.
К способностям Верочки Илья относился с некоторой насмешкой, полагая их некой блажью и чем-то проходящим, несерьезным.
Растрепанная Верочкина голова (ну не приживался на ней порядок, все шпильки и зажимки вылетали, так и не успев закрепиться в густых проволочных волосах) была какой-то несерьезной, не исходило от нее послушания или прилежания, и если для Ильи это было только поводом для дополнительного обожания, то со школьными учителями дело обстояло иначе. От Верочки попахивало бунтом. Взять хотя бы этот пытливый, исподлобья взгляд. Закушенная нижняя губа, тонкие, всегда исцарапанные запястья, схваченные не очень чистыми манжетами. В глазах Ирмы Бруновны, классной, Верочка была источником беспокойства.
Высокая, прямая, с туго затянутой талией, с аккуратно заколотым платиновым калачом над высоким чистым лбом, с несколько высокомерным выражением блекло-голубых глаз, Ирма Бруновна с некоторой брезгливостью смотрела на рассеянную, абсолютно несобранную девочку, от которой и пахло как-то не по девичьи – брошенными уличными псами, воробьями и чем-то еще, совершенно неопределимым, но внушающим тревогу. Школа представлялась ей (Ирме) строго расчерченным полем, по которому двигались (будто шахматные фигуры) будущие обитатели Вселенной, пока что еще неоформившийся материал, из которого ей, Ирме, надлежит, точно скульптору, извлечь все самое ценное и полезное для этого мира. Даже заводилы и бунтари ходили по струнке под холодноватым оценивающим взглядом. Но Верочка была совсем не бунтарь. Училась средне, спустя рукава, была невнимательна и незлобива. Но… как бы это сказать – все формальное отскакивало от нее, и исполосованный красным дневник, похоже, не внушал ей тревоги или страха. Она не боялась. Не боялась даже мыши, прошмыгнувшей по классу во время контрольной по алгебре. Весь класс визжал, подобрав ноги, а круглые Верочкины глаза с любопытством естествоиспытателя следили за несчастной мышью, выпущенной, конечно же, не просто так за десять минут до конца контрольной.
Не раз проходила Соня мимо кирпичного трехэтажного здания, в торце которого все еще красовалась вывеска с полустертой надписью «Аптека Габбе».
Конечно же, она прекрасно помнила хозяина аптеки, и его дочь Лизу, библиотекаршу, ну да, ту самую, хромую, о которой всякое болтали – что, мол, мужа увела у живой и молодой жены, еще и с ребенком, это же такой скандал, такое безобразие… Но дальше слухи уходили в песок – слишком много воды утекло, другие события, гораздо более масштабные, заслонили тривиальную историю адюльтера. Жены, мужья, любовники, их дети, родители, золовки и зятья – всех их постигла участь… Здесь Соня ускоряла шаг, как будто пыталась убежать от чего-то.
С возвращением в город все, отдаленное расстоянием, насыщенностью событиями, полнотой, приблизилось с обескураживающей ясностью, обрело объем и глубину. Вот он, дом, вот вывеска, вот трамвайные пути, вдоль которых шли они. Папа, Лия, Любочка, Ася.
Помнишь, Сонечка, счастливый билетик? Воскресный день, ярмарочное веселье, лошадок, карусель, остроглазую, укутанную в пестрый платок цыганку? Ее долгий взгляд, полоснувший невысказанным?
– Счастливой будешь, богатой будешь, красавица, – удаляясь, бормотала она. Отец, посмеиваясь, – ни в какие предсказания он, разумеется, не верил, – протянул всем троим – Соне, Любочке и Лие – по брикету вкуснейшего сливочного пломбира.
И все же – вдруг дочь аптекаря жива? По-прежнему выдает книги в районной библиотеке, сдерживая улыбку, заполняет формуляр? Окуная перо в чернильницу, выводит ряд фиолетовых букв со старательным нажимом? Фарфоровой прелести лицо, его немного портили крупные, чуть выступающие зубы…
Вывеска висит, похоже, кто-то даже подкрасил буквы, но внутри (видно сквозь стекло) молодая девочка-провизор отпускает порошки. Куда-то подевались словоохотливые старички «в пикейных жилетах и мягких шляпах». Хотя, впрочем, уже в первые послевоенные месяцы эвакуированные стали возвращаться. Вернулась Дора с пятилетней дочерью из Ташкента, вернулась семья (почти в полном составе, если не считать пропавшего без вести сына) Слуцких. Случаются же чудеса, в самом деле! Вернуться в собственный дом, да, пусть заброшенный, пусть полупустой, но найти в том же самом месте, допустим, настенные часы с кукушкой… Ах, Соня, Соня, сознайся же, к чему тебе глупая кукушка… Неужели только для того, чтобы вспомнить тихий, ничем не примечательный вечер и отца, который, приоткрыв резные дверцы, подтягивает гирьку в часах?