Неподалеку от Житнего бродил старик, совсем старик, довольно-таки неопрятный, заброшенный с виду, это был печально известный Миша Отдай Калошу – почему, собственно, калошу, было понятно с первого взгляда: к Мишиным ступням прикручены были старые грязные калоши – видно было, что надеты они на босу ногу, а прикручены бечевками потому, что слишком велики. Не раз и не два сердобольные прохожие пытались осчастливить беднягу более приличной обувью, но, видимо, это совершенно не совпадало с его планами. Он гримасничал, растягивая исколотый грубой щетиной беззубый рот. Совсем безобидный, если опасным не считать тот факт, что от Миши довольно сильно пахло. На рынке его подкармливали, впрочем день на день не приходился. Иногда били, довольно жестоко, хотя, чтобы заполучить потешную пантомиму с прижатыми к голове ладонями – «Миша боится», – его совсем не нужно было бить. Достаточно было шугануть хорошенько, а после – насладиться зрелищем семенящего мелкими шажками человечка в калошах и драном кашне, наверченном на выступающий, покрытый седой щетиной кадык. Внешне Миша был «типичный жид», вечный, карикатурный, с крючковатым носом и глазами подстреленной лани, – его весело было шугать, чем вовсю пользовалось местное хулиганье, впрочем, не очень зверствуя, до первой крови.
Увидев семенящего по наледи человека в калошах на босу ногу, отец, порывшись в глубоком кармане пальто, достал несколько медяков и, вложив их в Верочкину ладонь, слегка подтолкнул ее, – чуть оробев, девочка приблизилась к приплясывающему Мише.
Вместо того чтобы протянуть руку, тот резко отшатнулся и, обхватив голову, застонал: голова болит, голова, Миша боится. Под носом его застыла сукровица, глаза обильно слезились.
– Пап, скажи, у него кто-нибудь есть? У этого человека? Где он живет? Видишь, пап, кровь, его били…
Внятного ответа на эти вопросы, конечно же, не было, – впервые в жизни отец смутился и не нашелся что ответить, – видишь ли, Верунчик, таких людей немало…
Вначале Миша, позволивший (всем на удивление) Верочке взять себя за руку, все еще пытался сбежать. Однако неожиданно смирился и, ведомый маленькой решительной рукой, двинулся вдоль трамвайной линии. Странно, должно быть, выглядели эти трое – высокий мужчина в верблюжьем пальто, девочка-подросток, старик в калошах на босу ногу, покорно идущий вслед за девочкой. Уже свернув в переулок, ведущий к дому, Миша заметно занервничал. Он вновь обхватил голову, покрытую свалявшимися пегими волосами, вскрикивая бессвязно: Миша не помнит, не помнит…
Воркующая у кухонного стола Раиса пискнула (точно мышь) и стремительно исчезла за дверью, заявив, что выйдет только в одном случае, да и то после хорошей дезинфекции помещения.
– Ну допустим, – примирительно сказал вышедший на шум Марк Семеныч, – что ты предлагаешь, цигалэ? Поселить его на моей голове? Нет? Тогда на чьей? Твоей? А где он будет спать, этот, извиняюсь, нэбэх? На полу? В твоей постели? Сонечка, голубушка, подите сюда, вы только взгляните на эту сестру милосердия и вашего драгоценного супруга, они зарежут нас без ножа. Фира Наумовна, взгляните на этого, я извиняюсь, фэртл оф. Это же чистый каприз. Головная боль, не более того! Илья Ефимыч, вы же умный человек, как вы могли позволить девочке привести это в дом? Хорошенькая мицва, я вам доложу…
Соня (вопреки предположению Марка Семеныча) ничуть не испугалась. Ей ли было бояться грязи, вросших в кожу ногтей, дурного запаха. Что-то кольнуло ее при виде стоящего на пороге человека с прижатыми к голове руками. Решительно водрузив на плиту большую кастрюлю, она скомандовала:
– Марк Семеныч, давайте уже без паники, что за клоц кашэс. Лучше помогите, с остальным разберемся. Илюша, достань с антресолей лохань и… уведи Верочку в комнату.
Лохань, в которой когда-то купали Верочку, сгодилась и для взрослого мужчины, сидящего в ней с крепко прижатыми к впалой груди коленями. По телу его пробегала крупная дрожь, по лицу стекали струи горячей воды.
Прохаживаясь мочалкой по выступающим позвонкам и опущенным покорно плечам, Соня терялась в мучительной попытке соединить несоединимое, уловить и зафиксировать то самое, кольнувшее ее в первый момент… На поверхность выныривало нечто далекое, полузабытое – прихрамывающее звучание инструмента, разбегающиеся под сильными бледными пальцами клавиши. Прозрачнейшая трель взлетала и оседала, будто золотая пыльца, и все вокруг преисполнялось хрупкости и тишайшего какого-то звона. Позже Сонечка узнает, что у золотой пыльцы существует название. Си-бемоль минор.
В утробе громоздкого чудовища гудели струны, перекликаясь со стоящей за дверцами серванта фарфоровой посудой.
– А вот это, девочка, – пиццикато – если коснуться струн, инструмент может звучать как скрипка или виолончель, он может быть клавесином, органом и даже целым оркестром.
– Какие воспитанные барышни, – смеется человек, поглядывая на застывших у стола девочек, – жгуче курчавый, горбоносый, склонившись над рядом клавиш, он извлекает звуки различной тональности и глубины, и вдруг лицо его из напряженно-сосредоточенного становится почти ликующим.
Вот она, та самая западающая клавиша, сиреневая си-бемоль…
Одетый в старые кальсоны, пальто (то самое, верблюжье) и брюки отца, обхватив костлявыми сильными пальцами стакан с горячим чаем, Миша застыл, как будто внезапное тепло обездвижило его, лишив необходимости постоянно приплясывать, гримасничать и нервно потирать ладони. Лицо его, тщательно промытое от нескольких слоев присохшей грязи и крови, оказалось далеко не таким уж старым, более того, оно разгладилось и посветлело. Взглянув на притихшую Верочку – как будто увидев ее впервые, он слабо улыбнулся: какие хорошенькие барышни…
Входная дверь хлопнула, в дом, тяжело ступая, вошел Петро Повалюк. Он шумно дышал, разматывая кашне (не иначе как добрые люди в уши донесли). И правда – не соврали. Мыльная пена на полу, сваленный в углу ворох тряпья.
– Это что за смиття, я спрашиваю, кто позволил? Это же сумасшедший, туберкулезный больной! Вы хотите заразу в доме? Илья Ефимыч, ну, я от вас не ожидал, ей-богу, – вы же военный человек, зачем водить в дом всякую гидоту… – заверещал он на одной ноте, завидев сидящего за столом нежданного гостя. И тут случилось то, чего никто не ожидал, – блаженный и светящийся чистотой Миша поднял на Повалюка глаза (абсолютно осмысленные).
– Это тебя надо в милицию, сволочь. Я узнал тебя. Узнал.
Тело его, поджарое, костлявое, взметнулось навстречу внушительной фигуре Повалюка, но, ловко скрученное одним мощным захватом, жалко обвисло.
– От же ж курва, – почти добродушно усмехнулся Повалюк, отряхивая добротное пальто, отороченное бобровым воротником.
– Голова, у Миши голова болит, – Мишины глаза блуждали, пальцы с обломанными синими ногтями царапали клеенку.
Несмотря на рыдания Раисы, которая, сморкаясь, уверяла, что это какая-то ужасная ошибка и нельзя верить первому встречному с улицы, – она даже вынесла медаль «За отвагу», утопающую в бархатной алой подушечке, и пригрозила, что сообщит в органы, к которым Петро имеет, слава богу, некоторое отношение, – события разворачивались стремительно, и отнюдь не в пользу Повалюка.
Миша Отдай Калошу оказался не единственным свидетелем. У него не было документов, но нашлись люди, которые хорошо помнили его, человека без прописки и карточек, и эти самые люди признали в нем настройщика музыкальных инструментов, который скрывался в подвале желтого кирпичного дома вместе с двумя детьми, мальчиком и девочкой.
Память же самого Миши, столь избирательная, столь зыбкая, сгодилась только лишь на то, чтобы соединить несколько западающих клавиш, восстановив тем самым законы гармонии, которая существует вопреки всему.
Аптека Габбе
Предание гласит, что очнулась Лиза от обморока благодаря нехитрому приему, которому научила Розу старая Фейга (о нем не очень удобно распространяться в приличном обществе). Лиза тут же открыла изумленные глаза, присела, опираясь на заботливо подложенную подушечку-думочку, и, если верить легенде, попросила небольшой кусочек штруделя.
Вообще же история довольно запутанная.
Никто толком не понимал, какого лешего Даня ушел от Хаси. Хася была довольно интересная женщина. И на личико, и на формы. Совсем не то Лиза. Не то чтобы карлица, но, знаете, с изъяном некоторым. Из-за изъяна этого ходила она криво, припадая на одну ногу, и одно плечо имела выше другого. Некоторые крутили пальцем у виска и говорили – горбатая.
Но нет, это было не то. Не горбатая, Боже упаси, а всего только с небольшим наростом на спине. Последствие перенесенной в детстве болезни костей. К тому же очень близорукая. Достаточно было взглянуть, как вдевает она нитку в иголку! Ножки и ручки она имела маленькие, деликатные, нежные. Вот что было хорошо у Лизы – так это улыбка, обнажающая несколько крупноватые зубы; смеялась Лиза заливисто, заразительно, с такими, знаете, ямочками на щеках (потом ямочки стали бороздками), и все тут же понимали, отчего Даня ушел от Хаси – степенной, рассудительной, с большой и выразительной грудью. К маленькой Лизе, живущей в боковой комнатке-пенале на Притисско-Никольской. Все там было кукольное, в этой комнатке. Ажурные салфеточки, подушка-думочка, окошко…
Постойте, да было ли там окошко, в этой самой комнатке? Уже и не вспомнить. И как только туда помещался большой, несуразный и отчаянно влюбленный Даня? Не иначе как складывался вчетверо!
Ну, поначалу были, конечно, тайные свидания. То в кинотеатре на Контрактовой, то под раскидистой акацией в случайном дворе. Даня совсем не умел врать. И бормотал какую-то чепуху: мол, инструмент забыл в мастерской (Даня был рукастый и мастеровитый), и мчался на другой конец Подола, чтобы только коснуться краешка Лизиного платья, пахнущего то ли сиренью, то ли ландышем. Увидеть ее улыбку, смеющиеся глаза. Не больше! Даню словно приворожили.