Большой Даня мог усадить ее на плечо и пробежать стометровку. Отжаться от пола. Станцевать краковяк. Она заливалась безудержным смехом, склоняя голову набок: пгизнайтесь, Даня, вы же ухаживаете за мной?
Да, Лиза немного картавила; кроме того, она была значительно старше Дани. Уже хорошо за тридцать. Она напоминала ему учительницу младших классов, Зою Адамовну Зельцер, – он был тайно влюблен в нее в свои тринадцать, но это было безответное и благоговейное чувство. Как, впрочем, и сейчас к Лизе, которая была гораздо умней его, начитанней, взрослей во многих смыслах, но часто казалась девочкой, совсем беззащитной, со всеми своими книжками, с близорукими за толстыми стеклами очков глазами. На вопрос, что она ела сегодня, беззаботно смеялась. Вся надежда была на Розу, которая, точно хищная птица, уже с порога налетала на стоящего с авоськами Даню.
– Ну слава Богу, теперь хоть поест как человек! Ну, тут и на фарш, и на бульон. Да проходите, Данечка, она у себя.
– Даня, пгизнайтесь… Вы ухаживаете, да? – Лиза, обернувшись, снимала очки, и тут ее лицо становилось совсем потерянным. – Пгекгатите немедленно с этими подарками! Сколько я вам должна за эту пгекрасную курицу? Не отказывайтесь, Даня, у вас же семья! И ботинки вам хорошо бы новые.
С обувью у Дани дело обстояло непросто. На его сорок четвертый мало что можно было найти, и он донашивал старье, время от времени подновляя подошву, даром что идти далеко не надо было. Поднатужившись, он приобрел (в долг, с помощью тестя) старую сапожную будку неподалеку от Лизиного дома и теперь, поглядывая в окошко, видел, как, сосредоточенно перебирая аккуратными ножками, торопится она к трамвайной остановке.
А что же Хася, спросите вы? Как она терпела? Как справлялась с тяжелым обжигающим чувством?
На самом деле Данины походы в библиотеку не нравились ей с самого начала. Ничего хорошего от книг ждать не приходится, одна смута в голове. Но, надо отметить, долгое время Хася пребывала в полном неведении относительно Даниных пристрастий. Ну книжки, ну библиотека. Все это отнимает время у взрослого женатого мужчины, который должен…
И тут Хася загибала пальцы. Данин долг по отношению к семье обрастал процентами. Семья – это вам не шутка.
Ну хорошо, папа купил обстановку. Абажур с бахромой. Если бы не папа…
– Как поживаете, Хася? Что-то не видно давно! А Даня все там, на Никольской? Скажите, если я зайду к нему за набойками после восьми…
Улица обрастает слухами, полнится догадками. Вот в сквере мелькнула юбка в мелкую клетку – Лиза сшила ее у знакомой портнихи Фаины и очень радовалась обновке. А вот и воодушевленный профиль нашего героя, его вьющиеся мелкими колечками волосы – впрочем, он стриг их коротко, и мужественных очертаний голова возвышалась над широкими плечами. В мускулистых руках – авоськи. В конце концов, куда исчезает Даня в обед? Почему не торопится домой?
– Папа не для того помог нам с будкой, чтобы вы тратили деньги непонятно на что. – Прижимая сонную девочку к груди, Хася повторяла одно и то же нудным, неинтересным и недобрым голосом, не понимая еще, что главный раунд она проиграла. И кому, смешно сказать! Горбатой и хромой библиотекарше! Добрые люди доложили о комнатке-пенале, в которой ютится не особо молодая и некрасивая женщина, к тому же она, эта самая женщина, гораздо старше ее, Хаси!
– Знаете, Хася, это становится неприличным. Вчера их опять видели вместе. Вашего Даню и эту… прости господи, несчастную! Где глаза у этих мужчин, я вас спрашиваю! Где? Что они в ней находят? Ни кожи ни рожи, ну буквальным образом ничего! Немчура, одним словом! В последний вагон…
Лиза Габбе и в самом деле происхождение имела немецкое, хотя провизор Эммануил Габбе, Лизин отец, утверждал, что в роду были шведы, но этого точно никто ни доказать, ни опровергнуть не мог. Однако же старый провизор прекрасно владел немецким и латынью и немалую часть жизни проработал в аптеке. Которая, впрочем, досталась ему по наследству. Провизором был и его отец. Редкая порода аккуратных, учтивых и кристально-честных людей. Казалось, Эммануил Габбе таким и пришел в этот мир – в крахмальном воротничке, манжетах, в начищенных до зеркального блеска штиблетах, с венчиком вьющихся седых волос вокруг стремительно лысеющего черепа, с выбритыми до синевы впалыми щеками на длинном, несколько лошадином лице. Старожилы помнили специфический наклон головы (вправо), пристальный взгляд из-под толстых стекол очков. Улыбку, обнажающую десны и несколько крупноватые зубы. Близорукость передается по наследству, и голубые Лизины глаза были точной копией отцовских. Впрочем, улыбка Лизы тоже была отцовской. Лизина мать, неслышная и незаметная женщина родом из Вильно, боготворила мужа. В доме всегда царили уют и образцовый порядок. Удивительным для окружающих было то, что супруги Габбе до самого конца обращались друг к другу уважительно и только на «вы». В лучшие времена (до уплотнений и выселений) семья Габбе владела половиной дома, в котором находилась аптека.
Ах, эти лучшие времена! Всегда отыщется тот, кто помнит их именно лучшими! Когда-то, придя в аптеку с рецептом или же без оного, можно было пожаловаться на жизнь, на зятя или золовку, получить совет или ободрение. Туда приводили истеричных, заходящихся в заполошном вопле женщин, детей, которые до смерти боялись собственной икоты, мнительных стариков… Любой, переступая порог аптеки Габбе, имел право на свою долю внимания и даже сочувствия. Там собирались пикейные жилеты (за средством от изжоги и последними новостями), хорошенькие дамы поверяли тайны своей интимной жизни, и, надо сказать, старый провизор никогда не обманывал их доверия.
Старик Габбе души не чаял в дочери, столь похожей на него, к тому же довольно поздней, долгожданной. Плод зрелой любви супругов Габбе, единственный ребенок, она родилась чахлой, слабенькой, ко всему еще переболела костным туберкулезом в возрасте восьми лет. Елена Теодоровна Габбе, миловидная женщина с чистым лбом, над которым расходились разделенные ровным, точно шелковая нить, пробором каштановые волосы, была много моложе своего мужа, но со временем они будто сравнялись, потому что Эммануил Габбе, перейдя некий возрастной рубеж, как будто застыл в удачно обретенной форме, к тому же молодость и преданная любовь супруги гарантировали душевное равновесие и физическое здоровье. Впрочем, оставшись вдовой, она совсем ненадолго пережила своего мужа, который скончался от сердечного приступа прямо на рабочем месте, так и не успев взвесить (на особо точных аптекарских весах) полезное снадобье для пациента.
К слову сказать, к тому времени статус аптеки изменился, она уже не принадлежала семье Габбе, а числилась аптекой номер шесть. Как, впрочем, и половина дома (сам дом по-прежнему называли домом Габбе) обрела новый статус и новых жильцов, вследствие чего единственная наследница оказалась живущей в боковой комнатке-пенале.
Хася, ошеломленная подтверждением своих подозрений, не смела жаловаться отцу. Скорняк Зелиг, человек властный, жесткий, расчетливый, с тяжелым лицом и маленьким скупым ртом скобкой вниз, и слышать не желал о каких-то женских проблемах. «Свадьбу справили, обстановку дали – живите, что вам еще! А что на сторону бегает, так это кто виноват? Папа римский? Сама же и виновата. Мужу надо потакать! Чтобы он и думать не смел».
Внезапная война, как это водится, разрешает многие противоречия, в том числе и семейные. И все, что кажется неразрешимым, отходит на второй, а то и на третий план.
Слово, от которого все сжалось где-то в области солнечного сплетения, застало Хасю во время ежедневного купания Сони. Девочка плескалась в тазу, показывая розовые беззубые десны, смеялась, когда Хася, ловко подставив руку, переворачивала ее на животик, поливала из небольшого ковшика.
– Ай, кто тут у нас такой красивый? Сонечка? Какая у Сони ножка, ай, какая ножка! А какая у Сони спинка!
День стоял теплый, даже душноватый, вот-вот должен был вернуться с рынка Даня, он обещал свозить Сонечку в парк или на речной причал, смотреть на пароходы.
Хася была хорошей матерью. Все эти шуры-муры на стороне рано или поздно закончатся, а у ребенка должен быть отец. Ну что ж, что непутевый. И… как бы это сказать… – бестолковый какой-то. Зато покладистый. Слова злого от него не услышишь! Застынет в дверях, нелепый, точно большой набедокуривший пес, потом прижмет к себе Сонечку и давай свои глупые придуманные песенки на ломаном языке – и где он только таким научился!
Даня получил повестку одним из первых, буквально через несколько дней после обращения Молотова. Их часть неделю стояла под Киевом, в районе Белой Церкви, и там же попали они в окружение уже в июле; но ни Хася, ни Фейга об этом так и не узнали.
О том, что к городу приближаются немцы, Лиза услышала от старухи Павловой из пятой квартиры. К слову сказать, находились люди, которые завидовали ей, Лизе, полагая, что уж ей-то ничего страшного угрожать не может, а некоторые вспоминали, что Лиза Габбе – дочь бывших владельцев половины дома и аптеки, единственная наследница. Находились и такие, кто при встрече с ней, Лизой, незаметно (либо же демонстративно) отворачивался или переходил на другую сторону улицы. Но среди ближайших соседей таковых не было. Живы были те, кому семья старого провизора сделала немало добра.
– Вы, Лизочка, не обращайте внимания на идиетов. Возьмите себе это овальное блюдо, оно для фаршированной рыбы, ну, вы знаете. И этот подсвечник поставьте себе, лучше спрячьте подальше, это чистое серебро.
Сморкаясь, Роза носилась по квартире. Она старалась не смотреть Лизе в глаза, чтобы не растерять остатки самообладания. Подвода отъезжала утром, на следующий день. Значит, так, носки теплые… это я положила. Альбом с фотографиями. Кастрюли, выварка. Подушки, как можно без подушек? Без «Чуда»? В чем я буду печь бисквит? А часы? Эти часы столько пережили, а как новые…
Она снимала настенные часы, потом, плача, вешала их обратно.