«Шекет!» – зычный мужской голос перекрывает галдеж, а к ногам моим бросается Лайла. Она лижет мне руки и лицо, вертится и виляет хвостом. Она так долго ждала в одиночестве и кромешной темноте и совсем отчаялась, и даже шорох ползущей по стене Ариадны и шелест эвкалиптового дерева не могли утешить ее и отвлечь от острой собачьей тоски.
Шапиро с улицы Шапиро
В незапамятные времена в прекрасном белом дворце на окраине города (за таханой мерказит) каждую среду собирались представители многочисленной эфиопской общины.
Там они могли общаться на древнем амхарском языке, угощать друг друга вкусными эфиопскими блюдами, делиться проблемами, горестями и отмечать эфиопские свадьбы, юбилеи и годовщины.
Для сохранения идентичности людям необходимо время от времени собираться в специально отведенных для этого местах, совсем не обязательно похожих на унылые амидаровские дома барачного типа в районе старого Амишава.
Пусть это будут дворцы с колоннами, белыми ступенями и гулкими прохладными залами. А какая акустика в этих дворцах! Хлопок ладони как минимум удваивается, и случайный человек, неожиданно для самого себя очутившийся в этих хоромах, наконец-то окажется равным самому себе, стоящему у огромного зеркала в вестибюле. Да здравствуют дома культуры, клубы железнодорожников и любителей хорового пения!
Обреченно ступая вслед за широкозадым работодателем в крошечной, венчающей необъятное туловище кипе, – парня звали то ли Фима, то ли Рома, – хорошо, пусть будет Фима, я старалась приучить себя к положительному восприятию реальности, – да тут нефиг делать, – не работа, а чистое удовольствие, – эфиопы народ чистоплотный, – в качестве доказательства Фима наклонился и провел пухлым белым пальцем по ступеньке (раздался несколько обескураживающий, но не оставляющий сомнений звук) – палец действительно остался чистым, но тягостные предчувствия навалились на меня, – я, знаете ли, небольшой любитель уборок, – но тут – случайный звонок от шапочной знакомой – меня убедили, что работа абсолютно непыльная, – отказаться всегда успеешь, – сходи взгляни, что, жалко тебе, что ли?
И вот, в бессмысленной попытке с чем-то согласиться (либо опровергнуть), я встретилась с великаном в несвежей футболке и едва сходящихся на рыхлом животе шортах. – Фима, – представился он, с явным огорчением разглядывая переминающуюся с ноги на ногу меня, но все же, не теряя присущего ему человеколюбия и оптимизма, повел (сначала на автобусе, потом пешком), пока не оказались мы в светлом чистом здании с арками, белыми колоннами и скользкими ступеньками.
Короче, это самое – держи ключи: от входной двери – матате и тряпка – вот здесь, в кладовке, – тяжело пыхтя, Фима нагнулся, и… о боже, я опять сделала вид, что ничего ровным счетом не слышу, боже сохрани, – я готова была показаться глухонемой и даже незрячей, лишь бы не видеть багрового Фиминого лица, усеянного россыпью коричневых веснушек.
Я понуро плелась за Фимой, опасаясь того, что он вновь нагнется за чем-нибудь и мне вновь и вновь придется притворятся глухой, нет, трижды глухой, учитывая прекрасную акустику этого заведения.
На этом, собственно, моя так блистательно начавшаяся карьера уборщицы эфиопского дома культуры завершилась, так и не успев толком начаться. Наверное, к сожалению, потому что воображение мое вовсю рисовало одна другой ярче картины моего непосредственного участия в эфиопских празднествах и вакханалиях – не с парадного, так с черного хода.
Перед внутренним моим взором проплывали невесомые, почти условные силуэты эфиопских старцев в белых развевающихся одеяниях, вытесанные из благородного темного дерева статуэтки божественной точеной красоты, стройные, точно ливанские кедры, эфиопские юноши и шумные глазастые дети. Кто знает, возможно, я даже выучила бы сложный амхарский язык, такой архаичный и таинственный, как шорох песков и завывание шакалов в пустыне Данакиль.
Целесообразно было бы также описать мои злоключения в кабинете дантиста (итальянца по происхождению) или в доме угрюмой марокканской старушки, пытавшейся угрюмо всучить мне – «кхи, бишвиль елед» – прошлогодние пирожки в промасленном пакете.
Дантист, мужчина совершенно опереточной внешности (на мою беду), оказался страстным меломаном, и, забыв о своих прямых обязанностях, я до самого его возвращения, развалившись на диванчике, наслаждалась блистательной коллекцией классики и джаза. Опомнилась, разумеется, несколько поздно, часам к пяти, – после чего мне было отказано в том, чего я и сама не очень желала.
И если разобраться, то отказы чаще всего совпадали с моим явным нежеланием и абсолютным несовпадением с местом, обстоятельствами и, по сути, являлись истинным благом для потерпевшей.
Куда-то пропали израильские сны. Помню, мне часто снился дом на улице Шапиро. Нет, я никогда не жила на улице Шапиро. Но там жил один банковский служащий с той же фамилией.
Отчетливо помню его. Живот, широкие брюки, очки в тяжелой старомодной оправе. Пожилой, с коричневым добрым лицом, иракский, разумеется, еврей. Похож на добермана. Как звали, совершенно не помню. Но помню, что он предпочитал «нескафе им халав вэ капит сукар[10]». Авива (немолодая девушка с клоунским макияжем на тяжелом, несколько непропорциональном лице) – «нескафе бли сукар[11]».
Шмулик с первого этажа употреблял боц[12] с полными двумя ложками сахара. Шмулик был прыщавый и астеничный, с вечно холодными влажными руками. Как правило, он забегал за своей порцией кофе в крошечную пристройку.
К тому времени, когда привозили сэндвичи (с пастромой, желтым сыром и малосоленым белым), все сотрудники уже выпивали по порции-другой.
– Хамуда[13] – полцарства за чашечку кофе, – ну, на иврите это звучало не совсем так, но смысл был примерно такой.
Выпитый до официального ланча кофе считался неформальным. Заглядывая в кухоньку, сотрудники банка, и без того довольно расслабленные, уже на пороге выдыхали с облегчением.
Все-таки кухня – место сакральное. Прообраз дома. Здесь можно, прислоняясь спиной к шкафчику с посудой, поговорить о личном.
Стоит отметить – в присутственных местах в Израиле в целом царит неформальная обстановка. Не стоит удивляться, если посреди приема пкида[14] с невинной улыбкой трехлетней девочки заявит: «Рак рэга, ани олехет лаасот пипи»[15].
Как-то пакид, возглавлявший одно из отделений банка «Леуми», – интересный мужчина с ухоженной сединой, венчающей благородных очертаний бронзовую голову, с фигурой заядлого теннисиста, сокрушенно вздохнув, заметил: смотри, хамуда, у меня нет оснований не доверять твоей платежеспособности. Во-первых, ты красивая. Во-вторых, образованная. Уверен, ты вот-вот найдешь подходящую работу.
Сочувственно вздыхая, он виртуозно вел несколько телефонных бесед, ублажал капризного клиента, увещевал трепетных ашкеназских старушек, щекотал розовый живот дамской собачки с шелковым бантом на шее, гладил по головам чьих-то буйных двойняшек, прихлебывал из прозрачной чашки. Его появление скучающие в очереди посетители приветствовали чуть ли не аплодисментами. По его ладной энергичной фигуре было ясно – вклады клиентов в надежных руках.
Первым моим банковским откровением стал знойный июльский полдень девяносто четвертого года. Единственная (тогда) русскоязычная пкида в хорошо кондиционированном зале первого этажа.
Это была необычайно притягательная женщина.
Дочь польских евреев, она родилась в Израиле и говорила по-русски с обаятельным акцентом.
Звали ее Маша. Человек, наделенный обаянием, преображает самое тривиальное учреждение.
Оказавшись в банке, я первым делом искала глазами сдержанную, элегантную, улыбчивую Машу.
Даже овладев азами иврита, я все равно занимала очередь именно к ней. Женщин такого обезоруживающего шарма я встречала нечасто.
Ужасным разочарованием стал перевод Маши в другое отделение. Место ее заняла тоже владеющая русским служащая, уже из алии девяностых. Она была похожа на надутого клеща. Полная необъяснимого чванства, недоброжелательности, даже некоторой брезгливости в отношении вкладчиков. Впрочем, брезгливость ее довольно быстро сменялась заискивающей любезностью перед особо уважаемыми клиентами и теми, кто оказался выше на ступень. Я предпочитала любого ивритоязычного пакида этой особе.
Переступая впервые порог израильского банка, я даже вообразить не могла, что однажды окажусь по ту сторону кулис. В завидной роли. Той самой, которая «кушать подано». Я продержусь в этой почетной роли недолго, усвоив, впрочем, полезные навыки вроде удержания равновесия с переполненным подносом. Бог знает, каким волшебным образом взлетала я с этим самым подносом на второй этаж.
Значит, так. Шмулику – кофе по-варшавски, Ронит – нескафе с сукразитом и каплей молока (один процент), Ицику – черный, без молока, покрепче, Овадье – господи, про Овадью я забыла. Овадья не пьет кофе. Только зеленый чай.
Я первой открывала банк. Гремя ключами, важно прохаживались по пустынному, довольно затхлому (до включения кондиционера) помещению. Тянула на себя рубильники один за другим. На кухоньке домывала стаканы после неформалов, опрокидывающих порцию-другую перед закрытием.
Блаженную тишину прерывал вкрадчивый голос заведующего отделением – приземистого восточного (кажется, персидского происхождения) мужчины со слащавой улыбкой на смугло-желтом лице. Этот голос вызывал у меня стойкое ощущение гадливости. И неслучайно, как выяснилось. Несколько позже этот джентльмен предстал на скамье подсудимых по обвинению в сексуальных домогательствах по отношению к банковским служащим, в том числе и к работницам кухонной пристройки. Оказалось, женщины годами и десятилетиями (зная друг о друге, о новых увлечениях и стойких привязанностях босса) терпели прикосновения его толстеньких, будто подрубленных пальцев.