К счастью, то ли я казалась ему слишком непонятливой, то ли отстраненной, то ли (к счастью) была не в его вкусе, но дальше заваривания чая в металлическом чайничке «для босса» (почти чифирь) и приготовления кофе по-восточному для важных арабских клиентов наши отношения не развивались. Хотя, конечно же, лопатками и позвоночником я ощущала присутствие этого самого «босса» и выдыхала, когда он покидал территорию кухни.
Он, помнится, ужасно гордился тем, что чай в подстаканнике и кофе на подносе ему приносит человек с высшим, так сказать, образованием, и охотно делился своей гордостью с гостями.
– Ах, какой она варит кофе, – ашкеназия, интеллигентит! – закатывая крохотные заплывшие глазки, босс со вкусом вытягивал жирные, будто смазанные курдючным салом губы. Арабский гость (чаще всего это был статный мужчина в ослепительно белом костюме, почти шейх) благосклонно взирал со своего кресла, удостоив едва обозначенной на чеканном лице улыбкой.
Счастье в том, что любое место работы я полагала временным и потому была абсолютно убеждена в том, что искусство равновесия с полным подносом я вряд ли смогу применить в дальнейшем.
Любое завершение карьеры (будь то раскладка молочной продукции, работа в керамической мастерской либо продажа мужской обуви) казалось удачным и своевременным освобождением от тягостных обязанностей.
Исключение, пожалуй, составила работа в книжной сети «Стемацки» и бойкая продажа дисков в отделе классики и джаза.
После моего скандального ухода сгорел знаменитый супермаркет «Пиканти», а завотделением банка «Леуми» сел на скамью подсудимых (за домогательства к банковским служащим). Хозяйка керамической мастерской оказалась на грани разорения, продажа музыкальных дисков в одночасье потеряла актуальность.
Насчет книжной сети «Стемацки» ничего не знаю. Пожалуй, книжный подвал был единственным местом, откуда мне не хотелось бежать.
Связь
– Знаешь, в чем цель несчастья? Цель несчастья приводит человека к тому, чтобы Святой, Благословен Он, посмотрел на него благожелательно, чтобы он стал для Него желанным. Все беды только приближают нас к Нему, делают нас приятными. «Зло» приходит к нам, чтобы мы пробудились. Всевышний преисполняется жалости и сострадания к человеку, и тот удостаивается «освещения» – света духовной радости. Таким образом, бывшие прегрешения превращаются в заслуги.
Иешуа вздыхает и ставит на место статуэтку эфиопского божка – видишь, он одинок, сегодня я найду ему пару.
Сегодня он займется богоугодным делом – в развалах яффской барахолки отыщет подругу для длинноногого и длиннорукого африканского юноши. Божок взирает невозмутимо – и покорно проваливается в глубины холщовой торбы.
Уже из окна тринадцатого этажа можно видеть согбенную спину Иешуа, его коричневую шею и крепкие кривоватые ноги в удобных кожаных сандалиях.
Иешуа – человек-легенда. Иногда мне кажется, что он любит свою землю на ощупь – осязая каждую впадину и каждый бугорок, наслаждается ею, как женщиной. Кусочки этой земли, ее разрозненные фрагменты он тащит отовсюду – со свалок, барахолок; его темные пальцы любовно склеивают разбитые края продолговатых фаянсовых блюд, нежно-голубых ваз, округлых кувшинов с удивленными удлиненными горлышками. Будто опытный хирург, бережно пальпирует внутренности изувеченных временем предметов. Прикладывает к уху возрожденную морскую раковину и улыбается блаженной улыбкой.
Мне кажется, он говорит с ними на каком-то особом языке. В разных углах квартиры вспыхивают светильники, медные лампы освещают несметные сокровища, восставшие из руин.
– Ты это видишь, Боже? – Стоящая у окна Мара воздевает полные белые руки и уже через минуту энергично стряхивает пыль с многочисленных статуэток, картин, сундуков.
У Мары крохотные изящные ступни и властные ладошки. По плечам струятся некогда черные волосы. К моменту нашего знакомства волосы побелели, и из жаркой брюнетки Мара стала вызывающе яркой блондинкой.
– Мечта сухумского еврея, – усмехается она, водружая на голову изящную шляпку.
Сегодня ей нужно успеть в закрытое учреждение, то есть психушку – навестить единственную дочь своей давней приятельницы Полины.
Полина, полнокровная высокая женщина с правильными – пожалуй, чересчур правильными – чертами лица, сдав девочку в дурдом, решительно помолодела. У нее началась стремительная и оттого еще более сладкая и любвеобильная вторая (если не третья) молодость. Тут же нашлась вереница солидных состоятельных мужчин, готовых поддержать морально и всячески одинокую женщину в интересном возрасте.
Запертая в психушке дочь испытывает к матери вполне объяснимую ненависть – особенно после того, как в результате употребления сильнодействующих препаратов лишилась передних зубов.
Эстер – так зовут девушку – большеглазое, зябкое, похожее на мотылька существо, на вид абсолютно безобидное, но лишь до тех пор, пока не упоминается имя матери.
– Что ты знаешь? – всплескивает ладошками Мара. – Бедное дитя – она играла на скрипке, писала стихи. А теперь еще и без зубов. Ждет, когда мать опомнится и оплатит услуги дантиста.
Мать не торопится. Завтра, нет, уже сегодня она летит на Кипр с бывшим банковским служащим, нынче моложавым и полным надежд пенсионером – по имени Моше или Давид.
Жизнь клонится к закату, а столько хочется успеть.
– Вот здесь у меня – свежий творожок, а в этой баночке – душистый мед из кибуца. Шоколад, вафли, паштет, апельсиновый джем, – Мара заботливо прикрывает корзинку и продолжает рассказ. – Полина привезла девочку в пятилетнем возрасте, и крошка – златокудрая красавица – подавала блестящие надежды. Все началось со школы. Времена были дикие – девочка оказалась единственным русским ребенком в классе. Ну, ты понимаешь, местные дети не могут похвастать врожденной деликатностью. Прошло десять лет, и пять из них Эстер живет в этом доме – от рецидива к рецидиву. Не бойся, заходи – она только порадуется человеку с воли; главное – не оставлять ее наедине с матерью.
Мы входим в светлую комнату с подростковым диваном и книжными полками. У окна спиной к нам стоит девочка.
Девочка как девочка – скорее, девушка, но худая, как ребенок, с огромными тревожными глазами и бледной матовой кожей. Тревога сменяется надменным, даже жестким выражением. Мара о чем-то расспрашивает ее, касается птичьего плеча; девочка вскидывает голову – гордая, не хочет жалости.
– Послушай, Мара, она же не идиотка. Зачем держать ее здесь? Я видела, какие книги стоят на полке, и эти глаза. Она нормальна.
– Конечно, нормальна. – Мара поглядывает на часы: сегодня шук закрывают рано, а холодильник пуст. – Конечно, нормальна – но видела бы ты ее в присутствии Полины. Бедняге не оставалось ничего иного. Что ты знаешь? Приходилось прятать ножи, вилки…
Мы пересекаем ухоженный парк, в котором стройные ряды алых и белых роз, а нежные завязи апельсиновых деревьев распространяют терпкий аромат.
Запрещаю себе оглядываться, но точно знаю, уверена: затворница, не отрываясь, смотрит нам вслед. Осталась ли тревога в ее глазах? Или сменилась отчаяньем? Или безутешной печалью покинутого всеми ребенка?
– Шабат шалом. – Молодцеватый сторож, темнокожий таймани, запирает за нами ворота.
Шук заливается сотнями голосов, под ногами скользят банановые шкурки – именно здесь продается самый вкусный ломкий шоколад, соленые фисташки и цукаты из апельсиновых корочек.
Немолодой мужчина в майке и спортивных штанах с лампасами выкатывает зеленый мусорный бак. На ногах его – отличительная особенность русского человека – сквозь прорехи в растоптанных босоножках проглядывают черные носки из вискозы. По мере приближения рот мужчины растягивается в радушной улыбке, обнажающей ладно пригнанные друг к другу металлические зубы.
Для местных жителей русские – это что-то вроде цыган. Только на наших женщинах можно обнаружить скрипучие комбинации из искусственного шелка, двадцатисантиметровые каблуки, обилие дешевой бижутерии. И все это – в условиях африканской жары. Только наши люди способны «скупаться на рынке» в двубортных пиджаках и умилительно-детских панамках. Но только одно «но», безусловно, смягчает некоторое, мягко говоря, недоумение аборигенов.
Женщины. Девушки. Их разнообразие. Разность. Их белая уязвимая кожа. Их восхитительная непредсказуемость. Доступность, черт возьми! Самоотверженность и кротость.
Ходят легенды об особенностях русских женщин.
«А вот у меня была русия…» – вздыхают добропорядочные отцы семейств, рачительные хозяева и заботливые мужья.
Русия – это лазейка в иное, иррациональное. Это фейерверк, праздник, неведомое доселе чувство свободы.
Истинные русские аристократки плывут по шуку. Полуденное солнце золотит их нежные спины. Огибает склоны и долины умопомрачительных фигур.
– Мара, золотко мое! Кого я вижу! – мужчина в майке стискивает что есть силы слабо протестующую Мару и пытается заодно приобнять меня.
Натянуто улыбаясь, Мара церемонно раскланивается и хватает меня за руку – только этого недоставало: один раз сделаешь доброе дело – и все, проходу не дадут.
Мы углубляемся в людской поток, на ходу раскланиваясь, отвечая на расспросы.
Пройти, не встретив знакомых, в этом городе довольно сложно.
Вообразите, однажды в автобусе, следующем маршрутом Бней-Брак – Иерусалим, я встретила соседку по лестничной клетке из прежней жизни.
Никуда ты не уезжала, будто говорило ее лицо – довольно вздорной и недалекой бабенки, ежедневно вытряхивающей половики над моим окном. Бывшая соседка смело жонглировала расхожими ивритскими выражениями, внезапно срываясь на суржик, а на голове ее восседала шляпка с полями. Выражение лица этой женщины сделалось строгим и богобоязненным. Теперь она говорила: у нас, в Бней-Браке.
Стоит Маре выйти из дому, как тут же в толпе образуются заторы и пробоины: кто-то обнимает ее, кто-то жалуется, плачет, делится житейскими неурядицами.
Если с вами что-то стряслось, не надо звонить в «Маген Давид Адом». Звоните Маре.