Если Иешуа спасает глиняные вазы, то Мара склеивает человеческие судьбы. Поднимает падших, утешает, придает смысл будням и накрывает столы в праздник.
Рожает с каждой роженицей и провожает каждого усопшего. Она помнит, когда и у кого прорезался первый зуб, кто вылечился и от чего… «Ай-ай-ай… Что вы говорите? Такой молодой, я же буквально вчера…»
Нет в нашем городе человека, не знающего, кто такая Мара.
Если вы думаете, что мужчина, выкатывающий мусорный бак, – обычный мусорщик по имени Фима Зайчик, малоинтересный, пожилой и беззубый, то вы глубоко заблуждаетесь.
Фима Зайчик с некоторых пор, а точнее с марта месяца этого года – не кто иной, как сам Ахашверош, царь персидский. По рынку ходят Мордехай, Эстер, Аман, царица Вашти…
Еще издалека завидев Мару, Фима Зайчик – Ахашверош – заключает ее в свои объятия, и то же самое происходит при встрече с Мордехаем и Аманом.
Если бы вы только знали, сколько пафоса и неподдельной страсти звучало в монологах, произносимых со сцены матнаса. А сколько смеха…
Дело в том, что роль царицы Вашти исполнял тоже мужчина. Репатриант из Аргентины, одетый в женское платье, напудренный, завитый и надушенный сладкими духами, упорно не произносил букву «ша» и вдобавок нетвердо выговаривал «р», и всякий раз, когда со сцены звучало «Ахасфелос», зрители, да и сами актеры, едва удерживались от рыданий.
Силами местного драмкружка, состоящего из безработных и пенсионеров, был поставлен гениальнейший из спектаклей Пуримшпиль. А дирижировала оркестром, конечно же, неутомимая Мара. Эка невидаль – поставить спектакль в настоящем театре, на настоящей сцене, с настоящими актерами! А вы возьмите простых, совсем неинтересных с виду людей, далеких от театральных подмостков. И тогда вы поймете, что такое театр!
Сколько волнения, неподдельной страсти, жара, всепоглощающего вдохновения!
Всякий раз, останавливаясь вслед за Марой в любой точке города, в любое время, пусть даже в ту самую минуту, когда из-под носа со страшным ревом срывается последний предшабатный автобус, оставляя нас стоящими у трассы с бесчисленными пакетами… всякий раз я поражаюсь терпению и любви, струящимся из ее глаз.
Мара любит людей. Причем всех до единого, не делая скидок на морщины, возраст, дурной запах изо рта, черную неблагодарность, тривиальную подлость.
– Что ты знаешь? Я плачу и смеюсь, встречая каждый самолет, переполненный бесценным грузом. Ты думаешь, народ – это обязательно красавцы и умницы? Это бомжи, инвалиды, выжившие из ума старушки, больные дети, мужья и жены, любовники, пасынки и девери. Это мой народ, какой есть, другого не будет. Это они правдами и неправдами выбивают пособия, это они сплетничают, сквернословят, но это их дети. Как тебе объяснить? Плоть от плоти… Это наши дети. – Мара прикрывает глаза и откашливается. – Ну что ты стоишь? Через час – шабат, а нам еще добираться…
Страннее пары я не встречала. Уже давно Иешуа изъясняется не простыми человеческими словами, а иносказаниями, трактовками – как будто цитирует кого-то, – он играет в слова, понятия, раскладывает слова на буквы, выворачивает их наизнанку, докапываясь до первобытного, животного и божественного содержания их. Порой меня не покидает ощущение, что Иешуа играет в какую-то игру, по-своему отыгрывается, возможно даже мстит кому-то. Сидя за столом, он сосредоточенно жует и вдруг оживленно вскидывается.
– А ты знаешь, почему женщина становится распутной? Вначале в нее входит дух глупости – шота. Вторая стадия – сата – сбиться с пути. И тогда наступает последняя стадия – сота – распутная. Ты видишь эту связь?
– Да, – торопливо киваю я, проглатывая баклажаны, нашпигованные чесноком и орехами.
Я, безусловно, вижу эту связь, потому что с некоторых пор отчаянно поглупела.
Я стремительно меняюсь – похоже, сбрасываю старую кожу и обрастаю новой.
– От хумуса растет грудь, – сообщает мне Аллочка, называющая себя на новый лад – Эллой.
Аллочка расписывает чашки и мезузы в мастерской Фанни – огромной белой женщины родом откуда-то из Айовы или Северной Каролины.
Фанни – бывшая оперная дива, единственная дочь незрячих от рождения родителей, удачно вышла замуж (кажется, в третий раз) и теперь снабжает американских евреев кошерной утварью, расписанной умелыми руками девочки из маленького украинского городка – то ли Мелитополя, то ли Херсона.
Во время работы Фанни включает стереопроигрыватель и распахивает рот с крупными желтоватыми зубами. Она ужасно непосредственная, наша Фанни. Все, что она делает или говорит, она делает шумно, демонстративно, почти вызывающе. Сейчас закончится очередная оперная ария и начнется подробное повествование о климаксе, которым бывшая певица страдает с недавних пор. Фанни очень физиологична и практически не ведает стыда. Она вздыхает, ерзает огромными полушариями зада, вспоминает о том, что сегодня у нее не было… Мелко хихикая, доверительно сообщает о том, что у нее пучит живот.
Мы с Аллочкой переглядываемся. Через час Фанни выдохнет свое знаменитое: «Пуфф», – капризно оттопырит пухлую нижнюю губу и начнет собираться. Уже с порога она в третий раз огласит список срочных дел и унесется в сторону благополучной Раананы.
– Свобода! – кричу я, опрокидывая стул домомучительницы.
Долой постылую оперу, долой ведро, заполненное вязким раствором. Долой ряд белых, девственно белых тарелок и чашек.
Теперь мы можем насладиться унылой свободой промзоны. Пить кофе, болтать и смеяться.
– От хумуса растет грудь, – сообщает мне Аллочка и распахивает рабочий халат.
Что-то с нами творится здесь, в этом душном помещении, за этой металлической тяжелой дверью, раскаленной от полуденного африканского солнца.
Мы говорим о мужчинах. О чем еще говорить нам? Из соседнего здания доносятся мужские голоса.
Это зона. Промышленная зона. Сотни мужчин и женщин с утра до вечера выполняют бессмысленную, отупляющую работу. Сотни не старых еще мужчин и женщин фертильного, как его принято называть, возраста.
Фертильность наша не подлежит сомнению. И оттого мы рады появлению Мусы. Муса испуганно просовывает смоляную голову в проем двери: ну, толстая ушла? Он называет нашу хозяйку «шмена», то есть «жирная», но это, разумеется, за глаза; в глаза же – неудержимо лебезит. Фанни – настоящая мем-саиб[16], и в присутствии ее великан Муса сжимается до размеров нашалившего школьника.
– Вы заметили, девочки, какой наш Муса красавец? – голосом сытой кошки интересуется Фанни.
Еще бы; заметили и некоторое смущение самой Фанни, и то, какими пятнами покрывается щедро декольтированная грудь.
В отсутствие Фанни Муса садится довольно уверенно, забрасывает ногу на ногу и принимает из Аллочкиных рук чашку с боцем. Он бережно расстилает белоснежную салфетку.
– Баклава[17] – настоящая, не какая-то чепуха с шука[18], – бери, не стесняйся – жена пекла.
Он произносит: «баклауува» – и во рту становится вязко и приторно.
Муса живет в Газе, в небольшом домике на земле, окруженном оливковыми деревьями. Мне кажется, в каком-то сне я видела этот дом и босого полуголого мальчика, сидящего на корточках неподалеку.
Молчаливую жену, выпекающую пресные лепешки. Бельевую веревку через двор и тощую козу, жующую горькую арабскую траву.
– Ма шломхем, банот?[19]
Никого не обманывает светское начало беседы и рассказ о больных ушках младшего, то ли одиннадцатого, то ли двенадцатого по счету, ребенка. Через каких-нибудь полчаса из угла комнаты, прикрытого ширмой, донесутся голубиные стоны и притворно возмущенный Аллочкин вскрик – негромкий, впрочем:
– Куда, зараза, руки суешь?!
Но Муса упорно сует, потому что Аллочка сладка и горяча, как только что съеденная, обильно пропитанная медом баклава, и от местного хумуса у нее растет грудь, в чем Муса собственноручно желает убедиться, – каморка становится нестерпимо жаркой, и распаленному Мусе, видимо, кажется, что он – хозяин такого небольшого гарема; на шее его пульсирует яремная вена; кажется, еще чуть-чуть – и налитое темной кровью лицо взорвется. Все-таки удивительные эти маленькие девочки из провинции: крохотной ладошкой Аллочка отпихивает настырного гостя:
– Ма, ата метумтам? Ма ата осэ?[20]
Укрощенный хозяин гипотетического гарема вспоминает, что рабочий день вот-вот закончится, а дорога в Газу занимает немало времени, часа три, и на каждом посту он, взрослый мужчина, отец двенадцати, кажется, детей, должен стоять навытяжку перед желторотыми мальчишками в форме.
А в доме под цветущими оливами раскатывает тесто его горячая, сладкая, всегда желанная жена, которую зовут, допустим, Адавийя – летний цветок, или Азиль – нежность, а по двору бежит его сын, младший, с перевязанными ушками, – если Аллаху будет угодно, мальчика вылечат израильские врачи, но для этого потребуется разрешение.
Добрая Фанни все устроит, вряд ли она откажет Мусе, и мальчика привезут в лучшую детскую клинику, и тогда он вырастет здоровым и крепким, как отец, и на шее его будет биться тугая яремная вена, когда, распахнув на мальчишеской груди дешевую джинсовую куртку, купленную на летней распродаже вместе с рюкзаком и удобными мокасинами фирмы Nike, выдохнет в толпу смеющихся школьниц и стариков с тележками: «Аллаху акбар».
Это будет та самая остановка, с которой Иешуа делает пересадку на сто шестьдесят шестой автобус, идущий с центральной автобусной станции прямо к дому.
Красавица Яффа, с блошиным рынком, рыбными рядами и сбегающими к морю ступеньками, останется позади, а с высокой мечети донесется записанный на пленку полуденный азан, третий из пяти в этот день.
Итак, сначала женщина глупеет, потом – сбивается с пути.
Все по порядку. Нет, вначале я познакомилась с этим человеком. Потом…