Если сидящая на переднем сидении дама в шляпке осуждающе покачивает головой, то ветхозаветный старичок напротив едва ли не хлопает в ладоши. Глаза его по-детски восторженно огибают пышный фасад блондинки. Блондинка, заметив это, извивается еще яростней, воображая себя, по-видимому, одалиской на ложе любви.
Как-то совершенно случайно (в том же, кажется, автобусе) мы познакомились, и оказалось, что в прежней жизни одалиска преподавала русский язык и литературу в провинциальном городишке на окраине бывшей империи.
Ох уж эти любительницы словесности – пресные, заторможенные девы, закомплексованные матерями и мужьями, непременно разведенные, имеющие в анамнезе не менее дюжины роковых историй.
Здесь они (любительницы) обретают второе дыхание, расправляют крылья и вряд ли вспоминают о строгих портретах седобородых классиков в полумраке учительской.
Я тоже любуюсь странной парой. Сказать по правде, автобусное время – это время моей личной свободы. Я могу думать о чем угодно минут тридцать, не меньше. Целых тридцать минут я любуюсь фонтаном сладострастия, как будто у меня своих забот нет. Как будто нет других, не менее любопытных персонажей.
Например, вот этих, сидящих впереди меня.
Я недоуменно озираюсь по сторонам. Автобус заполнен хихикающими, шумными, словно подростки, изнемогающими от любовной истомы взрослыми людьми. Настойчивые пальцы исследуют открытые и даже скрытые (весьма условно) одеждой участки тел.
Они щиплют один другого, мнут, льнут, елозят. То тут, то там раздается не оставляющее сомнений утробное воркование, чавкающие звуки бесстыдных поцелуев.
Автобус переполнен сладкими парочками, мужчинами и женщинами, которые кажутся абсолютно беззаботными и счастливыми. Выглядят они немножко странно. Девчачьи заколки в волосах взрослой женщины, лопающийся пузырь жевательной резинки в углу растянутого рта.
Ну хорошо, с блондинкой и репой все ясно – но остальные? Кто они, эти загадочные, бесстыдно льнущие друг к другу люди?
Отчего они решительно и бесповоротно счастливы в этот будничный, ничем не примечательный день?
Почему они столь демонстративно и упоенно заняты друг другом и не найдется ни одного мало-мальски приличного человека, чтобы одернуть их.
Я сжалась, ощутив себя явно лишней на чужом пиру.
Куда едут все эти люди? Куда еду я? Может быть, это какой-то специальный маршрут, чья-то благотворительная программа? Под кодовым названием «Ган Эден». Возможно, это некий прообраз рая? Что же мешает мне стать такой же счастливой? Некий глубокий изъян, который ношу в себе?
– Мизкеним[21], – прошуршал старческий голос по левую руку от меня. – Что? – встрепенулась я. – Бедняжки, бедняжки, – старушка покачивала головой, – им тоже хочется счастья.
Воркующие мужчины и женщины в подростковых одежках оказались воспитанниками закрытого, нет, полузакрытого учреждения, – для «особых», уже никогда не повзрослеющих детей.
Не ведающих стыдного, тайного, запретного.
Для которых блеклые краски будней переливаются всеми цветами радуги, а ничем не примечательный автобусный маршрут становится увлекательным путешествием.
Хихикая, блондинка грациозно выпархивает на остановке. Выходят «репа» и веселый старичок.
Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья. Воркование становится монотонным и ничуть не раздражает.
Ноздри щекочет запах морской воды. Там, на конечной сто шестьдесят шестого, длинной лентой тянется побережье…
Пожалуй, сегодня я сойду там.
Цвет граната, вкус лимона
Женщина похожа на перезрелый плод манго – она мурлычет мне в лицо и мягко касается грудью. – Не зажигай свет, – бормочет она, увлекая вглубь комнаты. В темноте я иду на запах, чуть сладковатый, с экзотической горчинкой. Вы бывали когда-либо в апельсиновом пардесе[22]? Сотни маленьких солнц под вашими ногами – они обращены к вам оранжевой полусферой, но стоит нагнуться и поднять плод, как покрытый седовато-зеленым ворсом цитрус начинает разлагаться в вашей руке и сладковатый запашок гниения преследует до самого порога.
В окно врывается удушливая ночь с белеющим во тьме лимонным деревом. Каждое утро я срываю по одному лимону. Признаться, я и мечтать не смел о подобном чуде.
В той стране, откуда я прибыл, лимоны не растут на деревьях. Они лежат в ящиках, заботливо укрытые от морозов. Я надрезаю шкурку и вкладываю в рот моей гостьи ломтик лимона. Женщина-манго смеется и принимает из рук моих божий дар. Это добрый знак. Она не отшатывается, а молча, как заговорщик, вбирает мягкими губами ломтик лимона и нежно посасывает его вместе с моим пальцем. Я ощущаю жало ее языка, мне горячо и щекотно. Женщина ведет меня по запутанному лабиринту толчками и касаниями. Сегодня я решил быть ведомым. Легко даю снять с себя одежды и медленно обнажаю ее, слой за слоем. Легким нажатием ладони я задаю темп и направление. Женщины ночи щедры и любвеобильны. Мои соседи, жалкий сброд на окраине восточного городка, они скупают краденое и режут кур на Йом-Кипур. Дети их красивы. Это дети от смешанных браков – тут парси перемешались с тайманим[23], а марокканцы с поляками. Все плодится и размножается на этой благословенной земле. От брит-милы до бар-мицвы[24] один шаг. Здесь нет декораций, только тощие египетские кошки у бомбоубежища, скудная эвкалиптовая рощица. За ней четыре действующих синагоги, по две для сефардов и ашкеназим, и опутанная проволокой военная база. Чуть поодаль бейт-кварот – пустынное густозаселенное кладбище со скромными белыми плитами. Все здесь и сейчас, плодитесь и размножайтесь. У них грубые лица и крепкие челюсти. Они разделывают своих жен на купленных в кредит матрасах, раскладывают их добросовестно и неутомимо после обильно приправленной специями пищи, которая варится и жарится в больших котлах. Они зачинают ангелоподобных младенцев. Они провожают субботу и встречают ее с первой звездой. Так поступали их деды и прадеды. Вот женщина, вот мужчина – треугольник основанием вниз накладывается на другой, вонзающийся острием в землю. Ее основание вселяет уверенность в меня. Она становится на четвереньки, поблескивая замшей бедер и пульсирующей алой прорезью между, – соединенные, мы напоминаем изысканный орнамент либо наскальный рисунок – мне хочется укрыться там, в их бездонной глубине, и переждать ночь.
Комната, в которой я живу, заполнена призраками. Говорят, не так давно здесь жила русская женщина, проститутка. Все местное ворье ошивалось у этих стен – на продавленном топчане она принимала гостей, всех этих йоси и хескелей[25]. Переспать с русской считалось доблестью и хорошим тоном. Низкорослые, похожие на горилл мужчины хлопали ее по заду, и кормили шуармой, и угощали липкими сладостями ее сына, маленького олигофрена, зачатого где-то на окраине бывшей империи, и совали шекели в ее худую руку. Женщина была молода и курила наргилу[26].
Я слышу хриплый смех, вижу раскинутые загорелые ноги. По субботам она ездила к морю и смывала с себя чужие запахи, потом долго лежала в горячем песке, любуясь копошащимся рядом уродцем, и возвращалась к ночи, искривленным ключом отпирала входную дверь и укладывала мальчика в постель. Обнаженная, горячая от соли и песка, курила у раскрытого окна, – что видела она? лимонное дерево? горящую точку в небе? мужчин? их лица, глаза, их жадные, покрытые волосами руки.
В этом сонном городке с бухарскими невестами и кошерной пиццей, с утопающими в пыли пакетами от попкорна и бамбы. Иногда она подворовывала в местном супермаркете, так, по мелочам. Нежно улыбаясь крикливому румыну в бейсболке, опускала в рюкзак затянутое пленкой куриное филе, упаковку сосисок, банку горошка, шпроты, горчицу, палочки для чистки ушей, пачку сигарет. Мальчик канючил и пускал слюни. С ребенком на руках и заметно округлившимся рюкзаком выходила она из лавки. Мадонна с младенцем. В Тель-Авиве ей, можно сказать, повезло. Маленький горбун встретился на ее пути, на углу Алленби – Шейнкин. – Искусство, омманут, – закатывая глаза, пел марокканец из Рабата жилистой гортанью, повязанной кокетливым платком. О, он знал толк в красоте, в цвете и форме, объеме и пропорциях. Искусство для него было – фотокарточки с голыми девушками в разнообразных сложных позах, женщина была для него диковинным цветком с наполненной нектаром сердцевиной. Установив мольберт посреди офиса, крохотной комнатушки в полуразрушенном здании на улице Левонтин, он наслаждался искусством. Над каждой позой работал часами, словно скульптор, – разворачивая модель покрытыми старческой гречкой костистыми руками – приближая напряженное лицо, задерживая дыхание, наливаясь темной кровью. Он не набрасывался на истомленную ожиданием жертву, о нет, скорее, как гурман в дорогом ресторане, наслаждался сервировкой, ароматом, изучал меню. Выдерживая паузы, подливая вино, пока со стоном и хрипом, взбивая пену вздыбленными во тьме коленями, она сама, сама, сама…
Женщина ночи не отпускает меня. Тело ее покрыто щупальцами – они ласкают, укачивают, вбирают в себя, – у нее смех сытой кошки, тревожный и чарующий. Смеясь и играя, мы перекатываемся по топчану. Вином я смазываю ее соски, и она поит меня, покачивая на круглых коленях. Призрак белоголовой мадонны с младенцем там, на обочине дороги, за лимонным деревом и свалкой, тревожит и смущает. Она протягивает руки и бормочет что-то несуразное на славянском наречии, таком диком в этих краях. – Пить, пить, – шепчет она, – ее ноги в язвах и рубцах, а сосцы растянуты, как у кормящей суки, – пить, – просит она без звука, одним шелестом губ, – завидев мужчину, она кладет дитя на землю и привычно прогибается в пояснице. У женщины ночи терпкий вкус и изнуряющее чрево. Еще несколько мгновений она будет мучить и услаждать меня, под заунывные и вязкие песнопения Умм-Культум и причитания сумасшедшей старухи из дома напротив.